У жизни нет черновика.

В тот день Лизе так и не суждено было вымыть пол до конца. Известие о том, что Львовский «в бегах», настолько огорчило ее, что она не могла больше ничем заниматься. И вдруг Лиза вспомнила отца Николая. Надо же, во всех этих передрягах ей на память не раз и не два приходили слова старенького священника, сказанные им тогда, на ступеньках кладбищенского домика. А вот сам старик... до него ли ей было? И вот сейчас, когда Лизе было так одиноко, холодно и неуютно в пустой сидоринской квартире, она вспомнила отца Николая. И ей стало стыдно. А вдруг пожилому человеку сейчас плохо, вдруг ему нужны лекарства? Когда-то он помог умным и добрым советом им с Асинкритом, а вот сейчас...

Лиза собралась в минуту. В ближайшей аптеке купила кучу лекарств, приводя в немалое замешательство стоявшую за прилавком женщину.

- Девушка, вы скажите точнее, что вам нужно.

- Все.

- Так не бывает.

- Бывает.

- Хорошо, что у вас болит?

- Душа. Но я не для себя.

- Плохо спите?

- Очень плохо. Так, сердечное взяла. Вот здесь у вас написано – общеукрепляющее. Пробейте тоже...

Через час она уже стучалась в маленькую давно некрашеную дверь старенького домика на кладбище. Никто не ответил. Толстикова слегка подтолкнула – и дверь открылась. Еще одна дверь, в сенях. Лиза вновь постучала и произнесла:

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную.

- Аминь, - ответил ей слабый старческий голос.

Отец Николай лежал в кровати. Если бы не зажженные в каждом углу комнаты лампады, Лиза вряд ли разглядела, как осунулось лицо священника. Она опустилась на колени и протянула руки для благословения. Отец Николай перекрестил и благословил молодую женщину, затем поманил ее к себе: «Ближе» - и поцеловал в макушку.

- Пришла? Хорошо. Значит, услышала.

- Отец Николай... батюшка, что-то вы хворать вздумали?

- Так ведь, слава Богу, пожил. Грех жаловаться. До Рождества точно доживу, а там...

- Батюшка, не говорите так, – и Лиза вскочила, вспомнив про сумку, – я вот лекарств вам принесла.

Отец Николай улыбнулся:

- Глупенькая ты у меня, Лизонька. Совсем еще девчонка.

Столько в этих словах было любви, что слезы сами навернулись на глаза гостьи.

- Не обижайся, - и он погладил Лизу по голове.

- А я и не обижаюсь.

- Вот и правильно. Мне сейчас совсем другое лекарство требуется, а не твои пузырьки. Ну, да ладно. Поговорить я с тобой хотел. Бери стул, садись поближе, и слушай старика.

Но Лиза не сдавалась.

- Батюшка, я чаю хорошего купила. И черного, и зеленого. Печенье...

- Ох, заботушка! Хорошо, оставь. Пригодится. А теперь я тебя кое о чем спросить хочу.

- Слушаю, батюшка.

- Вчера Михайлов день был, праздник великий – архистратига Михаила. В церковь ходила?

- Некогда было. Простите батюшка.

- Значит, за упокой отца родного и мужа даже свечки не поставила?

- Забыла! – Лиза чувствовала, что краска стыда заливает ее лицо. – Сейчас столько забот навалилось, переживаний...

- Молчи! – неожиданно повысил голос отец Николай. Затем добавил мягче:

- Когда человек оправдывается – гордыня его устами глаголет... Еще спросить хочу. С Асинкритом живете как муж и жена? Что молчишь?

Лиза стала пунцовой и еще ниже опустила голову.

- Не слышу...

- Да.

- Опять не слышу...

- Живем, батюшка. В гражданском браке.

- Как, как это называется?

- Брак. Гражданский. Мы же любим друг друга, батюшка. Когда все утрясется...

Лиза не договорила. Внезапно отец Николай приподнялся и легонько стукнул ее своим маленьким кулачком по голове.

- Эх ты, башка садовая. Утрясется! А ты не думаешь, что потому и не утрясается все?

- Почему? – переспросила заплаканная Толстикова.

- В церковь не ходишь, Бога не благодаришь. Ты думаешь, это твой Асинкрит умный такой – взял и разрешил все проблемы? Молчишь, и правильно делаешь, что молчишь. Живешь в блуду...

Толстикова не выдержала:

- Это неправда!

- Правда!

- Нет, не правда, батюшка. Мы любим...

- Не оправдывайся! Если по-настоящему любите друг друга, сначала под венец встаньте, Богу клятву дайте. И станете тогда одним целым. А то придумали – гражданский брак! Как-то ко мне приходит одна женщина. Мы, говорит, хотим лучше узнать друг друга. И моего благословения, дура, просит. Ну я и «благословил» ее – до ворот палкой гнал.

Священник замолчал.

- А что потом, батюшка? – шмыгая носом спросила Лиза.

- А потом пришла опять. Ревела, как ты сейчас. Хахаль «узнал» ее, а потом ушел «узнавать» другую.

- Сидорин не такой, - начала было Лиза, но под грозным взглядом старика остановилась. – Простите...

- Так-то же. Повезло тебе – пост начинается. Самое главное время для души: когда каешься и постишься – свое сердце до донышка видишь.

- А можно у вас исповедаться?

- Нет, слаб я, да и отказываю всем, почему тебе должен делать исключение?

Лизу огорчили последние слова отца Николая. Он заметил и это.

- Еще и обидься. Я другое имел в виду: кого больше любишь – с того больше и спрашиваешь. А вот после Рождества я соберусь силами, и Бог даст, обвенчаю вас.

- Поняла, - просияла Лиза. – Все сделаю, как вы сказали.

- Вот и хорошо. Когда Асинкрит вернется, пусть придет ко мне. Один. Без тебя. Поняла?

- Поняла, только не ругайте его сильно, батюшка. Он горячий, вспыльчивый.

- И я тоже горячий.

- Вот я и говорю...

- И зря говоришь. Другой у меня к нему будет разговор. Наш с тобой передашь ему сама. А что заступаешься за Асинкрита – это правильно, но, запомни: ответ за семью всегда мужчина держит.

- Вы же сказали – одно целое...

- Ишь ты, вспомнила! Сказал. Да и не я это сказал, а Другой, - и отец Николай торжественно перекрестился. – И вообще, девонька, мудрость – она не в умении правильные слова говорить, а в том, чтобы вера без дела не жила. Ко мне иной раз приходят – чаще совсем молодые, смотрят чуть ли не в рот, мол, научи, батюшка, как правильно жить. Говорят – «правильно», а думают – счастливо. Очень просто, отвечаю. Почитай отца и мать свою – и будешь долголетен. Не суди никого – и болеть не будешь. Если ты женщина – почитай мужа своего, если мужчина – береги и заботься о жене, Богом тебе данной. Детей воспитывай в любви и строгости. Всегда твори милостыню. И за все благодари Господа. Как, спрашивают, и это все?

Вдруг отец Николай засмеялся:

- Они, видать, меня дурачка с каким-нибудь тибетским гуру перепутали. Думают, сяду сейчас в позу лотоса, подниму руки к небу, затем поднимусь к потолку и произнесу оттуда сверху что-нибудь вумное. – Он так и сказал – «вумное». И вновь засмеялся, искренне и открыто, как ребенок.

Лиза улыбнулась, а затем неожиданно даже для себя, спросила, пряча хитринку в глазах:

- А разве вы этого не умеете?

- Чего?

- Левитировать?

- Чего-чего?

- Ну, летать. В воздух подниматься.

Отец Николай погрозил Лизе пальцем, затем сказал:

- А чего тут уметь? Это все фокусы, девонька. Для тех простаков, кто вроде бы истину ищет, а на самом деле – приключений и чуда. Поэтому и прутся в эту Шамбалу, прости, Господи.

- А идти не надо?

- Почему же? Надо. Только не туда, а к Нему, - и одними глазами старец показал на икону Спасителя. И вновь перекрестился – медленно и торжественно. Перекрестилась и Лиза.

- А если человек хороший, добрый, но не верит в Бога, тогда что, батюшка?

- Все равно идти надо – навстречу своему сердцу.

- Что к нему идти, оно всегда с нами, - притворилась непонимающей Толстикова. Ей, как и любой женщине, хотелось больше конкретики, а старец выражался символами.

Отец Николай улыбнулся:

- Хорошо, скажу по-другому: живи сердцем и не стой на месте...

- А если захочется передохнуть?

- Нельзя.

- Но почему?

- Или – вперед, или – назад. Третьего не бывает.

- Батюшка, но ведь иной раз просто паузу требуется взять...

- Для чего?

- Чтобы жизнь обдумать свою...

- Иди вперед – и обдумывай.

- А если человек решится все начать с нуля?

- То есть по-новому?

- Да.

Старец замолчал, будто решая, сказать – или не сказать. Позже Лиза поняла: отец Николай очень не хотел предстать перед ней «фокусником», боялся той самой «прелести», которую имел в виду, говоря о восточных «мудрецах». Но в конце концов он решился, видимо, посчитав, что вера Толстиковой достаточно крепка, чтобы не соблазниться услышанным.

- Когда Асинкрит жил в Тамбове, он купил в магазине маленькую зеленую книжку – стихи местной поэтессы. Слыхала такую фамилию – Дорожкина?

- Нет, не слыхала. Это он вам рассказывал?

- Ничего он не рассказывал.

- Дорожкина, говорите?

- Заметила, какая «говорящая» фамилия? Ему стихи не понравились, и он отложил книгу в сторону. Но не выбросил ее. Так вот, когда он приедет, попроси его найти эту книгу, открыть наугад и прочитать одно стихотворение. Хорошо? И тогда ты поймешь, почему нельзя стоять на месте...

- Именно наугад?

Старец кивнул.

- Все. А теперь иди с Богом. Устал я очень.

***

Сидорин приехал через два дня. Лиза кормила его ужином. Странно, но в этот момент она чувствовала себя простой деревенской бабой, которая сидит, подложив руку под подбородок, и рассказывает мужу новости, случившиеся за то время, пока его не было дома. И она рассказала Асинкриту о своей встрече с отцом Николаем. Немного заколебавшись, поведала даже о том, как придя домой, попыталась найти зеленую книгу. Перевернула вверх дном весь дом, но произведения неизвестной поэтессы Дорожкиной в доме не оказалось. Молча поглощавший до этого пищу Сидорин, со вздохом отложил вилку и сказал:

- Тебе же сказано было, Алиса: пусть Асинкрит возьмет, откроет и прочтет.

- Но ведь интересно же было узнать, почему...

-...нельзя останавливаться?

- Почему нельзя... Слушай, ты что, смеешься надо мной?!

- Не-а. Дивлюсь на тебя, душа моя. Ты же глубоко почитаешь отца Николая. И вот старец тебе говорит: сделай так-то и так-то. И что же мы видим? Едва придя домой, не дождавшись мужа...

- Пока мы не венчанные, ты мне не муж! – неожиданно выпалила Лиза.

- Хорошо. Не дождавшись чужого для нее человека, Асинкрита Васильевича Сидорина...

- Ты мне не чужой...

- Еще лучше. Не дождавшись не совсем чужого ей Асинкрита, нарушает просьбу старца. Интересно, когда я завтра пойду к нему, рассказать об этом или нет?

- Только посмей!

Асинкрит, засмеявшись, вдруг погладил Лизу по голове.

- Только попробуй скажи, что я глупая...

- Кто? Ты? Да умнее тебя на всей Среднеевропейской возвышенности нет женщины. Вот те крест! Только объясни мне, неужели ты думаешь, что если он знает о какой-то зеленой книжке, купленной в Тамбове неведомо когда, знает о каком-то стихотворении какой-то Дорожкиной, то почему не знает о том, как ты вчера...

- Позавчера...

- Господи, неужели важны детали?

- Очень важны.

- Соглашаюсь. Как ты позавчера наводила шмон в моих вещах?

- Фи, Сидорин: шмон. А еще борец за чистоту русского языка.

- Не уводи меня в сторону, не получится. Так ответь мне: как ты думаешь, он сейчас там, лежа в своей кровати, знает об этом...

- Знает.

- Ну?

- И все равно: попробуй скажи - убью! И еще. Если будет ругать тебя, вали все на меня.

- Что валить?

- Все! Ладно, хватит об этом. Скажи, где книга Дорожкиной?

- Знаешь, Алиса, здесь на самом деле все забавно получается...

И Асинкрит рассказал, что перед отъездом в Москву он собрал несколько книг, которые пылились у него и лежали мертвым грузом, решив подарить их местной библиотеке. Книг было немного, и Сидорин решил занести «ценный груз» по пути на вокзал. Но в тот день в библиотеке был выходной. Пришлось вести их сначала в Москву, а затем обратно домой. Асинкрит поднялся и принес из прихожей свою сумку. Минута-другая, и вот уже маленькая зеленая книжка лежит на столе. Он видит, как волнуется Лиза.

- Открывай!

- Ты уверена?

- Абсолютно.

- Алиса, я не знаю, что имел в виду отец Николай, но сейчас скажу честно: стихи мне не понравились: типично женские стихи.

- Слушай, что-то ты стал нашего брата критиковать...

- Хочешь сказать, вашу сестру?

- Вот именно. Тебе было сказано: открывай наугад.

- Как прикажете. Кстати, ужин был очень вкусный.

- На здоровье. Так ты откроешь?

Сидорин взял книгу, открыл ее. С минуту он молчал, а затем стал читать:

Все беспокойней ночи темные,

Все беспокойней мыслей нить.

Мои года, мне отведенные,

Кому дано остановить?

И от кого зависит это –

Длинна ли жизнь иль коротка?

Означен день полоской света

У жизни нет черновика...

Рассвет, закат. Еще немного,

И вот – окончен путь земной.

К обрыву подойдет дорога,

А дальше? Дальше – путь иной.

Как?! Не увижу птичьи стаи

И в синем небе облака?..

Прошепчет дерево листами:

«У жизни нет черновика...»

Смятенье вдруг охватит душу,

Сожмет и не отпустит страх,

И только выплеснешь наружу

Сквозь зубы стиснутые: «Ах!..»

Ах, если б знать, что так получится,

Иначе б жил, наверняка...

Но скажет черная попутчица:

«У жизни нет черновика...»