Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Дикий сад






Никки Каллен

Хоакин дежурил в ночь; с двадцать седьмого октября на двадцать восьмое; газеты назвали её наутро «страшной», потому что от ветра рухнуло столетнее дерево на трансформаторную будку в микрорайоне, во всех домах, как в рекламном ролике, погас свет. Кроме областной больницы, которая имела автономное электропитание; Хоакин проходил здесь практику, сидел на корточках в «курилке», тонкой металлической площадке между лифтами; вместо стены - стеклянный коридор; и тихо-тихо, будто подкрадываясь, курил; темно-коричневые сигареты; он сам их делал – из темно-коричневой, тонкой, как волосы, и промасленной, как куртки портовиков, бумаги, набивая табаком «Капитан Блэк-Роял», пахнущим сливой и корой темных деревьев. Дождя не было, хотя тучи в полную луну серебряные неслись, как стая птиц; юноша увидел, как взметнулась в небо свечка пожара от трансформаторной будки, понеслись, разбрасывая синие снопы искр, алые пожарные машины; всё это был только цвет, как смотреть на аквариумных рыбок - до пятого этажа не доносилось ни звука; а потом вышла из родильного отделения женщина и вытащила вонючую, как рыба, «беломорину».
- Не могу, - сказала, села рядом, пахла потом и кровью, как звери в цирке, - уйду я отсюда… Умерла, молодая такая, красивая, из журналов за сто долларов…
- А ребенок? – Хоакин работал здесь месяц, и наслушался, как священник.
- Живой, такая лапочка… мальчик…
- В приют?
- А куда еще, если ты не возьмешь, - больница была построена в здании монастыря шестнадцатого века; медсестры носили форму, стилизованную под монашескую – белое покрывало и синие платья ниже колен; выражались, как сапожники; самыми известными отделениями были хирургическое, куда взяли Хоакина по протекции дяди, и родильное – с молчаливого согласия еще монастыря с шестнадцатого века сюда приходили женщины, рожали анонимно и оставляли детей - в приют для младенцев; в соседнем здании – красный кирпич, витраж с Мадонной – необыкновенная красота, во в расписании всех туристических буклетов. Судьба детей принадлежала далее католическому приходу. – Странные у тебя сигареты, покажи; сам делаешь?
- Отец научил; разве можно усыновить ребенка до приюта?
- Нет, конечно, но я сегодня одна дежурю, и никому не скажу.
Это было невозможно – словно покупал товар из-под полы на рынке; всё пестрит, продавец нервно оглядывается… Хоакин подумал об «Омене», потом о своей жизни – похожей на лунной небо; вздохнул и сказал: «пошли».
Ребенок лежал в кроватке, весь в белом, и спал, приоткрыв рот.
- Даже не заплакал, сразу открыл глаза и улыбнулся… Глянь, даже похож на тебя, смуглый, черный, - Хоакин наклонился ближе и увидел выбравшуюся из-под хлопка розовую ручку – крошечную, как зрачок.
- А что с ним делать? – женщина засмеялась, зажав рот, грудь под синим платьем заколыхалась, словно поле колосьев на ветру.
- Кормить, пеленать, покупать «памперсы», потом учить ходить и читать, а потом уже само заживет, - юноша сел перед кроваткой и задумался, так надолго, что у медсестры вскипел чайник, она его заварила и разлила по кружкам – дежурным, из белого закаленного стекла. – Так берешь или нет?
- А можно на неё посмотреть? – она молча толкнула дверь соседней комнаты; пахло чем-то раскаленным, жарким, словно кто-то забыл убрать с плиты чугунную сковороду; на кушетке, тоже вся в белом, будто от работы свалилась, на пару минут вздремнуть, так неуклюже было сложено тело, запрокинута рука – с раздражающей, как комариный писк, красоты пальцами; черная коса до пола, таких уже не носят несколько веков, тонкий, как трещина в камне, профиль.
- Красивая, да? – перед ней он тоже сел, вглядываясь в лицо несостоявшейся возлюбленной; может, встречались на улице, может, приезжая, из маленькой деревни, где готовят на домашнем оливковом масле и давят виноград ногами. О смерти говорили только губы – по ним можно понять, любят ли человека или он злой, несправедливый; эти были любимы – но очень давно; совсем белые, как в сахарной пудре, над верхней – крошечная родинка; будто актриса из индийского кино; потом живые вернулись в палату с мальчиком, и Хоакин забрал его – как был - в белом дежурном одеяле, с биркой, с пакетом молока и коробкой растворимой тыквенной каши – подарком на первый день от медсестры. Больше с медсестрой они не виделись – судьба не свела, дежурили в разные смены, а потом практика Хоакина закончилась, и он вернулся в город...

Так появился на свет Рири Тулуз. Оформить его в ЗАГСе как своего, родившегося в «страшную» ночь на двадцать восьмое октября, оказалось просто, как наступить в лужу. Никто даже не спросил – «где мама?» - секретарь спешил на свадьбу в соседнем зале; видно, сам Бог вел дела. Хоакин никому так и не сказал, что усыновил Рири, даже священнику, и дело было не в тайне и нарушении закона – после ночи, когда Рири несколько раз просыпался, кричал, пришла соседка, сжалилась, показала, как греть молоко и разводить кашу, принесла бутылочку, забытую невесткой, Рири вошел в кровь и подсознание Хоакина – как разрывная пуля, вместо свинца – нежность.

В ночь, когда родился Рири, Хоакину исполнился двадцать один. Он никогда не праздновал свой день рождения, так завели родители – Адель и Альфонс Тулузы были двоюродным братом и сестрой; из-за этого их не венчал священник в церкви, не давал причастия и исповеди; они смирились с тем, что живут во грехе, хотя не пропускали ни одной воскресной службы; и до сорока лет Адель не заводили детей. Когда, наконец, Адель поняла, что не сможет умереть, не оставив никому их молочной фермы, виноградников, оливковых деревьев и фруктового сада, фамилии Тулуз, её родной брат в городе – знаменитый хирург, был бесплоден, она вывела мужа в лунную полночь – так рассказывала Хоакину кормилица Этельберта – в зимний сад и заставила заняться любовью под Белой ивой – это было самое большое и самое старое дерево в саду; с корой серебристого цвета, даже в самую темень его было видно издалека, как маяк; по поверьям, его посадил первый из Тулузов, а потом закопал под ним горшок с золотом, и все Тулузы должны были зачинаться под этой ивой, чтобы быть богатыми и продолжать здесь жить. Альфонс не верил в легенду Белой ивы, хотя и его самого, по рассказам той же Этельберты, сделали под Белой ивой; но Адель, действительно, забеременела; а схватки у неё начались ночью, когда пришла с севера буря, поломала половину деревьев в округе, в доме никого, кроме Адель, не было, Альфонс уехал в город на семинар фермеров-сырников с ночевой, а Этельберта ушла в гости к племяннице и засиделась допоздна. Сад скрипел, как корабельные снасти; тучи рвало на части, словно ветхое платье; Адель, вязавшая у камина, уронила клубок, потянулась, и вдруг её словно иглой укололи внизу живота; она поняла, что рожает. «Господи» взмолилась она впервые за те годы, когда жила с Альфонсом, холодность приходского священника прочно утвердила в ней мысль, что Господа она недостойна, как простая крестьянка – приема у генерала «Пресвятая Богородица, помогите мне; пусть ребенок родится нормальным». Больно ей не было, а было странно – словно внутри развели костер, но не как с мужем в любви, а в лесу разбойники готовят ужин. Женщина походила по темному дому, обнаружила, что может что-то делать – поставила забытый кувшин с молоком в холодильник, нашла полосатый носок Альфонса за креслом, переставила книги на полке. За окном бил ветер; словно пытался крикнуть важное; Адель выглянула, и ей показалось, что в саду кто-то есть. Она не испугалась – женщины из рода Тулузов что драгоценные камни; крепкие, как вина их края; она взяла дробовик из-под кровати, накинула шаль и вышла на крыльцо. Из-за ветра ничего не было видно, мелко моросило, словно летела в лицо мошкара; Адель спустилась в сад и закричала: «эй, кто здесь есть, уходи, иначе не поздоровится». У сада словно крылья выросли, он рвался в небо, как стая ворон; Адель слушала и отбирала звуки, как пряжу для вязания, и услышала возню у Белой ивы; а потом увидела силуэт – длинный, тонкий, бесчеловечный, как тени от фонарей; и выстрелила. Отдачей её швырнуло на траву, мокрую, черную, как болото, Адель закрыла голову руками, укусила землю от боли; раздался скулеж, и сквозь начавшийся, как бал, ливень она поняла, что выстрелила в приблудную собаку. «Бедная, бедная моя девочка, откуда ж ты взялась…» пробормотала она и двинулась к Белой иве, спасти собаку; но ребенок пошел, и жить стало невозможно.
Альфонс смотрел в это время на дождь в окно гостиницы; он собирался ложиться спать, развязал шнурки на воротнике крепкой белой крестьянской рубашки и сел на кровать, ноги не держали, так он беспокоился за жену; любовь к Адель была для него как привычка курить – если трубка осталась в другой комнате, он начинал нервно озираться, терять почву под ногами. Он тоже молился Богу, в которого верил, а не в священника; Адель же добралась до дерева, нашла собаку; незнакомую, худую, белую; выстрел раздробил ей заднюю лапу; собака вместо того, чтобы накинуться, заскулила и в ответ на ласку облизнула женскую руку. Адель обхватила её тело, большое, теплое, другой рукой вцепилась в иву, и так родился Хоакин. Мать поймала его в нижнюю юбку, перерезала пуповину ножом из кармана; отлежалась в траве, слушая, как уходит буря и приходит рассвет; потом нашла силы встать, увидеть ребенка – он был весь в крови, и тяжелый, как корзина яблок; смуглый с золотом, как все Тулузы; перевязала собаку куском юбки; и вернулась с ними двумя новыми в дом. Нашла в аптечке обезболивающее, вколола собаке, та заснула у догорающего камина; потом нагрела воды и обмыла ребенка – он наконец-то показался ей красивым, как сложная по замыслу картина. Адель перекрестила его, покормила теплым молоком из бутылочки для телят; ей рассказывали, что дети только и делают, что кричат, но Хоакин – имя придумалось сразу, их с Альфонсом деда и любимого в юности актера - молчал, будто знал уже, что она этого не потерпит; отшлепает, отдаст эльфам. Когда пришла Этельберта поздним утром – розовым, голубым, алым - словно никакой бури не было и в помине – «утка» для газет, хозяйка уже мылась сама, в тазу посреди гостиной, в свои сорок белая, гладкая, словно лебедь, черные волосы под золотой с жемчугом сеткой – из семейных драгоценностей - будто на званый ужин собралась; размазывала пену по телу, напевала что-то медленное, старинное, о замке при свечах, а в доме уже всё изменилось, как от предсказания…

Собаку назвали Буря – в честь ночи; несмотря на три лапы, бегала на охоте с Альфонсом она быстрее всех; а Хоакина принимала за своего щенка – отталкивала от всех опасных мест, если он капризил, брала за воротник и несла к Этельберте, которая стала нянькой. Ни Адель, ни Альфонс не помогали ему расти. У него были обязанности, но ни одного праздника. День рождения отличался от остальных дней только шоколадным тортом и деньгами в конверте из цветной бумаги, которые кто-то из родителей клал ему с вечера на подушку. Первые годы они опасались его, как пришельца, или как новый вид винограда, требующий по инструкции сложных условий – закрывать от солнца в одиннадцать утра куском черного бархата, дающим лиловую тень; всё ждали аномалий – слабых ног, рук, легких, рассудка; а потом, когда оказалось, что ребенок самый красивый и сильный в округе, по латыни у него высший балл, и по математике, и по литературе – наизусть знает томик Рембо в одиннадцать лет, праздника не захотел сам Хоакин. «Пригласить гостей, клоунов, дядю из города?» спросили за два дня родители, Хоакин сказал «нет»; потому день прошел обычно.

Вставал он в пять, помогал Этельберте доить её коров. Её коровы – остальных доила машина - находились в отдельном, маленьком коровнике рядом с большим; теплом, как ванная, с неярким желтым светом; коровы были экспериментальные – их кормили то клубникой, то яблоками, то орехами – смотрели, как изменялся вкус молока. Сыр из такого молока стоил, как золото. Хоакин переносил за Этельбертой скамеечку, которую сделал сам в свои пять лет – из двух досок настоящего красного дерева, которые мальчик нашел на чердаке; и еще треснувший телескоп, карту звездного неба за восемнадцатый век, первое издание «Клуба Дюма» Перес-Реверте и вырезанный из малахита подсвечник. Коровы смотрели на них глубокими и сонными, как пруд, глазами; на рогах у них были колокольчики. С годами Этельберта ослепла; брат Адель – хирург, предлагал сделать операцию в его больнице; но Этельберта отказалась: «значит, так повелел Бог» сказала; хотя была еще молодая, спелая, как яблоко; а Хоакин заметил, что у неё совершенный слух – она насвистывала безупречно новые песенки с радио на кухне; и придумал повязать коровам на рога колокольчики, разные по звучанию, чтобы Этельберта могла называть их по именам. После дойки Хоакин сливал молоко в банки с наклейками, закупоривал их стеклянными крышками, как кофе; и шел умываться, одеваться и завтракать. На постели лежала ученическая одежда – бежевые брюки, белая рубашка с коротким рукавом, черный вязаный жилет; всегда свежие носки; Адель любила своего сына, как любят мужчину, который недоступен – на расстоянии, лишь в письмах, стараясь не показать вблизи. Она даже старалась касаться его по минимуму. Вещи сына казались ей сыном больше, чем он сам – незнакомый, бровастый, черноволосый, родившийся из её недр под Белой ивой, сделавший её женщиной больше, чем муж. Хоакин такой и запомнил мать: прекрасной и неприступной, будто она – принцесса в верхней башне замка. Отец был проще, ближе; с загорелыми руками, узловатыми от вен и мышц, как корни; пах травами и солнцем; учил ездить на лошади, придерживая за ногу, потом отвез на конную ярмарку, купил, какой Хоакину понравился; гнедого, блестящего, словно шелковые чулки на женской ноге, черные хвост и грива; Хоакин назвал коня Парком. После завтрака он клал в карман брюк кусок черного хлеба с кориандром и шел к Парку.
Потом отец отвозил его на черном раздолбанном грузовичке в город; в суперпрестижную школу, в которой Хоакин томился семь часов из суток и почти ничего не вспомнил, кроме уроков биологии и химии. И то – покупал сам книги в городе на выходных и занимался по ночам; «мне его уже не догнать» пошутил учитель химии в приватном разговоре с Альфонсом «он хочет быть врачом». Альфонс удивился – молча, как это делают крупные и красивые мужчины – поднял брови, подумал мельком о тысяче вещей: купить Адель красных шелковых ниток, изменить слоган на сыр «Ламбер», тысячу банок персикового варенья заказали в Марсель… «Врачом?» переспросила Адель два раза, меняя интонацию, как оттенок для вышивки; зашла вечером к Хоакину в комнату. Хоакин писал сочинение по «Евгению Онегину», никто никогда не проверял у него уроков; и даже дневник не смотрел, оттого он учился хорошо. «Мама?» встал, прибрал на столе бумаги, поправил челку, опустил глаза, как в церкви. Адель осмотрела комнату – что здесь было от него: репродукция Тулуз-Лотрека «Джен Авриль, выходящая из «Мулен Руж» и картина, которую он купил на свои деньги – молодого художника с севера о юге: точь-в-точь их сад, совершенно невероятное совпадение – розовые камни нагреваются на солнце, огромные тополя за воротами, черная, как волосы Адель, земля, инжир, яблоки, груши; лампа, низко висящая над столом в плетеном из ивы абажуре; две статуэтки из оставшегося после скамеечки для Этельберты куска красного дерева – Марии, низко наклонившейся к младенцу Иисусу на руках, и Иосифа, протянувшего руку, чтобы обнять их обоих.
- Учитель сказал, что ты хочешь стать врачом… - у неё же в руках по-прежнему была вышивка, руки боялись остаться в одиночестве.
- Да, - учебник биологии, нет, уже серьезная книга – в твердой обложке, цена золотом.
- Кем? – вот, сейчас начнется: ты единственный сын, ты понимаешь, ты не можешь уйти в монастырь или воевать, кому мы оставим в наследство – ферму, все эти тысячи сыров, молоко с запахом и вкусом клубники, простоквашу и йогурты, кусочки фруктов из сада…
- Хирургом.
Она села, впервые села в его комнате при нем – на краешек кровати, словно не с сыном разговаривала, а с незнакомым священником; эта сужающая лицо робость, признание своей вины – невенчанные двоюродные брат и сестра. Хоакин часто думал об этой семейной истории по ночам; другие в похожее время считают овец или вспоминают стихи; как так случилось-получилось, что его отец и мать, при всей своей почти суеверной религиозности, молодые, красивые, при живых родителях, нашли силы и смелость, подобные гладиаторским, однажды переспать друг с другом…
- Как Адриан, - её родной брат, его дядя, вздохнула, будто клубок второй раз за пять минут упал с колен и покатился под диван, - ну что ж, если будут трудности, всегда сможешь ему позвонить, - и ушла, оставив вышивку – жасмин и розы, дорожка сада, выложенная красными кирпичами; так родители отпустили Хоакина на свободу, к своей жизни; не сказав ни слова в упрек, потому что в первую очередь считали грешными себя. Хоакин вспоминал и это в бессонницу, развившуюся после студенческих ночных дежурств – и понимал, какие они странные его родители, такие красивые, живущие в своем мире; и сильные – как птицы, как первые христиане…

Иногда Хоакину говорили в классе: «эй, фермер», но не больше; никаких ярлыков и попыток драться. Хоакин был сильнее любого из одноклассников, сплошь бледных городских подростков; к тому же фамилия Тулузов стояла на двадцати пяти процентах молочной продукции района; семья старинная и богатая, как история Испании. После школы Хоакин поступил в университет – никакого вмешательства дяди Адриана не потребовалось – он хоть и был среди экзаменаторов, понял, что племяннику ничего не нужно – у него всё есть: молчаливость, точность и тонкие, как тростник, пальцы. «Хирург Хоакин Тулуз» писал первые дни учебы на клочках бумаги юноша и страшно радовался, как украденному. Потом быт работы его задавил; одиночество существования; после ночных дежурств что-то темное поджидало в углах, не хотелось есть после операций; все свободные дни и вечера Хоакин просиживал в одном маленьком кабачке в подвале: красный кирпич, настоящий камин, кувшин каберне. Домой он не ездил; однажды в город приехала Адель, привезла свои вышитые картины на выставку, нашла его адрес через дядю Адриана, испугалась его провалившихся глаз и щек: «ты что-нибудь ешь?» «очень редко, мам, не хочется». Она купила ему холодильник, набила продуктами. «Мам, зачем, я же все равно это один не съем» «Тут и есть пока нечего, будешь учиться готовить, меня так моя мама от анорексии вылечила; я не могла есть, когда отец Оливье отказал мне в исповеди…». Хоакин оценил единственное откровение о той дальней семейной истории, не дававшей спать ему по ночам; взял неделю за свой счет, и они прожили её среди сковородок, разделочных досок, кастрюлек разного калибра, рыбы, овощей, ножей, мяса, фруктов, мерных стаканов, муки, масла, соли, перца, чабера, мускатного ореха, коньяка и вина, картофеля фри, чеснока, сельдерея и салата. Адель знала три кухни в совершенстве: испанскую, итальянскую и французскую. Готовили они круглосуточно, ели потом по ночам, кидаясь друг в друга виноградинами, дольками апельсинов из десерта, смотрели всё время телевизор – сумасшедшие ночные фильмы: фон Триера, Тарковского, Бертолуччи, Кубрика, Карвая. Так готовка еды и каннские фильмы стали страстью Хоакина; с ними он прожил семь лет учебы, а в последнем, восьмом, родился Рири.

Больше всего на свете Хоакин боялся, что Рири будет странным, плохо воспитанным, неаккуратным, крикливым, неудачником – и это будет его вина, Хоакина, что он взял на себя ответственность и будет мучиться, в чем его вина, а что - неизвестное наследственное. Но Рири рос сам по себе; словно при рождении подарили Вселенную и назначили по ней дежурным; дали красный шелковый галстук. В самый первый день совместной жизни Хоакин, устав в полночь от классического беспричинного (покормили, пеленки сухие, лампа стоит на полу, а не режет глаза) плача, наклонился над кружавчиками и сказал спокойно: «Рири, если сейчас же не заткнешься, я тебя или эльфам отдам, или продам на органы». Ребенок умолк мгновенно, будто отключили свет. «Поверил» подумал Хоакин и упал в подушку. Ему приснилось, будто он сам маленький, и ту же фразу ему говорит Адель. Время бессонницы закончилось, как засуха.

Первый год с Рири сидела соседка. Хоакин работал в реанимации – «скорая помощь», всякий экстрим с газетных полос: драки нацистов с «бундокскими братьями», жена проломила мужу затылок топором, взрывы газа, пожары; его сокурсники, молодые, бледные от ламп дневного света, оставались после смены, крови, мозгов, соплей выпить, поговорить, а Хоакин бежал-бежал домой – что еще нового – Рири рос не по дням, а по часам, как в богатырских сказках; и однажды, ночью, лил дождь, Хоакин открыл дверь, соседка улыбнулась «а он пошел», вывела под мышки Рири в синих рейтузах и синей рубашке, Хоакин сел на корточки, не снимая плаща, перчаток, протянул руки малышу «ну, иди же к папе». И Рири шагнул – прямо в объятия Хоакина, который пообещал себе, что никогда не будет бояться детей, как боялись его собственные родители.
В два года Хоакин привез его к Альфонсу и Адель – знакомиться. У Альфонса было новое увлечение – плетеная мебель. Он выписал себе книг, каталогов, купил ножи, лак; и весь дом, веранда, летняя кухня были заставлены плетеной мебелью, которую он делал сам. Первый опыт – рукодельный столик для Адели; самый лучший – кресла-качалки, в которых сидели и курили Альфонс и Хоакин всю неделю бытия. «Кто мать?» спросил Альфонс «Она умерла при родах» «Не женились?» «Я бы привез…» «Жаль, что он был зачат не под Белой ивой – это значит, что Тулузы уедут из этих мест» и тут из кухни раздался крик – Адель варила варенье, и Рири, любопытный зверек с блестящими глазами, залез ногой в таз с остывающим вишневым. Нога была в сандалике и колготке, но Адель кричала и никак не могла остановиться, будто на её глазах рушился мост, хотя сам Рири удивленно молчал, стоял в тазу и размышлял сосредоточенно в носу пальцем, отчего так горячо ноге. Хоакин извлек сына из варенья и быстро промыл ногу, обмазал мазью из «тойота-короновской» аптечки; испугавшись крика бабушки, Рири тихо захныкал, и Хоакин его носил и носил на руках по веранде, укачивая, как на пароме, и мальчик заснул. «Не знаю, как извиниться, Хоакин» «Мам, всё в порядке, я понимаю, это ты прости, что испортили варенье» «Ерунда, ели же мы уху, в которую однажды Буря принесла и кинула без нашего ведома дохлую водяную крысу» сказал Альфонс, и взрослые начали давиться смехом, как тайной; зажимая рты, как первоклассники на задних партах, стараясь не разбудить спящего в кресле-качалке Рири.
Они даже и не подумали, что Рири не его сын. Он был весь абсолютно тулузовский: с темными глазами и бровями, смуглым телом, резкими, как шрам, чертами лица. Красивый, подвижный, смелый, любопытный, он не раз бился током, резался, обжигался; но мир, незнакомые предметы, люди, животные, ветер, дождь притягивали Рири, будто он собирался писать роман. В ту же неделю его крестили – в маленькой кирпично-красной домашней часовне; священник был не отец Оливье, тот уже умер, давно, еще до рождения Хоакина; а его племянник – отец Артур – пронзительно молодой, необыкновенной красоты человек, с синими глазами, профилем словно из Средневековья. Адель и Альфонс подарили внуку золотой крестик с рубинами на месте ран Христа и головку сыра, пахнущего грецким орехом; губы намазали чесноком и вином, как Манновского Генриха – «чтобы запомнил, как пахнет его земля» сказал Альфонс, старый фермер. Крестины праздновали шумно, пригласили всю дальнюю родню, всех соседей, дядю Адриана из города; весь сад был увешан фонариками из разноцветной бумаги, веранда оплетена розами и гирляндами; «за нового Тулуза – Анри – да благословит его Господь - и примет к себе этот фруктовый сад». Рири играл со щенками Бури, одного ему дали с собой – Шторма – белого и лохматого, как астра; и теперь уже присмотр соседки не требовался – Шторм так же смотрел за Рири, как в свое время Буря – за Хоакином.
В три года Рири влюбился. Как полагается в песнях – в соседскую девочку. Соседка, помогавшая Хоакину в первую ночь и в первый год, уехала в деревню, к дочери и её мужу-виноделу; и в их квартире поселились бабушка с внучкой. Они были нездешние – с севера, причем далекого; у бабушки глаза цвета моря, внучку еле-еле видать – такая тоненькая, невесомая, прозрачная; словно ветер. Их вещи выгружали на радость всему двору: старинное пианино с подсвечниками, белые диван и кресла, зеркало в стеклянной оправе, и много-много картин – все пейзажи, только два портрета – девочки – наконец-то можно было рассмотреть её почти призрачное от тонкости лицо – она была поймана возле танцевального станка, отражалась, множилась и смотрела на себя, многочисленную, улыбаясь кому-то не в картине; и того же возраста мальчика – темноволосого, сероглазого, как король, в черной бархатной одежде. Хоакин пришел с работы поздно – заболел друг, и он брал его смены; Рири спал у телевизора на ковре, мультики скакали на потолке; Хоакин сел в пальто рядом и обнял; Рири замурлыкал и проснулся, повис на нем, потом отстранился и сказал: «Пап, приехали бабушка с девочкой, они теперь наши соседи; девочка танцует в балете, бабушка вяжет и играет на пианино; пойдем с ними знакомиться?» Хоакин ничего не понял, засмеялся, поцеловал в висок, пошел на кухню разогревать ужин. И тут в дверь позвонили. Рири открыл. Это была северная бабушка, закутанная в платок из ангорской белой шерсти; она попросила соль.
- Вы проходите, - крикнул из кухни Хоакин. – Очень приятно, что вы зашли. Мой сын как раз собирался сам идти к вам в гости.
Бабушка собиралась стоять в прихожей, но Рири вежливо взял её за мягкую, как подушка, руку, привел на кухню. Бабушка была поражена: сдавая ей комнату, хозяйка дома предупредила, что сосед по площадке – молодой отец-одиночка; но уюта, соломенного абажура, полотенец и занавесок в клетку, огромного холодильника в магнитных бабочках и шкафчика специй она не ожидала. Будто вошла в романы Вудхауза и Кеннета Грэма.
- Садитесь, - у ног бабушка сразу уселись цыгански-яркий мальчик в вельветовых бриджах и белая огромная собака, на ошейнике «Шторм»; и уставились на неё в ожидании: рассказов о девочке и вкусного. Крупный, как сосна, парень возился у плиты, деревянная ложка в его руке казалась детским совочком. Черное дорогое пальто и перчатки лежали на табуретке.
- Я – Хоакин Тулуз, - накрыл крышкой, зашкворчало приглушенно, как вдалеке, - это мой сын Анри, но можно называть его Рири; и его собака Шторм. Вы, видно, с севера?
- Бледные? – и бабушка засмеялась особым смехом – белым, пушистым, негромким – как пудра. – Да, с мыса Шмидта.
- Там полгода ночь, полгода день? – спросил Рири; по телевизору он смотрел только мультики и «Вокруг света».
- Да, какой уже, - погладила Рири по голове; черные волосы его, казавшиеся нагретой землей, оказались гладкими и мягкими, как атлас. – Внучка постоянно болеет, вот и приехали – погреться; вроде как в отпуск; а родители её – ученые: отец – геолог, мой сын; мать – метеоролог; Витас и Роберта Вайтискайтис, может, слышали, они еще оба постмодернисты, написали «Синеву» - поэтический «Букер» как раз в год её рождения? Остались там, работают. Мария Максимовна, - Хоакин пожал руку. – А внучка – Юэль; это в честь теплого морского течения.
- Красиво, - сказал Хоакин. – Хотите, поужинаем вместе?
Так они познакомились. Мария Максимовна в прошлом была артистка варьете – фигура у нее по-прежнему в форме песочных часов; и чулки – Хоакин мог бы поставить пару монет, что это чулки – в сеточку – и смотрелись безупречно, никаких варикозных вен; на каблуке даже домашние туфли. Юэль пошла в неё – танцевала без повода, как другие дети поют или задают вопросы; не сидела на месте ни минуты, как вода; за ужином крутилась – белая, сверкающая юла из стекла; Рири проносил спагетти мимо рта, залазил манжетами в пасту и смотрел на Юэль сверкающими, как гроза, глазами; поминутно оборачиваясь на отца – «правда, она классная». Юэль оказалась старше Рири на два года и два месяца – родилась двадцать восьмого декабря, под Новый год, хотя ждали к Рождеству; но из-за своей хрупкости казалась ровесницей; Рири мог в любой момент подхватить её на руки, закружить по комнате, как плюшевую. Так и случалось – Хоакин уходил на работу, наготовив полную кастрюлю борща или гуляша; а Рири и Шторм эмигрировали к Вайтискайтисам, ели там всё, не капризничая – лишь бы Юэль смотрела на них: «эти глаза напротив». Хоакин возвращался в пустой дом, звонил к соседке, навстречу ему выбегали с новостями – клеили аппликации, рисовали розы, пекли вместе пирожки с капустой и джемом. Хоакин не ревновал – Рири был для него не шансом выправить собственную жизнь, или фрейдистским комплексом, или заемом в банке под пожизненные проценты, как для большинства взрослых их дети; Рири был масляными красками, свободой, творчеством, яблоней, богом, и Хоакин был рад, что помог ему встать на ноги, познакомился с ним. Ничего больше – Хоакин был последним Тулузом, зачатым под Белой ивой; с садом и фермой Рири ничего не связывало.

Без Юэль Рири не ел и не спал; Хоакин переживал, что она будет смеяться над его сыном, но она, кажется, тоже влюбилась в Рири. Рири был мечтой – сильный, ловкий, остроумный, как черный кот; уже бегло читал и доверял во всем огромной белой собаке. Юэль учила Рири танцевать и рисовать на стекле – её второе после танцев увлечение, Рири учил Юэль плавать и бегать по ослепительным даже в декабре пляжам, строить песочные замки, собирать на берегу моря после шторма медуз и задыхающихся рыб, отпускать и смотреть вслед, как кораблю. Вместе они обожали бабушку Марию Максимовну, не орали и не носились только, когда рассматривали её альбом с фотографиями – она была самой красивой танцовщицей в «Мулен Руж»: огромные перья, золотые груди, ноги как змеи; и тут же она рядом с дедушкой – биржевым маклером, миллионером: белое платье до пола, скромное жемчужное ожерелье, глаза в пол-лица отражают всю комнату – как опрокинутое, как в озере берег; дедушка в очках и шляпе, похож одновременно на Чехова и Гогена. Благоразумное безумие. Их сын стал геологом на Крайнем Севере. Хоакин думал – все дело в Джеке Лондоне – чтобы вовремя попался - надо купить Рири. «Рири, пора спать, скажи людям до свидания, до завтра» и начинались бои за Москву: «пап, ну еще чуть-чуть» «Мария Максимовна и Юэль уже устали от вас со Штормом» «Мария Максимовна, Юэль, вы устали? Нет, папочка, слышишь, не устали, папа, ну еще чуть-чуть» «Юэль, наверное, тоже спать пора; правда, Мария Максимовна?» «тогда я буду спать с Юэль!» и они мчались вдвоем на диван – ужасно непохожие – серебряное-золотое – хватали толстую книгу Андерсена и укрывались ей, как щитом, сверху на диван с лаем взлетал Шторм. «Ну что с ними делать?» Мария Максимовна разводила руками, как крыльями – из-за шали; смеялась пудреным смехом; несмотря на прошлое, кажущееся шелухой, она была не пошлая, не вульгарная, не старая, а необыкновенно мудрая – как черепаха, и веселая, как выигрывающая в покер – просто отличная бабушка. «Может, поженим их?» предлагал Хоакин, и она соглашалась: «они уже часть друг друга; чья это нога? а чья это рука? непонятно» и Юэль и Рири спали вместе; а однажды пошли гулять в дождь, потеряли зонтик в луже, целуясь. Никто их не ругал.

Через год они уехали. «Юэль нужно в школу» объяснила Мария Максимовна. «Можно и здесь, у меня связи, вас пропишут и устроят» «Нет; родители не хотят, да и она…» помолчала и объяснила неохотно, будто рассказывала семейный «скелет»: «Мы же с севера, совсем другие. Здесь очень красиво: солнце, море теплое – Юэль и не знала, что в нем можно купаться; цветы в ладонь; и Рири такой – яркий, звонкий… А там снег и северное сияние – вы такое видели когда-нибудь? Странные сны, много ясновидящих. Она хочет домой – как Снегурочка тает. Пусть Рири не обижается, просто помнит Юэль; они из разных миров; но, может, еще свидятся…» Рири рыдал три дня, не ел, не спал; Хоакин отпросился с работы и сидел с ним на постели, читал Андерсена, которого Юэль подарила Рири – «Повесть о Вольдемаре До и его дочерях».
- Пап, но ведь до мыса Шмидта можно доплыть на лодке?
- Можно. Ведь все реки и моря общаются.
- Здорово. А ты поможешь с лодкой? Ты умеешь делать из дерева, я видел стул Этельберты.
- Ну, лодки совсем по-другому делаются, не как стулья.
- А как?
- Знаешь, стул – это обычная девушка, идет по улице, в метро едет, и тебе до неё дела нет. А лодка – это как любимая…
- Как Юэль?
- Как Юэль – вроде из дерева, руки-ноги такие же, а по-другому – секрет в сердце.
- Пап, но если у тебя нет любимой, значит, ты и лодку сделать не сможешь?
- Не смогу.
- Пап, ну ты влюбись в какую-нибудь из актрис, ты же постоянно кино смотришь…
- Нет, это будет не любимая, а мечта: я смогу сделать тебе яхту для путешествий по теплым морям, но не хорошую, крепкую лодку для холодных.
- Мне надо для холодных, да, - и они сидели под пледом, смотря картинки: замок, корабли, леса, горные тролли, дикие лебеди, русалочка и принц; спал, сложив морду на лапы, под кроватью Шторм; осень выдалась дождливая – из-за горя Рири. Новые соседи въехали ночью, в январе; Хоакин вышел взять почту – «Вокруг света», «Искусство кино», письмо от Альфонса и Адель в бледно-желтом конверте – фирменная бумага Тулузов; а вся площадка была загромождена вещами в чехлах; словно спящие люди; и новая табличка у звонка: «Де Фуатен». Это были люди из провинции – необыкновенно воспитанные и красивые; владельцы винодельни; Александр и Лилиан; они привезли сыновей в школы: Анри-Поля – ровесника Рири, родившегося двадцать седьмого октября днем – в военную, Жан-Жюля – на три года младше – в художественную. Анри-Поль стал лучшим другом Рири. Они вместе поступили в военную школу; а на каникулах собирали банду и пропадали в улицах юга.

Хоакин просыпался иногда резко, с сердцем, полным привидений – старых газетных статей, историй из телевизора; и переживал – вдруг Рири сопьется, скурится, начнет употреблять наркотики; девушки, драки; шел на кухню, пил чай с бергамотом – «пей чай, чай полезен» «Корабельные Новости» Лесса Хеллстрома; и помогало. Драки были – однажды Рири разбудил с ночной смены отца: «пап, не спи, проснись же» - всё лицо Рири затекло кровью; «кинули камнем» объяснил еле-еле; «надо швы накладывать» «не, давай дома» «за что?»; и Рири извлек из-за пазухи окровавленной рубашки чудо – грязного котенка. «В футбол им играли» и больше ничего не сказал, шипел только, как масло на сковороде, когда Хоакин сшивал ему пространство между носом и верхней губой. С тех пор Хоакин не боялся за Рири – мальчик был благословением Господа, воином света; жестоким, несгибаемым, как маршал на черном коне. У Рири остался шрам, сделавший его лицо некрасивым, но выразительным, как икона. А котенка отмыли, назвали Битлз; тоже белый, как невеста, и толстый, как Винни-Пух, голубоглазый, как супермодель, он стал Хоакиновским - спал с Хоакином, баюкал его мурлыканьем, очень любил сайру в масле и сырую печенку, крутился под ногами в процессе готовки, когда звонил телефон, сбивал трубку лапой; гулял со всеми квартальными кошками; в общем, оказался лучшим котом на земле…
Странное это было время, полное солнца. Хоакин готовил рано утром, часов в пять, завтрак: тосты, апельсиновый джем и плавленый сыр с укропом, омлет, какао с корицей, сливки, масло, еще один сыр – фирменный тулузовский – с оранжевыми прожилками - «мраморный»; «привет, па» Рири выходил из спальни в одних трусах и рубашке – он стремительно взрослел, удлинялся, как строящаяся церковь; ели в наступающем рассвете, разговаривая о новостях; Хоакин выкуривал темно-коричневую, как бархат, сигарету; и уходил – в больницу, смотреть на кровь. Незаметно он становился лучшим врачом в стране; ему давали награды, повышали в должностях; но он продолжал приходить в операционную, дверь которой была открыта в коридор для «скорой»; халат, две маски в день; разные девушки в помощь; работать быстро, как спешить на свидание – собирать куски людей, как паззлы. Если кто-то умирал, Хоакин заходил к Фуатенам; выпивал бутылку их белого, сладкого, как духи, вина; разговаривал о жизни, о кино, которые смотрел он, книгах, которые читали они; засыпал на диване с Битлз, помолясь Богу, будто занявшись любовью, и не слышал, когда приходили Рири со Штормом. Рири приходил порой совсем ночью; включал свет в прихожей – китайскую бумажную красную лампу шаром; Шторм бежал сразу на кухню, наедался консервов из миски, разбрызгивая по полу; Рири же шел в ванную, пел тихо в пене песни из уличных радио, и порой тоже не доходил до кровати – утром Хоакин переносил его с резинового коврика в ванной в спальню – комнату, полную одежды, карт – лунных, звездных, вокруг света, журналов и учебников. Никакого порядка, никакого абсурда – Хоакину казалось, что в его жизни поселился западный ветер.
Несколько раз Рири и Анри-Поль уходили в походы. Они уже придумали, чем заняться после военной школы – съездить в Тибет и поступать на геологический факультет. На свой пятнадцатый день рождения Рири привел Хоакина в специализированный магазин и заказал целый набор: молотки, ярко-красный рюкзак величиной с двухкамерный холодильник, спальный мешок, прорезиненную, тоже ослепительно-красную палатку и сапоги на высокой шнуровке. «Я думал такие альпинисты носят, а геологи - кирзачи» «Не дури, пап». А пока они гоняли на велосипедах с еще парой мальчишек (это и называли бандой), защищали животных и помогали целому списку человек; среди которых были герои войны – сходить в магазин, аптеку, выгулять собаку; матери-одиночки, пригородный приют для детей, и даже знаменитая певица – однажды в целях рекламы владелец бродячего цирка попросил её сфотографироваться с его львом по кличке Мэр, она вошла в клетку, а лев – черт знает почему, до этого, уверял директор газетчиков и милицию, такого не бывало, даже уборщицы заходили, не задумываясь, кинулся на женщину, разбил ей позвоночник. Рири покупал ей книги, брал фильмы у отца, помогал с креслом-коляской, дарил цветы, играл в шахматы; познакомились они в больнице – Рири пришел к отцу, заглянул в палату, из которой вышли фотографы. Она лежала вся в цветах, красивом кружевном пледе, одна – и рыдала, косметика текла по лицу; «зачем меня по-прежнему продают?» спросила она подростка, похожего на тонкое хвойное дерево.

И все детство и отрочество и юность над его столом письменным провисела фотография: Юэль обернулась на свое имя; черно-белая, совсем не похожая на себя – тонкие переливы цвета; две косички – их заплетала бабушка, как благословляла по утрам; в глазах отражается облако над городом; в форме кита; на нем – золотой отблеск заката. Когда задавали слишком много уроков, Юэль соглашалась, что учителя – бездарны и мучительны; как вкус анальгина; когда у Рири что-то получалось – Юэль становилась цветной, от карт, от лампы из раковины; он рассказывал ей каждый свой день, будто в телефон, Хоакину из соседней комнаты даже казалось, что он слышит ответы, как в театре – суфлера первые ряды. «Без неё я бы умер; без неё, пап, без тебя и Шторма, и Анри-Поля – но без неё все же скорее» и Хоакин, под локоть которого залазили собака и мальчик, ровно в середине развязки «Шоколада» или «Гарри Поттера и узника Азкабана», покорно соглашался быть на втором, третьем, десятом месте в жизни сына; перетасовка ценностей – это нормально, больнее, если все остается, как в стеклянном шаре; неизменность, подлинность, неспешность; вид из окна – забор, стена с плющом, а не луг, не море, не бесконечность Поля Элюара; «я найду её, пап, найду, обойду весь мир»…

На шестнадцатый день рождения Хоакин и Фуатены сговорились об общем подарке для мальчишек – все поехали на лыжную турбазу в горах через границу; не Тибет, конечно, но оба Анри были счастливы. Стеклянно-деревянные домики, легкие, как женское белье, огромные сосны. На лыжах Хоакин держался уморительно и предпочитал сидеть в баре с другими неудачниками; как Бриджет Джонс; пил кофейный ликер, махал Хоакину сквозь стекло. Лилиан де Фуатен присоединилась; они много разговаривали: об искусстве, еде, кино; «почему вы не женились второй раз?». Хоакин ответил типа не полюбил. Ночью пошел снег; Хоакин вышел из ванной, Рири открыл окно и ловил снег на язык, ладони, глаза; «пап, смотри, какая красота»; потом залез под плед к Хоакину. «Можно, оставлю окно открытым?»
- Что тебе так нравится в снеге?
- Он бриллиантовый. Представляешь, пап, есть люди, которые никогда не видели снега.
- Есть люди, никогда не видевшие моря. Или гор. Или пальм.
- Море – оно похоже на озеро, на широкую реку, у которой просто не видно берегов. Горы – это высокие холмы. Пальмы – лохматые девушки. А снег – снег ни на что не похож… Когда-нибудь я уеду в края, где будет полно снега.
- Мы с юга, Рири, у нас сердца – огонь.
- Значит, тем более. Нужно ехать в далекие холодные страны – нам там будет не холодно; и смотреть, влюбляться, жить.
- А фамильный тулузовский сад? Он тебе не интересен? Таких нет на севере…
- Фамильный сад – это не фамильная честь. Можно бросить. Пусть зарастает. Ты же тоже ездишь редко.
- Тогда читаем на ночь «Ледяную Деву»: Рири не Руди, сердце, которое не замерзнет, – Рири всегда таскал с собой ту старую книжку Андерсена; засмеялся, понял отца, схватил подушку, начал душить; потом заснул на его руке, тяжелый и теплый, как щенок, со слипшимися темными прядями. Хоакин накрыл его пледом покрепче, поцеловал в висок и стал смотреть на снег в оранжевом свете фонарей турбазы; он тоже видел его впервые, но ничего не сказал Рири – снег ему не понравился; говорил о смерти; не заметил, как заснул; проснулся – Рири уже не было. Всю комнату выстудило; закрыл окно; спустился в кафе, заказал омлет с грибами и печенкой, горячий шоколад; подошли Фуатены, сказали, что Анри-Поль и Рири ушли кататься на самый сложный склон. А потом время покатилось, словно с горы: гуляли, лепили из нового, влажного, как женское, снега фигуры на конкурс; получили первый приз – тот самый хрустальный шар с домиком внутри; Лилиан взвизгнула от восторга: «Вилфред Саген – её любимый герой» сказал Александр; и вдруг земля дрогнула под ногами – издалека, будто упало что-то железное; «пожалуйста, войдите в здание» раздалось из радио. И они все трое поняли – случилось плохое.
…По склону, куда пошли кататься Рири и Анри-Поль, прошла лавина. Засыпало двадцать человек, в том числе и их. Хоакин и Александр вошли в бригаду спасателей: Хоакин как врач, Александр как большой и сильный человек. Казалось, он поднимает горы, перетряхивает их в поисках сокровищ. Не говорили друг другу ни слова. На третий день нашли первых людей. Кто-то задохнулся, кого-то раздавило сразу. Хоакин проклинал снег, Бога; обещал ему уйти в монастырь, все свои деньги, а потом нашли – в пещере, куда Анри-Поль зашел поправить ремешок на лыже, Рири – попить из фляги. Они были живы, только очень устали, потому что копали изнутри. Белые и темноволосые, были похожи на сказку – черное дерево и снег; Хоакин обхватил Рири, как медведь, сел в снег и заплакал – впервые за жизнь Рири; качал в объятиях, как в самый первый день знакомства, когда Рири не хотел спать; оказывается, это самое дорогое в жизни – капризный надменный прекрасный мальчишка; смысл бытия; нежность как разрывная пуля; «папа» сказал Рири сквозь плед «я так скучал по тебе; я знал, что ты не оставишь меня» так Хоакин сам обращался к Богу, а Рири – к нему, неверующий; «я люблю тебя; только ты меня сейчас задушишь» …

А в год самого окончания школы случилась еще неприятность – слава Богу, не горе – а как пчелы - чужие вторгаются в твою жизнь и пытаются объяснять, что ты ничего не добился, а жить надо так и так – как все. Рири и Анри-Поль вступили в молодежную организацию коммунистической партии, пошли на митинг против войны с маленькой оранжевой страной, их арестовали. Мало того – «засветили» на всю страну, и даже международ; Хоакин включил телевизор с новостями и увидел своего сына как сенсацию: «молодые коммунисты, как и прежде, надеются изменить мир» - в первом ряду, страстное, как костер, лицо. Их обливали водой, потом били; Хоакин почувствовал, что разум сползает с его головы, как парик, начал звонить по участкам, пока не пошел в туалет, и телефон зазвонил сам – Рири сказал, где он; «ты живой?» «папа, зайди к Фуатенам, Анри-Поль со мной, а у них нет телефона». Они все поехали в участок; передали еду – бутерброды с сыром, фрукты, минеральную воду – больше было нельзя; суд по несовершеннолетию дал десять месяцев условно. На суд приехали Альфонс и Адель – они совсем не старели; словно Хоакин только что родился у них: смуглые, гибкие, пропахшие молоком и садом, едой, полной специй; Хоакин не представлял, что они скажут – далекие от политики, от зла, телевидения, путешествий; «не наш» скажут «ну-ка, Хоакин, признавайся, откуда у тебя этот пацан – и главное, зачем?». Но Адель только спросила за вязаньем – безумного раскраса носки – черно-сине-бордово-золотистые полоски - обычным голосом, как «налей мне чаю» или «сколько времени» или «как пройти в библиотеку»:
- Рири – «красный»?
- Да.
- Я думала, это уже немодно.
- Мам, ну это ж не только мода, это еще убеждения. Ваша с папой вера – тоже давно немодно. Но это ваши убеждения, и люди за них держаться крепче, чем от притяжения.
Адель кивнула, соглашаясь; промолчала ряда два – бордовую полоску; потом взглянула на Хоакина поверх вещей, всей истории - Помпей, Карла Великого, раскола церкви, Жанны д`Арк, двух мировых войн:
- А ты во что веришь, Хоакин?
- В свое дело, он – врач, это важнее священника, Адель, - сказал Альфонс из бархата кресла-качалки, которое они привезли с собой в подарок – глубокое, темное, как осень, с изогнутыми, в стиле модерн, подлокотниками; Битлз лежал у отца на коленях, как саше в белье, прокуривался трубкой – черный испанский табак, крепкий, как мускус, душная комната; а в глубине квартиры спал в своей комнате, полной путешествий – из Петербурга в Москву, капитана Кука, в поисках нулевого меридиана – Рири; и Хоакин думал – все здесь Бог, а особенно мой сын, все сыновья…
Из военной школы их собирались исключить – жалобу подала половина родителей других кадетов; обидно было, потому что Рири и Анри-Поль были отличниками – прямо не верилось; Хоакин никогда не спрашивал Рири об оценках, как и его – родители; живи, как хочешь – будь свободным, чтобы мечтать не о свободе, а о свершениях; но Альфонс в кои-то веки воспользовался репутацией Тулузов – самым старым родом в городе и округе, потомками смуглых королей, евших с золотых тарелок; позвонил, пришел; и мальчишки получили на выпускном свои золотые погоны и сабли отличников. Рири свою повесил на стену над кроватью, собрал рюкзак, зашнуровал ботинки под колено, и уехал – со Штормом и Анри-Полем, ярким, как вино – темные брови, губы вишневые, глаза темно-карие, как из шоколада; красивый молчаливый парень; рано начал курить – как Альфонс – трубку; иногда Хоакину казалось, будто Анри-Поль больше, чем просто парень – просто человек – а что-то вроде Наблюдателей из мистических сериалов – не боги и не смертные – все знают, обо всем молчат. Уехали они далеко – в Тибет, не испугавшись после лавины гор; потом на Крайний Север; открытки – края, где идет снег; потом в большом городе с морем, портом, маяками поступили в университет.

Хоакин все собирался приехать – но не мог: не представлял других краев, кроме юга. Ездил домой, собирал с рабочими яблоки и груши; финики, сливы; цвели самые яркие розы – махровые, всех оттенков крови; варили варенья; летние сыры – с оранжевыми прожилками, укропом, орехами, корицей – пахучие, как парфюмерный магазин. Адель среди сада, трав, кастрюль становилась все больше и больше похожей на принцессу – дома она носила длинные, как в фильмах «Властелин Колец», тяжелые шлейфовые платья, с рукавами до пола; тонкая золотая сеточка на черных, как земля сада, волосах. У Альфонса серебрились только виски; словно роса; по вечерам он читал на веранде Бальзака; а утром вставал раньше всех – шел на кухню, ставил кофе, садился на табурет и курил; на другой табурет вспрыгивал мягко Битлз, которого Хоакин привозил с собой в корзине; и они смотрели друг на друга до наступления рассвета, как на воду и огонь. Хоакин вставал вторым – заходил на запах кофе; видел их и смеялся; «пап, я бы так хотел бы стать таким, как ты»; «оставайся»; «работа». Они уважали его работу – спасать жизнь; никогда не видели, не спрашивали, будто сговорились в начале его жизни; но все знали – может, из его собственных мыслей, снов; иногда Хоакину казалось, что они знают его будущее, как две гадалки. Но о Рири спрашивали всегда – Рири был не в их власти – не родившийся под Белой ивой, белевшей в саду по ночам, как луна; не плоть от плоти сада, запахов, жары, розовых камней, зеленоватых, как глубина зрачка, ящериц, сыров – магических шаров и квадратов…

Через год Хоакин получил от Рири бессвязное письмо: «Юэль, пап, представляешь, она здесь живет. Её маме стало плохо на севере, и они переехали в этот порт – морской воздух, ламинарии на ужин и все такое. Но что-то еще загадочное – с самой Юэль… она больше не танцует. О, пап, какая она… Белая, прозрачная, как ракушка, как сахар… Я люблю, понимаешь?.. Но она любит другого? совсем не любит – холодное, как в Гауфе, сердце. Я сказал – выходи за меня, принес кольцо – но она сказала: нет. Но почему? Ведь я ждал её всю жизнь. Твоя фотография у меня над столом. Но она как глянет – и в слезы. Прихожу на завтра: уехала. Бабушка не с ней… Куда, пап? Мне нужно искать её – я же обещал. А вдруг она снова полюбит меня, как тогда – в дождь…» Хоакин испугался, что Рири сошел с ума, отпросился в больнице, отдал Битлз Фуатенам, собрал вещи и купил билет на самолет. Их было даже три; Хоакина тошнило в конце от бессонницы. По конверту он нашел адрес. Открыл Анри-Поль; он стал совсем взрослым – невероятно красивым, но как картина в музее – огромный парусный корабль вот-вот выломится из рамы на зрителя; запах соли повсюду.
- Вы рыбу что ли солите? – спросил с порога Хоакин.
- Здравствуйте, дядя Хоакин, - Анри-Поль вытащил изо рта трубку. – Это воздух так пахнет. Здесь недалеко порт – из окна видать…
- А где Рири? В университете?
- Ищет Юэль.
Хоакин прошел, ожидая бардака, но комнаты были в абсолютном порядке; словно кто-то собрался уезжать. Посреди одной стояла стремянка, а на потолке висела надпись на красном шелке: «Слава мне, великому!». Хоакин сел на софу – антиквариат, красное дерево, серебряное с розовым обивка – кукольная мебель; «расскажи». Анри-Поль поставил кофе, сел напротив в такое же кресло – ножки-драконы; рассказал, показалось Хоакину, сказку: Рири и Юэль столкнулись в университете, на лестнице, он сбил её с ног, полную книг, дискет, пластинок, она обругала почем зря, а потом, подбирая, посмотрели друг на друга и сразу узнали – семнадцать лет спустя. Рири влюбился, как разбился; был принят дома; квартира на вершине небоскреба; пил чай с бергамотом, разговаривал о камнях и породах – родители Юэль были в восторге; Витас Вайтискайтис, оказывается, профессор на их кафедре – старшие курсы; собрался взять обоих Анри с собой на практику зимой, на мыс Шмидта. Рири научился летать на самолете, написал в небе «я люблю Юэль». Купил её любимые цветы - желтые нарциссы – все в весеннем городе: миллион один цветок; заполнил комнату Юэль, как корзину. Купил два кольца из сплава серебра и золота – как они с Юэль. Собирался делать предложение утром; но дверь не открывали. Рири прокараулил у подъезда, вышла мама – Роберта; испугалась, когда он упал на колени и спросил, зачем Вайтискайтисы хотят его смерти. Роберта расплакалась, пригласила в дом, опять налила чаю с бергамотом. Оказывается, сразу после приезда с юга, на второй день, Юэль, катаясь с горки, упала и повредила позвоночник. О танцах пришлось забыть. Десять лет в корсете. Детей иметь нельзя. Почти не выходила из дома – в университете учится заочно. Постоянно хотела умереть – девушка, лицо которой помогало Рири жить все эти годы. Единственный парень в ее жизни - двоюродный брат – парень неплохой, но очень простой; ему была нужна протекция в университете от Витаса; начал ухаживать за Юэль; но Витас и Роберта всё поняли и мягко отказали в дружбе. И вдруг появляется Рири, как небо на голову; сильный и сверкающий, как море в полнолуние; и Юэль ожила – любви родителей ей было мало. Но двоюродный брат, не поступив на нужный факультет, прознал, подкараулил из университета; сказал неожиданно грубо и убил: «Дура инвалидная, думаешь, ты ему нужна… Папа твой. Половина геологического мира продаст за родство с ним душу». Юэль испугалась, рассуждала весь вечер у зеркала, ломая пальцы; но в безумие верить проще, чем в разум; доказано историей церкви и коммунизма; испугалась и уехала. «Куда?» закричал Рири, вскочив и опрокинув на себя весь чай, пропах бергамотом. Но Роберта не сказала; «прости, Рири, мы тебя понимаем; но ты тоже нас пойми – она может и не прожить долго, каждый день мы ждем, что она сломается – в прямом смысле, как веточка вербы; а ты… Чудесный парень. Мария Максимовна до сих пор помнит тебя. Но ты совсем из другого мира…» «Сериал какой-то» ответил Хоакин. Анри-Поль согласился. Подоспел кофе. К ночи пришел Рири. Хоакин открыл дверь и не узнал его: резко-красивый мужчина; черные волосы, шрам над губой, темные провалившееся глаза; синяя рубашка со священническим воротником, приталенная куртка из серого вельвета.
- Папа? Как твои дела?
- А твои?
- Ты же знаешь…
- Тебе чем помочь?
- Не знаю. Можешь дать мне денег. Они закончились, когда я купил нарциссы.
- Жалеешь?
- Я бы еще купил – в одном магазине оставались.
- Какая она сейчас?
- Похожа на снег.
- А ты говорил, на снег ничего не похоже.
- Не знал…
Рири не просто был в горе – казалось, он купец-скупец, и утонул корабль со всем его имуществом: золотом, амброй и экзотическими фруктами. Хоакин сел к телефону и обзвонил: ж/д и морской вокзалы, аэропорт, автовокзалы; «я уже там был, не дают сведений о пассажирах». Хоакин взял его за руку, и они пошли по городу. Собирался дождь. «Пап, знаешь, о чем я мечтаю: о городе, который построю сам; огромный порт с северным сиянием; люди там будут похожи на птиц; дети будут рождаться либо фантазерами, либо ясновидящими; на вершине горы будет стоять разноцветный маяк, и когда в городе будет идти дождь, он не будет черным, серым, одиноким – а желтым, синим, зеленым, красным… красиво, правда?» «Я хотел бы погостить в твоем городе» ответил Хоакин; «несмотря на снег?» «не смотря на снег» Рири сжал его руку, и дождь потек по их лицам. На углу сияла, как папоротник в ночь Ивана Купалы, синяя вывеска кафе. Они зашли, заказали кофе: со сливками, корицей, перцем. Кафе было с детской комнатой, стены расписаны цветами, мягкие игрушки, ковер; на стене – телефон под начало серебряного века. И справочник. «Мария Максимовна Вайтискайтис – почему мы не подумали? вряд ли Юэль уехала далеко – родители не отпустят»; Рири подошел медленно, будто не цифры, а каббала; нашел и позвонил. «Юэль? Это я, Рири… Здесь дождь, а у тебя?.. Простыла? Хочешь привезу тебе мед… Все в порядке… Я простил… А ты выйдешь за меня?» Хоакин положил в карман его куртки на спинке стула деньги и уехал домой, на юг.

Альфонс и Адель умерли в один день. Это казалось концом сказки, но так и было – самоубийством они не кончали; ничем не болели; просто уснули; управляющий зашел в дом за распоряжениями и увидел их, сидящих рядышком в плетеных креслах, держащихся за руки, спящих. Им было по девяносто восемь лет. «Красивые они были такие, светлые, как в саду сидели; сразу видно – прямиком в рай» рассказывал управляющий Хоакину. Хоакин бродил по дому, завешенному лиловым бархатом – традиции похорон, передававшиеся от служанки к служанке: правнучке Этельберты; казавшимся шкатулкой с драгоценностями – вещи изнутри, какими мы их не видим. Теперь дом, сад, огород, коровы, сыроварни – вся ферма Тулузов была его; когда-то он бежал из этого места; а теперь магия овладела его душой, как поэзия символистов; он написал в город, в больницу, что увольняется; получил кучу денег и остался здесь жить. Научился разбираться во времени без часов и звуках; запахе молока и специй; вести счета. Ездил на семинары сыроделов, как отец. Покупал саженцы. Слушал по ночам щелканье соловьев, курил свои тонкие бархатные сигареты, поймал себя на том, что бессонница вернулась. Однажды взглянул в зеркало и понял, что полностью седой и ужасно похож на Альфонса. А еще через век пришло письмо от Рири: «Привет, пап. Поздравляю, ты уже дед. Представляешь, он родился в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое октября; как мы с тобой. С моря шла буря; сорвала половину якорей. Скажи, как его назвать. Мы живем в том самом, мною придуманном городе. Города пока нет, но есть порт и море и разноцветный маяк. От него снег и дождь кажутся драгоценными камнями. С Юэль все хорошо – случилось чудо, и после родов она полностью здорова. Она хочет назвать его Марк Аврелий. Пожалуйста, спаси меня, предложи разумное. И приезжай, если захочешь…» Хоакин изучил количество марок, равное годам без сына, и отправил телеграмму: «Назови его Месть. Большой привет Юэль». Еще один Тулуз, родившийся вдали от Белой ивы, зато под небом, полным снега… «Очень смешно» ответил Рири «Мы нашли средний между твоим и вариантом Юэль: Робин Томас. Он очень классный. Все понимает. Никогда не орет. Молчит и молчит, только смотрит. Приезжай, пожалуйста. А то я постоянно в походах; а Юэль – она опять танцует – на гастролях. Детского сада еще пока нет. А у тебя, как продукты, пропадает великий педагогический талант…».

Робин Томас родился в черную тяжелую ночь, когда с моря пришла буря, огромная, как лабиринт, и снесла половину кораблей в порту. Корабли были со стройматериалами для продолжения этого самого порта; в разорванное, как платье изнасилованной девушки, небо заглядывала луна, пронзительно-золотая; а мама Робина Томаса – хрупкая, как замерзшие ветки в лесу, родила его без единого крика, уцепившись только до крови в руку папы Робина Томаса – Анри Тулуза, но все называли его Рири – потому что лучшего друга папы звали тоже Анри, и он был старше на несколько часов, поэтому имел право на полное имя. Отец Робина Томаса был геолог; а мама – балерина; он был первым ребенком, родившимся в маленьком строящемся городке, который обещал быть огромным портом. Отец уходил в горы на месяц, на два; мама почти в это же время и на это же уезжала в другие города – на Большой земле – танцевать в позолоченных театрах. Еле выше сына, будто того же возраста, капельки янтаря в ушах; прохлада белых цветов – это было ощущение от мамы. Поцелуй в щеку от папы – небритого, черного, как волшебный рыцарь на каменном мосту; «ну, всё, ешь суп, не доводи деда». За Робином Томасом в отсутствие родителей приглядывал дед – папин папа; он, собственно, в город только за этим и приехал – с жаркого юга; для Робина загадкой был юг - огромные пляжи, лохматые деревья, похожие на девушек в темных платьях; розы, семена которых дед привез и всё возился утром, пока Робин спал, в теплице. Дед изменил полностью весь мир, в котором до этого жил Робин: сказал, что им непременно нужен сад – мужчина не мужчина, если он не влюблен и не вырастил сад; садом назывались комья грязи позади дома; дед выходил в сапогах по колено и ругался: «опять туман, опять дождь; здесь только мхи и растут; а дети не растут; цветы не растут»; хотя Робин рос как на дрожжах; на йогурте и консервированных сливках; продукты привозили в город на вертолетах. Дед был еще выше папы, стройный, как олень; Робину Томасу он казался высоким деревом – сосной на мачту; «дед, говорил Робин, ты грот-мачта» все дети здесь говорили о кораблях; дед опускался со своей седьмой высоты, кожаные штаны скрипели, как снасть в тяжелый ветер, и отвечал, взяв Робина за подбородок: «ты, слава Дижона» - не объясняя, словно заговаривая от порчи. Еще дед любил готовить – всякие разносолы из консервов; поругиваясь на огненном наречии, которое привез со своего юга, вместо фотографий; у Тулузов первых в городе появился холодильник – дед заказал его с Большой земли. Острые пельмени с грибами, майонезом и чесноком в горшочках; перетертые супы из молока и овощей; гуляш с красным перцем и помидорами; всякие пирожки, начинки, кексы; «детей не кормят ничем; консервы эти; тушенка-сгущенка; как тут расти, золотеть». Еще одной радостью для деда стала рыба – новая игра; купил лодку, учился у здешних стариков. Через полгода уже мог с закрытыми глазами разделывать кальмаров.
От этой странной крови – южной, сводящей с ума по ночам снами с золотом, и северной, холодной, маминой – русалочьей, Робин Томас рос совершенно необыкновенным; будто в пророчестве: «придет иной, покорит все моря»: волосы сияли в темноте, как нагретые за день камни под водой; а глаза – мягко-карие; алые губы, розовые щеки – мулине вышивали по шелку; китайская живопись; шекспировская страсть.
- Ты похож на прабабушку, - однажды сказал дед; а Робин Томас в это время обнаружил существование в мире жука.
- Дед, смотри, жук, - дед опустился с высоты грот-мачты и тоже стал смотреть на жука. Жук был преудивительный – рогатый, ворчащий, толстый, как монашек, и переливающийся.
- Бархатный, - сказал дед.
- Что такое «бархатный»? – полюбопытствовал Робин Томас.
- Ткань такая, очень тяжелая и мягкая, и сверху, - дед пощупал воздух длинными прокуренными пальцами, худыми, как сухая трава, - словно мхом покрытая.
- Здорово, - ответил Робин Томас. Они еще час смотрели на жука, отнесли потом с дороги, чтоб не раздавили, и на обратном пути, уже в городе, сказал неожиданно. – Дед, а я никак не могу быть похожим на прабабушку. Я ведь маленький мальчик, а не старая женщина. Это неудачное сравнение, про жука мне понравилось больше.
Дед засмеялся и полюбил Робина.
Идем по городу вдвоем.
Смешных следов бежит цепочка.
Мы всё увидим и поймем:
от звезд – до желтого листочка.
И пусть ложится белый снег.
Для птиц у нас всегда есть
крошка.
Идет хороший человек –
в моей руке его ладошка.

Хоакин проживал заново жизнь – с маленьким золотым смерчем. Заново смотрел, как растут цветы, как встает и садится солнце; все это было необыкновенно, удивительно; и непонятно, как от такой красоты люди могут убивать вдалеке друг друга. И еще – постоянно объяснял; будто не хирургом проработал в реанимации, а учителем – будь честным всегда: в ракушках живут сначала улитки, потом жемчужины, а потом голос моря. Пустоты не бывает. «Мне кажется, что просто у меня в ушах шумит» «Правильно, но людям больше нравится, думать, что это море» «Почему?» «Поэзия». Из-за постоянных дедовских цитат Робин Томас фантастически рано научился читать – в два с половиной; в это время обычные дети еще цветов не различают. Любимой была книга Андерсена – «деда, хочешь, я расскажу тебе историю?» и выдавал вариации на «Русалочку»: о каждой сестре. Хоакин перечитал даже – у Андерсена было о них, но мало; понял, что Робин Томас – фантазер.
В пять лет Робина Томаса взяли в школу: маленькую, на деревянных сваях; в окно открывался невероятный вид – река впадает в море; сноп сверкающих даже в тумане брызг; огромные горы вокруг, как объятия; писать ему давалось сложнее – и вещи, которые имели для него значение, он рисовал: мамина лампа в форме губ, ракушка, найденная после очередного шторма, внутри неё синий отлив, как вены на тонких запястьях… Из-за рисунков осталась привычка – покрывать лист текстом, смыслом до предела; сочинения его порой не могли разобрать, но, разобрав, всегда ставили «пять». Однажды Робин Томас прочитал одно Хоакину: про роман, где молодой человек убивает старуху, не за деньги, а за что-то важное, за мечты о Наполеоне. Хоакину сочинение напомнило фильмы Гаса ван Занта: страшное в уюте. Они проговорили с внуком полночи, и Хоакин понял, что Робин Томас – гений; золото юга, Тулузов, билось сквозь лед серебра севера, навязанного Рири и матерью. И вот для чего, оказывается, была вся эта история: двоюродность Альфонса и Адель, их страх перед собственным ребенком, позволивший отпустить его от себя, от фермы, сада, в город, где Хоакину суждено было усыновить Рири – иначе он никогда не попал бы в больницу; чтобы Рири, не-сирота, смог родить Робина Томаса, такого странного, свободного, словесного; нового Христа. Страсть Рири к новому и склонность Хоакина к вечному смогли воспитать именно такого: любопытного и скрытного, как комната из стекла в неприступном замке, все богатства мира служат одному – внутреннему. Это сделал Бог или стечение обстоятельств – но только такой химической формулой получился Робин Томас – писатель, сказочник, поэт. Уже в семнадцать лет на Большой земле был опубликован первый сборник рассказов Робина Томаса Тулуза. «Похожи на дорогие духи» говорили в одной рецензии, запах жасмина и перца, одновременно остро и сладко, нежно и неприятно; большие-большие города, не знающие запаха моря; самой известной стала история Трэвиса – властелина морей, обыкновенного парня с глазами цвета шторма; и еще одна – которую пели тысячелетия спустя: переложение старинной баллады, Робин нашел её в библиотеке на английской полке: о короле с золотыми глазами; от первых букв его имени умирали птицы на лету - так много он воевал; а умер в двадцать лет. Робин Томас получил какую-то престижную премию; Рири, виски которого только-только засеребрились, как соль, развернул конверт на свет и сказал: «пап, смотри-ка, это наш бывший край». Тоска овладела Хоакином, как женщина. Он понял, что скоро умрет; как старый кот.
- Расскажи, - Робин Томас сел рядом в плетен


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.013 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал