Дальнейшая борьба 4 страница

ства на ход испанской цивилизации и почти все темные ее стороны приписывал этому влиянию. Но ему не при­шел в голову простой вопрос: да откуда же взялось там влияние духовенства и почему у одного народа оно вы­ражается таким, у иного другим образом? Он не дога­дался прежде всего рассмотреть самый тип Испанской народности, ее составные и преобладающие в ней эле­менты, и здесь именно искать разъяснения многих сто­рон ее истории. Ему также не пришел в голову другой простой вопрос: отчего в Англии католицизм легко заме­нился протестантизмом, а в Ирландии, напротив, упорно удержался? Для объяснения такого явления надобно было опять обратиться к различию рас: Тевтонской и Кельтической. В параллель этому явлению мы можем указать на Польско-Литовскую Речь Посполитую; там протестантизм некоторое время имел большой успех и, однако, иезуиты легко с этим справились. Но отчего же они не справились с ним в большей части Германии? Можно объяснять подобные явления разными условия­ми и обстоятельствами, но главное между ними место принадлежит племенным свойствам. Если продолжать параллель, то увидим, что также не случайно турецкие народы большей частью сделались мусульманскими, а монгольские буддистами. Между турками рано распрост­ранились начатки христианства, и, однако, они легко уступили место другой религии. Как в христианском мире протестантизм, католицизм и православие утверди­лись в связи с племенными особенностями, так и в му­сульманском мире раскол на суннитов и шиитов развил­ся в связи с племенными свойствами турок и персов. Если от религиозных форм перейдем к формам правле­ния, точно так же везде мы найдем в их развитии тес­ную связь с племенным типом. Разумеется, сюда не под­ходят те случаи, где церковные или политические фор­мы введены силою извне.

Наука сравнительной археологии, как известно, выра­ботала теорию, впрочем далеко еще не установившуюся, о постепенном развитии человеческого быта в связи с

орудиями, домашними и военными, теорию, выраженную тремя периодами или веками: каменным, бронзовым и железным. Считаю не лишним заметить, что эти периоды нередко совпадают с указанными мною периодами в раз­витии быта общественного. Однако не всегда первобыт­ные, т. е. каменные, орудия соответствуют племенному быту, а употребление железных орудий не доказывает непременного присутствия государственных форм.

Например, европейцы, открыв Америку, нашли тут уже большие государства с довольно развитой цивилиза­цией, но без употребления железных орудий. Конечно, не в одно наше время кровью и железом созидалось политическое могущество; но, как вы видите, нельзя ска­зать, чтобы железо во все времена участвовало в этом созидании: его заменяли когда-то камень и бронза. Толь­ко кровь человеческая всегда лилась при этом обильными потоками, и ничто ее не заменяло. Что касается до на­блюдений над разными формами общественного быта у современных народов, то в этом отношении я и хотел высказать перед вами свое желание, чтобы и наши рус­ские путешественники, этнографы и антропологи, по воз­можности уделяли часть своего времени наблюдениям над указанными мною сторонами, которые можно на­звать общим именем политических сторон. Многие мате­риалы для подобных наблюдений все-таки можно найти как в самых пределах нашего отечества, так и в соседних странах Азии, хотя бы и у народов не вполне самобыт­ных. Позволю себе по этому поводу напомнить, что в настоящее время мы имеем русского наблюдателя над первобытными народами в одном из самых подходящих для того пунктов Земного Шара. (Я говорю о Миклухо-Маклае; но признаюсь, для меня пока не ясно, что такое именно он наблюдает, какие преследует задачи и цели.) Наконец надобно еще прибавить, что для тех наблюде­ний, о которых идет речь, требуется все-таки некоторая подготовка, некоторая зрелость мысли и прежде всего самое объективное, самое беспристрастное отношение к делу. Если и между учеными могут еще возникать споры по отношению к вопросу о происхождении государствен­ного быта, то можно ли требовать, чтобы в массе обще-

ства были уже распространены на этот счет ясные, твер­дые взгляды. Если думают, что великое государство мо­жет быть легко и скоро построено, то отсюда недалеко до умозаключения, что оно так же легко и скоро может быть разрушено. А между тем и то, и другое положение было бы в высшей степени неверно и легкомысленно. Следовательно, с какой стороны ни посмотрите на выра­женное мною желание, надеюсь, вы признаете, что наше настоящее ученое собрание не найдет его излишним и согласится с тем, что для верных и точных выводов о происхождении и развитии государственного быта нам нужны систематические и тщательные наблюдения, нуж­но содействие различных наук. Отсюда, повторяю, очень было бы желательно, чтобы русские путешественники, русские антропологи и этнологи, по возможности под­вергали внимательному наблюдению у разных народов и те черты быта, в которых выражается сторона обще­ственно-политическая, т. е. зародыши власти военной, судебной и административной, а также характер земле­владения, родственных отношений и т. к.

IV

Еще о происхождении Руси¹

Куник: «Известия Аль-Бекри и других авторов о Руси и Славя­нах», Спб. 1878. — Соловьев: «Начала Русской земли» («Сбор­ник государств, знаний» Т. IV и VII. Спб. 1877—1879).— «Thomsen: Der Ursprung des Russischen. Staates». Gotha. 1879. Новые данные и новые соображения о происхождении легенды и ее первоначальном тексте.

Уже несколько лет прошло со времени моих ответов поборникам норманистской теории по вопросу о проис­хождении Русского государства. С того времени накопи­лось порядочное количество новых книжек, статей и за­меток, направленных на поддержку и подпору этой со­вершенно расшатанной теории. Приведенные выше заг­лавия представляют наиболее видные попытки в данном смысле.

¹Из журнала «Древняя и Новая Россия». 1880. Апрель.

Во-первых, А. А. Куник. В приложении к XXII тому «Записок Академии наук» помещены отрывки из арабс­кого географа Ал-Бекри, жившего в XI веке, отрывки, заключающие некоторые известия о славянских народах. Главным источником его в этом случае явилась записка испанского еврея Ибрагима Ибн-Якуба, по-видимому жившего в X веке и посетившего некоторые страны Южной и Средней Европы. Отрывки эти снабжены здесь русским переводом барона Розена. А. А. Куник в после­днее время, очевидно, сделал своею задачею снабжать комментариями издания петербургских ориенталистов, касающиеся арабских известий о древних руссах и сла­вянах. Первый пример тому мы видели в издании Б.А.Дорна «Каспий» (см. выше: «Ответ А. А. Кунику»). Второй пример является в данном случае. Означенные комментарии имеют специальною своею целью подкре­пить норманофильскую теорию средневековыми арабс­кими писателями, и для достижения этой цели делаются усилия, можно сказать невероятные (т. е. невероятные в логическом смысле). Поистине надобно удивляться тем приемам, с помощью которых автор комментариев сумел прицепить к известиям Ал-Бекри татарство болгар и нор-манство Руси. Ничего подходящего к тому в этих извес­тиях нет. Болгар они прямо толкуют как племя славянс­кое; тем не менее г. Куник приложил к своим коммента­риям собственное «Розыскание о родстве Хагано-Болгар с Чувашами по Славяно-Болгарскому именику». В каком роде составлено это розыскание, мы уже имели случай высказать наше мнение. (См. выше: «К вопросу о болга­рах».) Теперь перейдем к тому, что в данной брошюре говорится о Руси.

Ибрагим Ибн-Якуб сообщает о руссах очень немно­гое; он упоминает о них вскользь и, очевидно, имеет о Восточной Европе весьма скудные и сбивчивые сведе­ния; тогда как он в качестве испанского еврея кое-что знает о славянах западных и южных. Например, он знает о существовании больших славянских городов Праги и Кракова; но самое имя Киева ему неизвестно. О руссах он говорит, что они живут на восток от Мшки (Мешко, князь польский), т. е. от поляков, что они и

славяне приходят из Кракова с товарами в Прагу, что они с запада нападают на кораблях на Брусов (пруссов) и что на запад от них находится город женщин. Далее, он замечает, что из земли славян товары доходят морем и сушею до земли русов и до Константинополя, и что главнейшие племена севера говорят по-славянски, по­тому что смешались с ними, например Ал-Тршин (?) и Анклий (?), и Баджакия (печенеги), и русы, и хазарь. Вот все, что Ибрагим сообщает о руссах. Кажется, норманизм тут ни при чем. Тем не менее г. Куник удивлен его «правильным взглядом на отношения Руси к восточ­ным славянам» (68). В одном месте Ибрагим заметил, что «племена севера завладели некоторыми из славян и обитают по сие время между ними» (46). Почтенный академик не сомневается, что под племенами севера тут разумеются не кто другие, как Норманны и что они-то именно смешались со славянами и приняли их язык. Ему «из сообщаемых сведений ясно видно, что в то время ославянение Руси делало большие успехи, хотя не было еще вполне совершившимся фактом, вследствие постоянного притока из-за моря новых масс норманнов» (71). Правда, тут представляется некоторое затруднение по поводу печенегов и хазар, которые тоже являются говорящими по-славянски; но эта неточ­ность якобы не мешает испанскому еврею быть замеча­тельно точным по отношению к руси-норманнам. Кста­ти, и Дитмар говорит, что население Киева еще в 1018 г. большею частью состояло из быстрых Данов¹; «при­ток же норманов в России прекратился только» после Ярослава (107). Академик не замечает того, что, объяс­няя таким образом известия Ибрагима, он окончатель­но запутывает дело. Как. же это: в X и XI вв. все притекали в Россию массы норманнов-руси, еще в 1018 году большинство киевских жителей состояло из дат­чан, а между тем в половине X века (приблизительно когда писал Ибрагим) Русь уже говорила по-славянски?

¹ Норманисты все еще настаивают на Данах, хотя по некото­рым вариантам видно, что надобно читать Данаев, т. е. греков. На основании греческой религии, латинские хронисты Русь причисля­ют иногда к Греции.

Норманнская теория решительно напоминает птицу, которая голову вытащит, хвост увязнет и т. д.

Второе затруднение в известиях Ибрагима представ­ляют Русы, нападающие на пруссов с запада. Кажется, явная географическая нелепость, свидетельствующая о сбивчивых представлениях испанского еврея по отноше­нию к Восточной Европе. Тут можно разве заподозрить смешение Руси с руянами, жителями Рюгена, которые действительно могли делать пиратские набеги на прус­сов. Но г. академик находит здесь не что иное, как «слово Русь, употребленное в значении родового названия нор­манов» (108). Выше мы видели, что Ибрагим под племена­ми севера разумеет именно восточно-европейских рус­сов, наравне с хазарами и печенегами, которых тоже причисляет к северным племенам; а усердный норманист заставляет его везде бредить норманнами, хотя испанс­кий еврей о норманнах совсем не упоминает.

Нам приходится в сотый раз напоминать норманнс­кой школе, что от средневековых писателей невозможно требовать точной, основанной на лингвистике, этногра­фической классификации; что название славяне прилага­лось ими не ко всем, а только к некоторым славянским народам, и что вообще в этом отношении встречается немалая путаница и нередкие ошибки в источниках. На основании такой путаницы можно доказывать какую угодно этнографическую теорию, если не принимать в расчет других, несомненно исторических фактов. Если источники упоминают рядом имена «славяне» и «руссы», отсюда еще не следует, чтобы руссы были не славяне. Точно так же писатели VI века, например, повествуют о склавинах и антах; но известно, что анты также были славяне. Уже не раз мною указано, что название «славя­не» у средневековых писателей тяготеет более к славя­нам дунайским и полабским; что Русь называла себя Русью, а не славянами; что она имела, конечно, собствен­ное наречие, отличное от других славянских племен и т. д. Впрочем, назови Ибрагим руссов прямо славянским племенем, для норманистов и это было бы все равно. Так, он положительно приводит болгар в числе славянских племен, а г. Куник в той же книжке распространяется об

их якобы чувашском происхождении. Следовательно, ис­точники тут ни при чем, когда существует такая закоре­нелость предвзятой идеи. В источниках мы постоянно встречаем шведов, датчан, англичан, голландцев (фри­зов), отдельными от немцев народами; но кому же прихо­дит в голову доказывать, что все это совершенно различ­ные племена, не принадлежавшие к одному немецкому корню?

В конце книги г. Куник поместил свое «Розыскание» о тождестве русов и норманнов в послании папы Нико­лая I в 865 году. Признаюсь, даже совестно указывать на приём, который употребляется академиком для доказа­тельства такого тождества. Дело в том, что папа Николай I в послании к императору Византийскому Михаилу III между прочим напоминает ему о варварах язычниках, которые сожгли церкви и окрестности Константинополя, причем умертвили множество людей. Ясно, тут идет речь об известном нападении Руси на Царьград весною 865 года. Г. Куник утверждает, что под словом «язычники» (pagani) папа «не мог никого разуметь кроме норман­нов». Почему же? — спрашиваете вы с удивлением. Да очень просто: норманны «действительно как раз в то время в Западной Европе опустошали церкви и монасты­ри и весьма часто с особенною яростью убивали в самых церквах епископов и монахов» (175). Оказывается, что одни норманны владели тогда привилегией опустошать церкви и с яростью убивать монахов, и что, следователь­но, другие язычники были кротки и смиренны, как агн­цы. После такого научного открытия, право, не знаешь, что и подумать об исторической науке в академической ее обработке.

Вообще г. Куник совсем не желает знать новую по­становку вопроса о происхождении Русского государства и указанное мною явное смешение Руси с варягами в русских летописных сводах Суздальской редакции; како­вого смешения не было в первоначальном киевском тек­сте Повести временных лет, а также в древнейших сво­дах Новгородских и Западнорусских. Мало того, почтен­ный академик положительным тоном высказывает произ­вольные, никем не доказанные мнения о русском летопи-

сании. Например: «нет сомнения, что уже во времена Святослава некоторые события заносились в летопись в самом Киеве». Оказывается, таким образом, что Русская летопись о русских князьях велась в Киеве на славянс­ком языке, конечно, монахом или священником еще при Святославе, когда, по норманнской теории, сам князь, его дружина и большинство киевских жителей были не только язычники, но и совершенные норманны. Опять мы можем только поздравить норманистов с подобными комбинациями; а для нас они не более как плод усердно­го воображения.

Если обратимся к филологической стороне данной монографии, то опять найдем те же гадания и натяж­ки, — как и всегда, хотя школа и считает себя наиболее сильною с этой стороны. Мы же по-прежнему утвержда­ем, что филология, которая расходится с историей, нику­да не годится и пока отнюдь не имеет научного значения. Относительно Руси в этой монографии этимология почти отсутствует; но она в изобилии предлагается по отноше­нию к болгарским личным именам. В означенном выше ответе мы уже указывали на весь произвол и несостоя­тельность этой этимологии.

Перейдем теперь к следующему рассуждению, загла­вие которого выписано нами в начале. Оно принадлежит перу достоуважаемого нашего историка и также акаде­мика Сергея Михайловича Соловьева, недавно похищен­ного смертью, столь чувствительною для русской исто­риографии. Соловьев, весь поглощенный сводом громад­ного печатного и рукописного материала для своего об­щего курса Русской истории, никогда не останавливался специально над вопросом о происхождении Русского го­сударства и потому никогда не занимал в норманнской школе такого места, как Шлецер, Погодин и Куник. С последним он даже не сходился по некоторым сторонам вопроса. Но известно, как туг и неуступчив был покой­ный историк в своих раз установленных исторических воззрениях — что несомненно представляло почтенную черту в большинстве случаев. Несмотря на свою уклон-

чивость от участия в полемике, С. М., однако, незадолго до своей смерти отозвался на новую постановку вопроса о происхождении Русского государства; но успел напе­чатать только две небольшие статьи (в «Сборнике Госу­дарственных Знаний»), и, конечно, в духе старого реше­ния. Хотя статьи эти, по нашему крайнему разумению, представляют весьма слабую защиту норманнской систе­мы и не стоят в уровень с другими трудами покойного историка; но уже в силу его авторитетного имени мы не желаем оставить их без надлежащего ответа с нашей стороны.

Первая статья (Т. IV. «Сборн. Гос. Зн.») посвящена некоторым общим рассуждениям, преимущественно о народах, живущих в родовом быте. Здесь на протяжении 18 страниц встречаем мы много разных исторических положений, верных и спорных; разделить между собою те и другие довольно трудно по самой их краткости и бездоказательности. Обращу внимание только на следу­ющее положение. «В истории, как в естественных на­уках, только самые внимательные и точные микроскопи­ческие наблюдения всей обстановки явления в разные времена и в разных местностях могут освобождать от неверных выводов, относительно общих законов наблю­даемой жизни». Положение, конечно, верное. Но дело в его приложении. А именно этого приложения, этих точ­ных микроскопических наблюдений над жизнью наро­дов мы и не находим. Вместо них историк берет слова нашего летописца о славянах, которые «жили каждый с родом своим», и полагает их в основу своего историчес­кого здания как нечто весьма точное и несомненное. А между тем следовало прежде всего подвергнуть точному критическому анализу самое известие летописца и уяс­нить: имел ли человек, писавший в начале XII века, ка­кое-нибудь хотя приблизительно верное понятие о поли­тическом состоянии Восточной Европы первой полови­ны IX века? Какие у него были источники для этого? Каково было его мировоззрение? и т. п. Затем следовало подвергнуть критическому анализу дошедший до нас текст его летописи и уяснить, насколько он остался бли­зок или удалился и исказился сравнительно с текстом

первоначальным. И наконец если приводить аналогии с другими народами, то надобно выбирать для того самые подходящие и притом бесспорные, вполне известные и объясненные. Легкие же указания на шотландский клан, славянскую задругу, индийскую общину и т. п. ничего не дают нам для решения вопроса о том, каким путем, когда и где возник славяно-русский государственный быт? Такие указания отнюдь не дают права считать свои выводы основанными на «сравнительном изучении пер­воначального быта племен».

Во второй своей статейке, также обнимающей не более 18 страниц, покойный историограф уже прямо нападает на мое мнение о естественном, постепенном и туземном происхождении Русского государства и пытает­ся защитить басню о призвании Варяжских князей. Аргу­менты его распадаются на две группы: во-первых, гада­тельные, никакими фактами не подкрепленные предполо­жения, и, во-вторых, неточная передача моих доказа­тельств.

Между гадательными предположениями первое мес­то занимает указание на то, что летописец знавал стари­ка, который помнил крещение Руси и, следовательно, был молодым человеком при Владимире св.; а Владимир был правнук Рюрика, призванного из-за моря. В наших глазах подобная комбинация не имеет серьезного значе­ния. Мы опираемся на факты. А факт заключается в том, что летописец принялся за составление летописи не ранее или около 1113 года, следовательно— спустя 250 лет после события, о котором мы спорим (т. е. мнимого призвания варягов). Составил ее он уже будучи пожи­лым человеком, и нигде он не говорит, чтобы при самом ее составлении пользовался рассказами монаха Еремии, который помнил крещение Руси; он упоминает только Еремию в числе печерских старцев при Феодосии; мы даже не знаем, сам ли он слышал от Еремии рассказы о старине или только слыхал об этих рассказах. Если он и видел Еремию, то, конечно, в своей молодости, когда еще у него и в мыслях не было писать летопись и зара­нее собирать для нее материалы. Что наше соображение небезосновательно — доказывает сама летопись. Она го-

ворит, что были разные мнения о том, где крестился Владимир. Если во время составления летописи уже не было одного определенного мнения о крещении Влади­мира, несмотря на Еремию (который, впрочем, в это время, вероятно, был уже давно умершим), то каковы же должны быть смутные и сбивчивые представления о событиях, отдаленных на 250 лет. Итак, ни Еремия, ни сам Владимир св. тут ни при чем. Мы думаем, что этот Владимир еще мог понаслышке знать что-нибудь о своем прадеде; но, к сожалению, ничего не заявил о том по­томству. Летопись наша составлена не при нем, а при Владимире Мономахе, который, на основании только ус­тных рассказов, уже едва ли имел какие-либо точные верные сведения о своем пра-пра-пра-пра-деде. Разуме­ется, если принять смелое предположение г. Куника о том, что Русская летопись велась в Киеве уже при Свя­тославе, тогда все затруднения устраняются, но зато мы уже выйдем из области точной, научной критики.

Затем С. М. Соловьев в своей статье приписывает мне положение, что «сказание о призвании князей из-за Балтийского моря есть позднейшее Новгородское сочи­нение, XIII века». И возражает против такого положе­ния. Любопытно, что мне приходится повторить в этом случае тот же упрек, который я сделал покойному М. П. Погодину, упрек в неверной передаче моего мне­ния. У меня говорится о позднейших летописных редак­циях и сводах; а происхождение басни о призвании ва­рягов и не только не считаю «выдуманною когда-то в Новгороде в XIII в.», но, наоборот, — приурочиваю ее ко времени Ярослава и супруги его шведской принцессы Ингигерды, следовательно — к XI столетию. У меня го­ворилось о позднейших искажениях первоначального ле­тописного текста, об искажениях, следствием которых явилось смешение Руси сварягами, чего не было в пер­воначальном тексте. Несколько раз я указывал, что в этом факте заключается весь корень поднятого мною вопроса. Но замечательно, что достоуважаемый истори­ограф обошел этот мой главный аргумент совершенным молчанием. Защищая какую-то историчность нашего летописца, норманнская школа защищает, в сущности,

его искажения; тогда как моя задача очистить его от этих искажений, от этого бессмысленного смешения Руси с варягами, двух разных народов в один небывалый нигде народ варяго-руссов.

Покойный историограф выразился даже так, будто, по моему мнению, «надо оторвать начало летописи и заменить его догадкою Стрыйковского о Роксаланах». Приходится только удивляться подобным выражениям под пером серьезных ученых, у которых сильное племя Роксалан, имеющее о себе целый ряд известий, начиная с Тацита и Страбона, является в истории какою-то догад­кою Стрыйковского! После нескольких подобных возра­жений, более или менее голословных, не останавливаясь ни над каким аргументом основательно, автор остальную половину своей статейки посвящает общим и в то же время отрывочным рассуждениям об украинном положе­нии Руси (хороша европейская украйна, занимающая чуть не половину Европы!), о лесе, о поле, о городах, о редко­сти населения и пр. Но какое отношение все это имеет к вопросу о призвании варяжских князей, о смешении Руси с варягами, вообще о происхождении нашего госу­дарственного быта — остается неизвестным.

Повторяю, если я остановился несколько над возра­жениями покойного С. М. Соловьева, то сделал это толь­ко ради его авторитетного имени. Вопросом о происхож­дении Русского государства он никогда специально не занимался, а аргументы его по большей части являются простым повторением аргументов покойного М. П. Пого­дина.

Если и такие почтенные русские ученые так легко относились к данному вопросу, не желали вникнуть в мои доказательства, обходили важнейшую их фактичес­кую часть, а выхватывали кое-какие бессвязные фразы и неточно передавали мои доводы и заключения, то чего же можно ожидать от других, менее почтенных возража­телей, особенно от людей, не расположенных к бесприс­трастному отношению уже в силу своего нерусского про­исхождения. Одним из представителей этой категории

является копенгагенский профессор сравнительного язы­коведения Вильгельм Томсен. Сей профессор в мае 1876 года прочел в Оксфорде три лекции «Об отношени­ях Древней Руси к Скандинавии и о происхождении Русского государства», чтобы в качестве компетентного лица просветить английскую публику насчет этих вопро­сов. Мы имеем эти лекции перед собою в «просмотрен­ном» немецком издании Борнемана.

Тенденциозность копенгагенского профессора броса­ется в глаза с первой же страницы, где он заявляет, что «политическое и численное преобладание славянского элемента над другими народами Восточной Европы есть результат сравнительно недавних времен; тогда как ос­нование Русского государства совсем не дело этого пле­мени».

Немецкий издатель этих лекций в предисловии тор­жественно заявляет о каких-то «самостоятельных иссле­дованиях» автора по данному вопросу. Читаете и удивля­етесь такому смелому заявлению. Не только никаких самостоятельных исследований тут не находим, но автору даже совсем не известны последняя постановка вопроса и аргументы, опровергающие норманнскую теорию; хотя он, очевидно, что-то слышал о том и, по поводу исследо­ваний Гедеонова, не упускает случая пройтись на счет «произвольных фантазий» (17). Это не только не само­стоятельные исследования, а, напротив, самое поверхнос­тное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А. А. Куника. Там, где автор пыта­ется представить какие-либо соображения от себя, он обнаруживает только свое невежество. Например, он вздумал поправлять известия Ибн-Дасты; говорит, что Русь жила тогда не на каком-то нездоровом острове, а в Киеве (28). Как будто она только и существовала тогда в одном Киеве! Известия Ибн-Фадлана, более всего не под­ходящие под норманнскую теорию, Томсен называет «очевидно по некоторым пунктам преувеличенными и не критичными» (29). Разумеется, в числе главных доказа­тельств Скандинавского происхождения Руси является пресловутое gentis Sueonum Бертинских летописей. Но любопытно, как автор отделывается от несовместимого

со шведским происхождением Chacanus vocabulo. «Самое вероятное», по его мнению, это то, что греки в данном случае шведских руссов смешали с аварами и хазарами и русскому королю придали хазарский титул, так как по­слы его могли прибыть в Константинополь через Хазарию (45). Комбинация, можно сказать, замечательная по своей невероятности.

В своей отсталости Томсен повторяет даже такие до­казательства г. Куника, от которых сей последний уже отказался; например, Севельских руссов Аль Катиба (54). Скандинавский ученый также не нашел никакой Руси в Скандинавии. Как же он устраняет это затрудне­ние? Видите ли, древние Руссы не называли себя Русью на своем родном языке; а так их называли на Востоке; аналогией тому будто бы служит название немцев Гер­манами (96). Большего невежества по отношению к Древней Руси и к приведенной аналогии, мне кажется, трудно и представить себе! Русский народ сам и не называл себя иначе как Русью или Росью, о чем, кроме Льва Диакона, ясно свидетельствуют договоры Олега и Игоря; а немцы, наоборот, сами себя не называли Гер­манами и до сих не называют. Аналогию с Русью пред­ставляют только названия вроде Франции. Как русское племя, покорив родственные славянские и чуждые фин­ские племена, постепенно в течение веков распростра­нило имя Руси или Роси на большую часть Восточной Европы, так и франкское племя, покорив родственные немецкие племена (бургундов, готов) и неродственное кельтическое население Галлии, постепенно в течение нескольких столетий распространило имя Франции на всю Галлию. Изложенные на следующих страницах до­гадки автора, старающиеся объяснить отсутствие Руси в самой Скандинавии, сводятся к тому, что имя Русь про­изошло от финского Ротси, которым финны называли шведов, и что это имя славяне дали пришедшим сканди­навам, заимствуя его от финнов, и т. п. Все подобные догадки обнаруживают только крайнюю наивность их автора в сфере историко-этнографических вопросов. А главное, догадки эти совершенно не нужны, потому что Русь распространяла свое господство не с севера, а с

юга. Известно, что имя ее как народа встречается уже у классических писателей I века; это — Роксалане или Россалане, которых норманнская школа всеми способами, но тщетно, пытается изгнать из истории.

Если г. Томсен слаб собственно в исторической кри­тике, то от него, как филолога-специалиста и притом природного скандинава, можно было бы ожидать каких-либо научных подтверждений для норманнской системы, именно со стороны филологии; например, более удовлет­ворительного объяснения русских названий порогов и личных имен, т. е. объяснения из скандинавских языков. Ничуть не бывало. Филология его представляет все те же этимологические натяжки, которые сочинены петер­бургскими академиками. А то, что г. Томсен присовокуп­ляет от себя, ниже всякой критики. Например, слово Айфар, соответствующее славянскому названию Не­ясыть и означающее, по Константину Багрянородному, пеликана, совсем не существует в скандинавских язы­ках, да и пеликанов там нет; поэтому автор предлагает превратить его в Eiforr, что значит «всегда стремящий­ся». Но в таком случае что же станется с текстом Кон­стантина, по которому Айфар означает пеликана? Геландри, по новому объяснению г. Томсена, значит не что иное, как «смеющийся». (Смеющийся порог!) Далее вме­сто Струвун он придумал Струкун, чтобы получить из него «маленький порог» на старошведском языке (68— 72). Относительно личных имен все та же система пре­вращения их в скандинавские, на основании разных по­добий, например Олега в Гельги, Берна в Бьерна, Рогволода в Рагнвальда, Ингивлада в Ингивальда, Свирька в Сверкира, Шибрида в Зигфрида и пр. Те же имена, для которых не находится скандинавских подобий, автор считает до того испорченными, что их трудно опреде­лить; в их числе упомянуты и такие, которые, напротив, отчетливее других сохранились в рукописях, каковы Ятвяг, Бойко, Синько, Борич.