Что такое любовь?

От отца Николая Сидорин пришел задумчивый и даже мрачный. Как ни пытала его Лиза, он упорно отказывался передать свой разговор со старцем.

- А я тебе все рассказала, - делала она очередную попытку, - а ты...

- Прости, душа моя, но мне велено молчать, аки рыбе.

- Но ко мне ведь это не относится?

- Относится в первую очередь. Придет время...

- И что?

- И ты все узнаешь.

Зато в качестве возмещения «морального ущерба», Асинкрит подробнейшим образом рассказал Лизе о своих планах. О том, что выбор его новой «штаб-квартиры» от него не зависит. Завтра-послезавтра он узнает будет ли это Смоленск, Брянск или Калуга. Рассказал о предстоящей через неделю показательной охоте на волков, где он должен быть обязательно.

- И ты не можешь отказаться? – спросила Лиза, зная нелюбовь Сидорина к подобным мероприятиям.

- Меня не поймут, душа моя. Охота будет проходить где-то на рубеже моей прежней территории...

- Хочешь сказать – нынешней?

- Ну да, и той, что скоро станет моим новым рабочим местом. С кем-то попрощаюсь, с кем-то познакомлюсь. Говорят, ожидается приезд всяческих знаменитостей, вроде политиков и артистов, но это можно пережить.

Лиза вздохнула и, пытаясь придать своему взгляду строгость, посмотрела на Сидорина:

- Только обещай мне на охоте не пить...

- Сколько раз я тебе говорил, что на охоте не пьют?

- А что же столько мужиков, собравшихся в одном месте, делают?

- Охотятся. Пьют после охоты. Но я постараюсь оттуда побыстрее смотаться. И вообще, мы сейчас с тобой не о том говорим.

- Да? А мне кажется, ты со мной вообще разговаривать не хочешь. Вхожу в привычку?

- Конечно же, нет, но если мне было сказано...

- Я все поняла, Сидорин, - перебила Асинкрита Лиза, - старец запретил тебе говорить. Но просто о батюшке ты мне можешь что-то сказать?

- Ты же недавно видела его?

Лиза встала.

- Все, я пошла. Посуду вымоешь сам, конспиратор.

Сидорин взял ее за руку.

- Прости. Сядь. Ты права. Просто старец очень...

- Огорчил тебя? – подсказала Толстикова.

- Точнее будет сказать – опечалил. Так опечалил, что о каких-то деталях вспомнить трудно. Но все-таки можно. Прихожу, а он читает. Знаешь, что?

- Судя по твоему загадочному виду, явно не жития святых.

- Точно. «Два капитана» Каверина.

- А может, он смотрел картинки?

- Нет, читал. Сказал мне, что хорошая книга – любви в ней много. Как же, отвечаю, помню. «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

Старец, заметил мою улыбку, говорит: «Между прочим, очень мудрая мысль. Люди, действительно борются только тогда, когда что-то ищут, а находят – и сдаются». Как это сдаются, спрашиваю. Он отвечает: «Возьмем, к примеру, тебя. Когда искал любви Лизы, ведь боролся же? А теперь сдался». Кому, интересно, я сдался?

- Спрашиваешь ты, - было видно, что, слушая эти слова, Лиза торжествовала.

- Спрашиваю я, а кто же еще? И как он мне здорово ответил: «Сдался своей собственной победе». Вот так-то. Неужели это правда?

- Не знаю, старцу виднее, - Лиза была сама скромность.

- А потом я спрашиваю, а как, мол, сама Елизавета Михайловна?

- А он что?

- Давно, говорит, капитулировала, полностью и окончательно...

- Врешь!

-...позорно бежав с поля боя!

- Мерзкий ты тип, волчок!

- А мы, серые, все такие.

- Он же другое сказал...

- Другое, - вновь посерьезнел Сидорин. – «Такие, как она, не сдаются», сказал. И добавил: «Кто много терял, тот ценит даже малое». Чувствую, что старец на философский лад настроен, набираюсь наглости и задаю глупейший вопрос.

- Ты спросил, что такое любовь?

Сидорин с удивлением посмотрел на подругу.

- Да. А как ты догадалась?

Лиза улыбнулась:

- Мы с тобой две половинки одного целого... Так что же ответил батюшка?

- А я то думал, что только мне дано удивлять других... Урок мне.

- Сколько у тебя их еще будет, зубастый.

- Вот и с эпитетами у тебя все нормально.

- А то! Но ты мне зубы не заговаривай, что же сказал старец в ответ на твой вопрос?

- Сказал, чтобы я не умничал: «Не определений взыскуй, а любви. Не голову грузи, а сердце». И только посоветовал перечитать тринадцатую главу из первого послания апостола коринфянам.

- Тринадцатую? – с этими словами Лиза встала и подошла к книжной полке. Через минуту она вернулась на кухню с книгой. Нашла нужную страницу и стала читать вслух: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий.

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.

И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, - нет мне в том никакой пользы.

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

Не радуется неправде, а сорадуется истине;

Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не пересыхает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»...

Она умолкла, молчал и Асинкрит.

- О чем ты думаешь? - наконец, после долгого молчания, спросила Лиза.

- О Любови.

- О любви?

- О Любе Братищевой.

- Ты знаешь, я о ней очень часто думаю.

- Как она?

- Плохо. Если ты не видел ее неделю...

- Я не видел больше.

-...ты вряд ли узнаешь Любашу.

- О, Господи! А что говорят врачи?

- Обычные в таких случаях слова: делаем все возможное, но... И разводят руками. Метастазы у нее в позвоночнике. Боли нестерпимые.

- Наркотики колют?

- Колют, и про хоспис говорят. Он в нашем городе маленький. Вадим уже ищет место... Страшно ей, особенно ночи Любочке тяжело даются. За Олю очень переживает, плачет.

- Она знает, что...

- Знает, - сразу поняла Сидорина Лиза, - хотя ей про остеохондроз говорят. Впрочем, одна хорошая новость все-таки есть. Мы с Галиной разыскали непутевого отца Олечки.

- И что, не совсем безнадежен?

- Мне показалось, что совсем. Но у типа этого есть сестра, очень порядочная женщина. Одинокая. Сейчас она здесь, откуда-то из-за Урала приехала. Представляешь? Говорит, чтобы мы за Олю не переживали... О чем ты молчишь?

- Я вспоминаю, есть ли у тебя гитара.

- Есть. Миша не играл, но всю жизнь мечтал выучиться. А при чем здесь гитара?

- А при том, что сегодня воскресенье, в больнице вот-вот тихий час кончится, к больным придут родные и друзья...

- Ты хочешь...

- А какие люба песни любит? – похоже Сидорин не слышал Лизу.

- Традиционно – Окуджава и все песни, что мы в юности в походах у костра пели. Да, Визбора очень любит, Клячкина, Егорова.

- Отлично. Собирайся, душа моя, поехали.

- Ты уверен? Нас могут не пустить.

- Пусть только попробуют.

- Нельзя, - поняла все Лиза, - нам нельзя сдаваться.

- И мы поборемся с ней за Любу. Так легко мы друзей не отдаем.

- С ней? – удивилась Толстикова. – Ты о ком говоришь?

- О черной попутчице в белых одеждах.

***

Но их действительно не пустили, вернее, не пустили Сидорина с гитарой. Он категорически не пожелал оставить инструмент в приемном покое. Лиза прошла к Братищевой в палату и укутала подругу заранее приготовленным пуховым платком. В этот вечер Асинкрит пел только по заявкам Любы, которая впервые за много месяцев была искренне счастлива. В палате кроме нее были Лиза, дочь Оля и Нина – та женщина, что приехала из-за Урала. Олечка или Толстикова поочереди высовывались в форточку, и называли ту или иную песни, а Сидорин пел – без перерыва. Лиза видела, что поначалу Асинкрит волновался, но с каждым новым аккордом голос его звучал все увереннее. А голос был совсем не плох, но самое главное – и это почувствовали все – Сидорин поймал кураж. Уже после первой песни раздались аплодисменты: Лиза и Люба не могли видеть, что все окна пятиэтажного здания больницы облеплены больными. Асинкрит поначалу прижал палец к губам, тем самым попросив не хлопать ему, но потом решил, что это было бы неправильно: если уж концерт – так концерт. Пусть люди чувствуют себя зрителями.

А когда он запел самую «затертую» песню Визбора – «Милая, моя, солнышко лесное», то вдруг почувствовал, что ему вторит большой «хор». Пели люди в больничных пижамах, пели молоденькие сестрички и пожилой врач, пела Люба. Пела и плакала, по-детски размазывая слезы по щекам. На какое-то мгновение комок подкатился у Асинкрита к горлу, и только усилием воли Сидорин заставил себя улыбнуться и петь, как ни в чем не бывало:

Не утешайте меня, мне слова не нужны

Мне б отыскать тот ручей у янтарной сосны...

Но закончил он свой импровизированный концерт другой песней. Своей любимой. Пел ее Сидорин в такой тишине, что когда в конце концов умолкли усталые струны, и слушатели будто впали в оцепенение, из которого их вывели только крики, раздавшиеся одновременно на нескольких этажах: «Больные, на ужин». Асинкрит положил гитару на землю и подошел вплотную к окну Любиной палаты. Нарисовал на стекле сердечко и прокричал:

- Сестренка, готовься к путешествию!

Лиза и Люба переглянулись.

- Мы не поняли, акын, – так, разумеется, назвать Сидорина могла только Лиза, но глаза у нее тоже были заплаканы.

- Придет время, поймете.

- Когда придет, Асик? – тихо спросила Люба, но Сидорин услышал ее.

- Очень скоро, очень...

А вот та песня, которой он закончил свой концерт под окнами больничного корпуса:

Я бы новую жизнь своровал бы, как вор,

Я бы летчиком стал, это знаю я точно,

И команду такую: «Винты на упор!»

Отдавал бы, как Бог, домодедовской ночью.

Под моею рукой чей-то город лежит,

И крепчает мороз, и долдонят капели,

И постели-метели, и звезд миражи

Освещали б мой путь в синеглазом апреле.

Ну, а будь у меня двадцать жизней подряд,

Я бы стал бы врачом районной больницы.

И не ждал ничего, и лечил бы ребят,

И крестьян бы учил, как им не простудиться.

Под моею рукой чьи-то жизни лежат,

Я им новая мать, я их снова рожаю,

И в затылок мне дышит старик Гиппократ,

И меня в отпуска все село провожает.

Ну, а будь у меня сто веков впереди,

Я бы песню забыл, я бы стал астрономом,

И прогнал бы друзей, просыпался один,

Навсегда отрешась от успеха земного.

Под моею рукой чьи-то звезды лежат,

Я спускаюсь в кафе, словно всплывшая лодка,

Здесь по-прежнему жизнь, тороплюсь я назад

И по небу иду капитанской походкой.

Но ведь я пошутил, я спускаюсь с небес,

Перед утром курю, как солдат перед боем.

Свой единственный век отдаю я тебе:

Все, что будет со мной, это будет с тобою.

Под моею рукой твои плечи лежат,

И проходит сквозь нас дня и ночи граница,

И у сына в руке старый мишка зажат,

Как усталый король, обнимающий принца.

***

А через полчаса Сидорин, не объяснив ничего, исчез из города. Он только поцеловал на прощание Лизу и попросил ее:

- Очень тебя прошу, не спрашивай ни о чем. Когда я вернусь – все объясню.

- А когда ты вернешься? – неожиданно робко спросила Толстикова. Она уже поняла, что с этим человеком спорить бесполезно.

Появился Асинкрит через четыре дня, как раз накануне своего отъезда. Вернулся сияющий. И вновь умудрился удивить Лизу. Да что Лизу! В больнице, куда он направился первым делом, главный врач долго пытался образумить Сидорина. Рядом сидел Глазунов и молча смотрел в пол.

- Вы с ума сошли, молодой человек. Ей уход нужен, понимаете?

- Уход будет. Обещаю.

- Я имею в виду квалифицированный уход.

- Я тоже.

- Там в монастыре будет сиделка? Медсестра?

- И сиделка, и медсестра в одном флаконе, простите, в одном лице.

Впервые за все время разговора Глазунов улыбнулся и оторвал глаза от пола.

- Игорь Иванович, а может действительно, стоит попробовать? Вера, она же чудеса творит.

- Вадим Петрович, дорогой мой, о чем вы говорите? Вы, человек науки! Вам известно, в какой Тмутаракани находится этот Баклуковский монастырь?

- Нет.

- Вот видите!

- Не такая уж Тмутаракань, - прервал их диалог Сидорин, - город К., отсюда ровно сто сорок километров.

- Вы же сами сказали, в монастыре одна настоятельница и три послушницы.

- Две послушницы. Третья – просто пришла и живет, но вы не переживайте: повторяю, Люба Братищева ни в чем нуждаться не будет.

- Нет, если вы берете на себя такую ответственность...

- Беру, - негромко, но очень твердо сказал Асинкрит.

- Но почему?! - Игорь Иванович даже снял очки. – Вы хоть понимаете, что рискуете жизнью человека?

- Если вы сейчас мне скажете, что у Братищевой есть хоть один шанс из ста, я извинюсь, и уйду отсюда. Один.

- Но я же не Господь Бог...

- Игорь Иванович, - подал голос Глазунов, - вы же мне сами говорили, что нет шансов.

- А в монастыре им откуда взяться? Но в нашей больнице или в хосписе она хоть уйдет по-человечески, а что там?

- Там матушка Анна – практически в одиночку обитель восстанавливает.

- Такая волевая? – спросил главный врач.

- Такая молитвенница. А еще там святой источник есть, который некогда одна старица выкопала.

- Что еще там есть?

- Там есть шанс.

- Один из ста? Вы уверены?

- Богу возможно все.

- Чувствую, мы говорим с вами на разных языках, Асинкрит Васильевич. Что ж, я умываю руки, но в конце нашей беседы все-таки еще раз прошу ответить на мой вопрос: почему? Почему вы берете на себя такую ответственность?

- А зачем вам это, Игорь Иванович? Вы же повторили слова Понтия Пилата. Мойте руки, а мы с Любой будем собираться. Вадим, поможешь оформить бумаги?