Непроявленная пленка

У Любы теперь всё есть. Мама, папа, бабушка, дедушка, бе­лый попугай и белка в клетке.

Люба похожа на бельчонка — густые рыжие волосы собраны в хвост на затылке, само личико маленькое, с острым подбородком и крупными верхними зубами.

У Любы и повадки зверька. Войдет в класс, оглядится у двери, высмотрит свободное место — и прямехонько к нему. Сядет, соберется в комок и молча лепит.

«Девочка несколько лет провела в санатории, где не обращали внимания на общее развитие ребенка. Она не любит вспоминать этот период своей жизни», — написано о ней в анкете. Значит, она помнит свой «санаторий»! Раз не любит вспоминать, значит, помнит.

Кроме молчаливой диковатости зверька, пожалуй, ничто не свидетельствовало о прошлом неблагополучии. Но такое бывает у детей и не из дома ребенка.

Первые уроки показательны. Ты видишь, как дети, разгоняясь на стартовой площадке игры, набирают скорость и отрываются от земли.Их уносит фантазия. Разумеется, не то, чтобы до сих порих воображение спало, а теперь проснулось. Просто оно полу­чило направление, цель.

В одной с Любой группе — Авдий и Гордей. Они, умственно неполноценные дети, активно участвуют в строительстве «шоко­ладного» дома. Усыпают пуговицами пластилиновые брикеты — это будут стены дома из вафель.

Чтобы не прослыть белой вороной, Любочка тоже плющит пластилин — вырезает из него ровные квадратики.

Авдий и Гордей рвутся в бой, сами пытаются прикрепить к каркасу «стены», а Любочка складывает квадратики в крышку из-под пластилина. Действует как автомат. Ни на кого не глядя и, наверное, мечтая, чтобы это скорее кончилось.

Как ей помочь? Нужно, чтобы у нее получалось. Нужно, чтобы она убедилась в том, что делает все это не зря. Попробовала ме­тод «полуфабрикатов» — предлагаю Любе целого человека с недостающими глазами, носом. Она долепливает — и уже не прячет своего человека в коробку, выставляет на обозрение.

Я знаю, что в доме ребенка дети работали с раскрасками. «Долепливание» — это почти то же самое, что и раскрашивание. Только там надо заполнить контур цветом, а здесь — дополнить форму до целого.

Задача ей знакома, она с ней справляется. Однако внутреннее безразличие ко всему, что происходит, не убывает. Все чаще ловлю себя на странном ощущении: словно я имею дело с достаточно оформленной оболочкой, внутри которой — пустота. Но это пус­тота не муляжа, а неназванных понятий, отсутствующих связей.

Фридл в условиях концлагеря создала систему реабилитации детей средствами рисования. В чем заключалась реабилитационная педагогика Фридл? В налаживании внутренних связей ребенка с внешним миром, даже таким страшным, как концлагерь, — иначе можно сойти с ума.

На «полуфабрикатах» я проверила, как усвоен Любочкой преж­ний опыт, теперь моя задача — извлечь со дна ее души то, что ее гнетет, мучает, помочь выразить это «что-то», назвать его, чтобы от него избавиться.

Все, что было с Любой в первые пять лет ее пребывания в доме ребенка — засвечено, ушло в глубь подсознания. Но именно про­житая ею жизнь, иная, по сравнению с благополучной нынешней, еще держит ее в оцепенении. У Любы слабо работает вектор исследования и поиска, с помощью которого ребенок и осваивает мир. Значит, ее связи с нынешним миром еще слабы, едва наме­чены.

Есть такое понятие — теплохладность души. Равнонаправленность души к полюсам добра и зла. Неустремленность ни к тому, ни к другому. Почему-то об этом часто думалось в связи с Любой.

Прошел год. Она выросла и очень изменилась. Борис Никитич замечательно поработал с Любой. Теперь она поет, танцует. А главное, завязываются контакты с детьми. Уже есть и подружка, и мальчик, который ни шаг не отходит от Любы. Правда, она не проявляет к нему особой симпатии, но и не отталкивает его.

Развилось и воображение. Теперь Любочка умеет выражать в форме не только предметы, но и понятия. Например, дружбу. Вот как она изобразила ее в глине. Почти целый урок разма­зывала глину по картону, утрамбовывала, чтобы вышло ровно-преровно. Я решила, что она готовит поверхность для рельефа. Нет. В самом конце урока она вылепила маленького человечка с большой головой, похожего на младенца с полотна Чюрлениса, рахитичного, большеголового. Посадила его в центре.

— С кем он дружит? — спросила я ее.

— Ни с кем, — процедила Люба.

Перед нами явление, не зафиксированное в науке: засвечен­ная пленка проявилась. Тема дружбы спровоцировала детей на многофигурные композиции, где все дружат со всеми, одна Люба на огромном пространстве картона, будто на выжженной земле усадила крошечного малыша с отверстиями вместо глаз.

Следующим уроком после лепки была музыка. Загремели бубны и погремушки, а Любочка все сидела за столом.

Подружка позвала Любу, Люба отмахнулась.

Я похвалила ее за работу. Может быть, она этого ждет, ос­тавшись со мной наедине?

Люба не отозвалась. А потом она встала и выкинула свою дружбу вместе с картоном в ведро с глиной.

— Плохая, — сказала она, — я другую слеплю, потом.

Этот поступок Любы — разрыв с прошлым, которое тяготит, угнетает ее. Пленка проявлена, отпечатана, фотография же уничто­жена. Пришел час, когда Люба раскрылась, в первую очередь перед собой. Можно представить себе, какая борьба шла в ма­ленькой девочке в течение тридцати минут. Она одержала победу, и теперь стало спокойнее за ее судьбу.

Толю К. усыновила балерина, вышедшая на пенсию. У Толи был какой-то недетский, остановившийся взгляд. Он часами смот­рел в одну точку, не отзывался, когда к нему обращались. Работа с ним походила на игру ребенка с куклой. Ребенок ставит куклу на пол, приговаривает: «Иди, иди». Кукла же остается на месте, пока ребенок не передвинет ее ноги, то левую, то правую. Так и мы поначалу «водили» Толю.

В отличие от Любы Толя попал не в большую семью, а в до­вольно беспомощные женские руки. Его связи не расширялись механически (Любе пришлось сразу определить свои отношения со всеми членами семьи, да и животными), а ограничивались отношениями: мама — сын. Самыми ответственными. Он явно был не готов к ним. И впал в летаргический сон. Возможно, от счастья. Но раскачать Толю оказалось много труднее, чем Любочку.

Целый год продолжалось это его гляденье в одну точку. После лета наметились первые сдвиги. Толя как бы вдруг начал воспро­изводить все то, чем мы занимались прошлый год. Приставит к колбаске лепешку — гриб. Не зонт, не молоток — гриб. Свернутая колбаска — улитка без рожек. И песню вспомнил, что пели в про­шлом году. Вспомнил, какие надо смешать краски, чтобы вышла зеленая.

Оглушенный судьбой ребенок медленно приходил в себя. Труд­но было определить, какой он — добрый или злой, скупой или щед­рый. Но что радовало — он рвался к нам, он готов был дневать и ночевать с нами. Пробуждение в том и состояло, что Толя те­перь что-то хотел или чего-то не хотел. Волеизъявление — свой­ство активной личности. Только к середине второго года занятий Толя окончательно освоился, стал отвечать на задания.

И третья девочка — Вера. Зажатая, агрессивная, с явными признаками аутизма. Если с Любой и Толей можно было работать как с психически полноценными детьми, то с Веры нельзя было спускать глаз. То выльет ведерко с водой из-под краски на стол или, еще хуже, на платье соседки — и тут же обмочится. От страха. То, влекомая волею мощного импульса, со всего маху ударит кого-нибудь из детей или в волосы вцепится.

В целях безопасности пришлось разъединить столы и расса­дить детей по четверо. У нас с Верой был отдельный, свой столик.

Родители детей этой группы обратились с жалобой на Верину маму. Мамы и бабушки уничтожали взглядом несчастную молодую женщину. К тому же — незамужнюю. «Вот, взяла ненормального ребенка, и наши дети из-за нее страдать должны».

Мать Веры безмолвно сносила недовольное жужжание, оправ­дывалась перед заведующей. Сама сирота, удочеренная в возрасте Веры, она знала, на что шла. С каким трудом заполучила Вероч­ку! Незамужним-то не доверяют детей. Одно обстоятельство по­могло — наличие пригодной жилплощади.

Верина мать сызмальства тянулась к детям. Учительнице на продленке помогала возиться с первоклашками. Ее влекла к забро­шенным детям память собственного детства: та, что стала ей ма­терью, тоже была одинока, работала нянечкой в больнице. Судьбы. Мы стали равнодушны к чужим судьбам.

К каждому уроку приходилось раздвигать столы, расставлять стулья. Мать Веры мне в этом помогала. Она не знала, как выра­зить признательность за то, что мы отстояли Веру, за то, что пы­таемся ей помочь. Это тоже вызывало недовольство родителей.

Период агрессивности сменился периодом «слезным». Будто внутри девочки таял айсберг, и ее заливало слезами. Но постепенно Вера успокоилась, привыкла. Кстати, если не поощрять детей на «справедливый гнев», то они быстро перестают реагировать на странности чужого поведения, и от этого странности пропадают сами собой.

Рисунки Веры сохранились. По ним можно восстановить «исто­рию болезни», проследить эволюцию девочки.

Из пластилина, положенного в морозильник, ничего не выле­пишь. Его надо согреть, и он станет податливым.

Бездушный пластилин требует тепла. Что уж говорить о душе ребенка, которая в особо чувствительный период становления и «взрывного» развития томилась в колодках?!

Какими бы выросли эти дети, если бы они не попали в семьи? Если бы столько людей не двинулосьим навстречу, не умерило их горе любовью и заботой?

" Не мешай завивать фантазии! "

Дети влетают в класс. Врываются с шумом и гамом, роняют краски и пластилин — так ветер врывается в окно, все сдувая с подоконника.

Дети — стихия. Но у меня есть способ ее обуздания — малень­кая куколка в кармане рабочего халата.

Гремят бубны и погремушки — дети прибыли с музыки, а я тихо беседую с куклой.

— Что вы ей сказали? — стихают разом. — Она говорящая?

— Да, но, к сожалению, потеряла голос.

— Где? — спрашивают, готовые броситься вдогонку за поте­рянным голосом.

— В метро. Там столько народу, а голос у нее такой маленький, незаметный, разве отыщешь?

— Надо посадить пищик в землю, и из него вырастет новый голос, — советует Аня, автор «всей природы» и «всего вокзала».

На даче она развела «огород» из копеек и птичьих перьев. И еще много чего выращивает. Верит она на самом деле в то, что у нее вырастут денежные деревья и всамделишные птицы, или играет? И то и другое. Детское воображение — на стыке веры и игры.

— А голос похож на язык? Он прям бежал бегом?

— Спросите ее (уже не называют куклу куклой): можно сделать цапле проволочные ноги?

Я становлюсь связной между потерявшей голос куклой и деть­ми. Постепенно начинаю верить в необычность этой куклы. Вер­нее, выгрываться в роль. Поверить уже никогда не смогу. Время прошло.

— А у голоса есть душа?

— Конечно, человек же поет?

— Душа поет голосом.

— А бывает песня не грустная, не веселая - средняя?

— А кто отправляет душу в небо? Летчик?

— Душу никуда не отправляют. Это воздух. Что ты, воздух в посылку заколотишь, в деревянный ящик? — включается Арам. — И вообще: никаких душ нет. Есть кровь и кости. Еще мясо. Я де­душку позову, он вам все скажет.

Разгорается вечный спор. Между материализмом и идеализмом. Сначала все — против Арама. Со временем соотношение сил переменится.

— Аня Скворцова! — завклубом входит в класс. — Вставай и идем со мной.

— Что случилось? — спрашиваю, видя, как Анечка покраснела, испугалась начальственного тона.

— Давай, давай, выходи. — Заведующая не намерена ничего объяснять.

Мы с Аней выходим вместе.

— В следующий раз ее мать позаботится о плате, — говорит завклубом.

...Все решено. Я ухожу из студии. Вслед за Аней. Но сейчас я должна вернуться и довести урок. Дети-то ни при чем!

Воспользовавшись моим отсутствием, они носятся по классу, «пуляются» пластилином. И у меня нет сил обуздать их буйство. Я потеряла голос, как кукла. Нам помешали «завивать фанта­зии», сбили с толку. Душу действительно не заколотишь в дере­вянный ящик. Она рвется на свободу, где никто не смеет чинить над ней расправы. Но то, что вытворяют сейчас дети, не есть проявление свободы. Это ответ на мое бессилие.

«Ушла, бросила нас, не говоришь с нами про воздух и про­павший голос, вот тебе, получай!» — вот что хотят сказать они мне.

Бессилие порождает страх. Впервые я боюсь детей. Они это чувствуют, кто-то погасил свет, из-под стола раздается всхлипы­вание.

Я включаю свет и делаю попытку рассадить детей по местам.

— А мы больше не будем лепить, — заявляет Арам и запускает пластилиновый шарик в пото­лок. — Мы хотим беситься.

— Собирайтесь, ребята, — говорю не своим голосом.

Меня подменили. Я стала злой. Злой от бес­силия. Злостью не удержать детей в повиновении. Но разве когда-нибудь я хотела подчинить себе детей?

Дети с радостью уходят с урока. Самого дрян­ного урока в моей жизни.