Глава 23. Инвазионизм и библейская археология 11 страница

В Петербурге новые студенты стали учениками Кондакова. Это, прежде всего, Смирнов, Жебелев, Тураев и Ростовцев. Все четверо стали академиками. Потом присоединился самый младший ученик – Лазарев. Из них Сергей Александрович Жебелев впоследствии стал главой советских историков-античников, но занимался и археологией, написал первое русское введение в археологию. Тураев (????????) возглавил российскую египтологию и стал учителем академика Струве, возглавившего потом советское востоковедение. Но более всего прославился Михаил Иванович Ростовцев.

Трудно сказать, что привлекало к Кондакову сердца талантливых студентов. Вероятно обширные знания и новизна идей, возможно педагогический опыт, наращенный во время учительства в гимназии. Вряд ли какой-то особый блеск лекторского мастерства. Во всяком случае, писал Кондаков всю жизнь тяжеловесно, обстоятельно и многословно; слог его был, можно сказать, кондовый и вялый. Фразы длинные, обороты расхожие в научной речи, словом, " гелертерский" стиль. Живее написаны только его мемуары.

Но его занятия привлекали самых серьезных студентов, а его дом был для них притягательным центром. Ученики Кондакова держались вместе, их выделяли и называли " фактопоклонниками". Дело не в том, что они придерживались эмпирического метода. Некоторые придерживались, например, Жебелев. Но тогда, в эпоху господства позитивизма, это не обратило бы на себя внимания. А вот сугубое внимание форме, формальному вещеведческому анализу, требование знать факты, иметь огромную эрудицию – вот что привело к возникновению этой клички. Все кондаковские ученики отличались колоссальной эрудицией, фундаментальными обобщающими исследованиями.

Если бы Н. П. Кондаков только и сделал, что подготовил эту могучую плеяду учеников, этого было бы достаточно, чтобы увековечить его имя в науке. Но он внес и собственный вклад – творил и будучи в Одессе, и после переезда в Петербург. Его главная идея этих лет произвела глубокое впечатление на его учеников. Особенно она повлияла на творчество Ростовцева и Фармаковского.

7. Комбинационизм. Конец века был примечателен в русской археологии. В 1899 году появились две работы, определившие надолго пути развития отечественной археологии. Одна – это была статья А. А. Спицына " Расселение древнерусских племен по археологическим данным", в которой автор по типам височных колец установил границы летописных русских племен – статья, сравнимая с аналогичной работой Косинны (о железных наконечниках копий), но появившаяся раньше. Вторая из этих вех – работа В. А. Городцова " Русская доисторическая керамика". В ней Городцов впервые изложил основные принципы формального анализа не только керамики, но любого археологического материала. Это те принципы, которые легли в основу всех типологических работ русских археологов и затем, после перевода другой работы Городцова на английский в Америке, по признанию Чжана Гуанчжи, повлияли на концепции американских таксономистов.

Вот в этом самом году Кондаков, которому было уже 55 лет, выступил в Обществе любителей древней письменности и искусства с докладом " О научных задачах истории древнерусского искусства" (рис. 2). В этом докладе он заявлял, что древнерусское искусство представляло собой " оригинальный художественный тип, крупное историческое явление, сложившееся работою великорусского племени при содействии целого ряда иноплеменных и восточных народностей". Исследуя происхождение древнерусского искусства, Кондаков установил его отношение к византийскому искусству, влияния Востока на русское искусство, роль кочевнического мира. Воздействие кочевников он трактовал не только как разрушительное. Кочевники оказались также посредниками – они передали России ряд компонентов культуры Востока. В некотором отношении кочевники – от скифов до татар – не менее важны, чем оседлые народы. Аналогично тому, как варвары, скажем персы, сыграли в истории не менее важную роль, чем Рим.

Кондаков доказывал, что влияние византийского искусства на русское было не тормозящим и омертвляющим, а сугубо плодотворным. С этим можно спорить (по-видимому, в византийском влиянии были обе струи – чем-то оно тормозило развитие русского искусства, чем-то обогащало и стимулировало его), но идея была свежа. По Кондакову, русские мастера не просто копировали византийские формы, а творчески использовали их, опираясь на оригинальное русское искусство предшествующей поры, с собственными местными корнями.

Идея заключалась в том, что смешивание собственных (местных) и чужих форм способно привести к созданию чего-то нового. Эта идея была чужда диффузионизму и знаменовала появление нового течения, которое и названо комбинационизмом.

Кондаков выступил с этой концепцией на самом рубеже веков, то есть почти одновременно с Фробениусом и раньше Риверса, а в начале ХХ века она была подхвачена и развита его учениками Ростовцевым и Фармаковским. Первый показывал это на примере Боспора и Скифии, где иранский элемент сочетался с местным и греческим, а второй ученик, Фармаковский, рассматривал результат сочетания ионийского компонента с восточным в архаической скифской культуре Кавказа.

8. Общественная позиция. В России еще были памятны времена Николая I, когда правительство, по словам историка русской археологии А. А. Формозова (1961: 102), " пыталось оторвать русскую культуру от западных традиций (античность – Ренессанс – барокко – классицизм – ампир) и переориентировать ее на византийский путь развития искусства". Византия рассматривалась как прообраз Российской империи, объединяющей Европу с Азией, как источник православия и образец самодержавия. Указ 1841 г. предписывал архитекторам при постройке церквей придерживаться " вида древнего византийского зодчества".

Конечно, либерально настроенная часть интеллигенции, не говоря уже о революционерах, отождествляла византийскую традицию с господствовавшими церковно-догматическими принципами и с поддержкой самодержавия и засилья православной церкви. Для этой интеллигенции то, чем занимался Кондаков, было равносильно оправданию и восхвалению консервативных устоев России.

Что ж, академик Кондаков был и в самом деле консервативным человеком и пользовался благосклонностью двора и церкви. Он являлся экспертом императорского двора по иконописи. В 1911 г. Кондаков выпустил крупную работу " Иконография Богоматери. Связи греческой и русской иконографии с итальянской живописью раннего Возрождения", а через несколько лет вышел его двухтомный труд " Иконография Богоматери" (1914 – 1915). В 1916 г., в военное время, французское правительство наградило европейски известного ученого орденом Почетного Легиона (рис. 3).

Однако всё не так просто. Саму византийскую традицию Кондаков рассматривал не как застывшую, мертвую, а как развивающуюся. Более того, ни лояльность ученого по отношению к самодержавию, ни его преданность по отношению к церкви, ни даже просто патриотизм не были безусловными, слепыми и полными.

В юности Кондаков был вольнодумцем. " За время моего пребывания в университете, - пишет он в своих воспоминаниях (2002: 90 – 91), - во мне произошла большая внутренняя перемена. Я поступил в него совершенным радикалом, злобно настроенным против всякого начальства…", участвовал в студенческих волнениях, " подписывался под любыми резолюциями", давая волю " мальчишеским претензиям на распоряжение своею судьбою, и по пути, кстати, судьбою России". Но либерализм конца 50-х растаял, и в начале 60-х студенчество вернулось к своим занятиям, а Кондаков ушел в себя, углубившись в чистую науку, навсегда распрощался с юношескими иллюзиями и примирился с самодержавной властью.

Но при этом смотрел на нее трезво и скептически. Он писал, что смолоду

" не верил ничьим излияниям преданности русскому царю, хотя сам лично, враждебно ощущаю полную неподготовленность русского народа к самостоятельной политической и общественной деятельности; до конца 1916 года принципиально стоял за сохранение самодержавия и лишь за несколько месяцев до революции изменил своей натуре, стал желать революции…" (Кондаков 2002: 58).

С Синодом он конфликтовал, ибо стремился защитить высокое ремесло иконописи, а Синод поддерживал не искусство, а массовое производство дешевых икон, и этот конфликт вполне отражает общий разлад ученого с православной церковью. В " Воспоминаниях и думах" (2002: 169) он пишет:

" Я лично уже со времени своего студенчества не христианин внутренне и христианства не исповедаю. Но в то же время чувствую и сознаю себя искренне религиозным, но давно уже прекратившим в себе, внутри, и в своем быту всякие поиски и порывы к возвращению той мечтательной и темной веры, которою был наполнен в юношестве".

Кондаков имел стойкий интерес к критическому изучению Евангелия. Он, однако, добавлял:

" не веруя ни в какое откровение, я всё же прихожу в религиозное настроение своего рода, когда вхожу в церковь, приезжаю в монастырь, беседую с духовною особою или читаю Священное писание и занимаюсь церковной археологиею. Правда, при этом я давно утратил конфессиональное различие…".

Холодно и отчужденно он озирал окрестное священничество. " Московские священники, в большинстве были из семинаристов, пьянствовали и распутничали в прошлом веке. …Но главным пороком у сельских попов было распутство их молодежи, и занос в деревню дурных болезней" (Кондаков 2002: 170). Отмечая подвижническую деятельность некоторых одиночек, Кондаков (2002: 172) отмечает их страдания " от посягательств и мытарств русских канцелярий и дикой злобы русских властей".

Совершенно очевидна неприязнь Кондакова к славянофилам и квасному патриотизму, насаждавшемуся властями. Особенно он не любил Москву, по словам жены Бунина (Муромцева-Бунина 2002: 349), " москвичей считал льстивым, лукавым, жестоким народом.

- Петербург несравнимо лучше, - утверждал он. – Там и работают намного лучше, чем в Москве".

Вспоминая присказку своего учителя о том, что если бы Бог даровал ему вторую жизнь, он бы принял это с радостью, Кондаков (2002: 78) добавляет, что и он бы принял это, " но с одним условием: не в России". В его записях очевидца " Россия, которую мы потеряли", не столь привлекательна, как она выглядит век спустя.

9. Эмиграция. Революция застала 73-летнего академика в Крыму, где он находился на лечении. Он не вернулся в революционный Петроград. Всю гражданскую войну (1918 – 1920) он проживал опять в Одессе, в городе начала своей научной карьеры, на территории, занятой в основном белыми и войсками Антанты (Тункина 2001). Когда на время город перешел в руки красных, для Кондакова настали черные дни. Получка была мизерная, ходил на базар менять вещи на продукты, но вещей было в обрез – ведь всё осталось в Петербурге. Когда вернулись белые, Кондаков стал работать в редакции белой газеты " Южное слово" и привлек к редактированию выдающегося писателя И. А. Бунина. С семейством Буниных подружился. Красных и советскую власть, по словам Буниной, " ненавидел острой ненавистью".

Для Кондакова наступило время пересмотреть свое учение о благотворности культурных влияний. Марксизм пришел в Россию, несомненно, с Запада. Россия оказалась охвачена этим влиянием, и теперь Кондаков наблюдал гибель и разрушение всего, что было ему дорого. Новое возникало из сопряжения местных и пришлых традиций, но это новое было страшным, да и было ли культурой? Расценивая варварские и кочевнические культуры средних веков как причастные к прогрессу, в том новом, что появлялось в России, Кондаков признаков прогресса культуры не усматривал. Успеет ли он внести коррективы в учение или просто потеряет к нему интерес?

Задержавшись в Болгарии на год и найдя условия непригодными для обоснования, он перебрался в Прагу, где его русские и зарубежные ученики организовали под его руководством Seminarium Kondakovianum. Там после нескольких лет работы сердце стало сдавать. В феврале 1925 г. вечером с 16 на 17 он, закончив работу над очередным археологическим очерком, почувствовал дурноту. Успел сказать: " Мне плохо". И, потеряв сознание, умер.

Судьба трудов Кондакова на родине была для советской действительности странной. Конечно в советское время деятельность Кондакова как исследователя, тесно связанного с церковным искусством, да к тому же белоэмигранта, замалчивалась или критиковалась. Однако сквозь стандартные критические штампы о " формалистическом вещеведении" и " непонимании истории" прорывались признания его основополагающего вклада в византиноведение, а его преемники продолжали выказывать свое уважение к учителю. Как-никак его многочисленные ученики и ученики его учеников занимали ведущие посты в советской науке – Д. В. Айналов, Б. В. Фармаковский, Б. А. Тураев, В. Н. Лазарев, В. В. Струве. Но самый талантливый и знаменитый его ученик был вне Советской России – в эмиграции. Это – Ростовцев.

10. Формирование Ростовцева в России. Михаил Иванович Ростовцев родился в 1870 г. в Житомире в большой семье директора гимназии, по образованию филолога-классика, так что его с детства окружала атмосфера интересов к античности. Детство и раннюю юность провел в Киеве, окончил с серебряной медалью Первую городскую гимназию, которой в разные годы руководили его дед и отец, и получил премию имени Пирогова за сочинение " Об управлении провинциями в первый век республики" – уже здесь были обозначены его интересы в науке. Поступил в Киевский университет Св. Владимира, где слушал лекции известного археолога В. Б. Антоновича по русской истории. По античной культуре занимался у Ю. А. Кулаковского, который работал в области социально-экономической истории Рима и, между прочим, изучал античную декоративную живопись Юга России – оба сюжета впоследствии разрабатывал и Ростовцев.

Проучился Ростовцев в Киевском университете два года, но когда отца в 1890 г. перевели по службе в Оренбург (попечителем Оренбургского учебного округа), тот решил перевести сына в столичный университет, где деканом был его приятель И. В. Помяловский. Там студент испытал сильное влияние филолога Фаддея Францевича Зелинского. Зелинский не был склонен к дотошному препарированию фактов, он рисовал картину античного мира широкими мазками, строил масштабные концепции и стремился к увязке древнего мира с современностью – он извлекал из античности уроки для нынешнего дня, а древний мир заметно модернизировал, помещая туда сугубо современные явления. Ростовцев усвоил этот общий подход. Но его главным учителем стал ученый совершенно противоположного склада – дотошный эрудит и источниковед, специалист по античному и византийскому искусству Никодим Павлович Кондаков. Первоначально Ростовцев попал под влияние не столько самого Кондакова, сколько его учеников, " фактопоклонников".

Через два года окончил классическое отделение Петербургского университета (написал в нем работу о новейших раскопках Помпей) и был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию – нечто вроде современной аспирантуры. Три года провел в царской резиденции – в Царском селе (тогда Сарское село), где преподавал греческий и латынь в Николаевской гимназии. На первых же каникулах в 1893 г. поехал на родительские средства в Италию стажироваться, ознакомился с памятниками Рима и Помпей, прослушал в Помпеях лекции Августа Мау и принял участие в его раскопках. Мау продолжал в Помпеях раскопки широкими площадями послойно и создал теорию четырех стилей помпеянской декоративной живописи.

В 1895 г. Ростовцев сдал магистерские экзамены и получил стипендию для поездки по странам классической древности – Турции, Греции и Италии, а также по Западной Европе. Там три года собирал материал для своей магистерской работы (позже это стало называться кандидатской) и докторской диссертации, печатал статьи (рис. 4). В Венском университете прослушал курс О. Бендорфа по археологии. Отто Бендорф был учеником Отто Яна и основателем Австрийского археологического института. Он вел раскопки античных памятников в Малой Азии и искал успеха классической археологии в соединении с эпиграфикой и искусствоведением.

В 1898 г. Ростовцев вернулся в Россию и начал преподавать латынь в Университете и историю древнего мира на Бестужеских курсах для девушек. В свои 28 лет он был автором более 20 печатных работ, и, познакомившись с первыми его работами, крупнейший антиковед Германии Виламовиц фон Мёллендорф предсказал, что он станет первым историком мира! (Зуев 1997: 79, прим. 43; Бонгард-Левин и др. 1997: 256, прим. 17). Успехи Ростовцева вызывали некоторую зависть у его друзей. Жебелев писал в 1899 г. Айналову: " Ростовцев теперь всюду сует нос и, вероятно, пойдет очень далеко, теперь такие ходовые люди в моде. Он узнал уже успех, читает и общие, и специальные курсы; при всем том ходит большим франтом" (Зуев 1997: 58). По поводу разгромной рецензии Ростовцева на одного из почтенных коллег, сам Кондаков заметил, то Ростовцев – " при всей своей гениальности, человек больной: у него какой-то зуд в каждой работе кого-нибудь садануть" (Тункина 1997: 115, прим. 19).

В 1903 г. он получил докторскую степень за труд о римских свинцовых тессерах – жетонах-пропусках, исполнявших функцию увольнительных для ленионеров. Впоследствии Ростовцев писал о том, что с самого начала научной деятельности его влекло к проблемам социальной и экономической жизни.

После присвоения докторской степени он был назначен профессором латыни, но читать историю на Бестужевских курсах не прекращал.

11. Вопрошая историю. Еще в годы первой русской революции он признавал, что к истории подходит с запросами, вызванными волнующими его проблемами современности. Для него в истории есть связь и повторяемость, придающие аналогиям смысл и значение. В лекциях 1906 г. он говорил:

" Как бы ни был силен интеллект и критическое чутье социолога и особенно историка, он дитя своего времени и его неминуемо волнует и интересует сложная жизнь современности… И так как жизнь непрерывна, как время, то для него не может быть принципиального различия между далеким и близким прошлым, между тем, что было вчера и что случилось сотни или тысячи лет тому назад. Эпохи для него только вехи, которыми он отмечает в своем сознании кардинальные исторические явления…" (Зуев 1997: 61).

Он использует эту сентенцию для объяснения значимости античности для современного человека, ее родственности современным проблемам. На какие же злободневные вопросы ожидал от истории ответа он сам?

Еще в годы первой русской революции Ростовцев вступил в " Партию народной свободы", называемую конституционно-демократической или кадетской. Партия эта характеризуется в марксистской историографии как буржуазная, но для царя кадеты были главными противниками – они требовали конституции и демократических свобод. В ожидании свобод жил и Ростовцев, а пока он находил ростки свободы в университетской жизни, в ее автономии, где профессора с их выборными ректором и деканами не были начальниками.

" Принцип академической свободы, - писал он в 1921 г., - был один из наших главных лозунгов. Профессора давали советы студентам, рекомендовали им тот или другой учебный план, указывали, на каких условиях они готовы признать студентов людьми, закончившими свое высшее образование, и это было всё. Вне этого студенты, которых мы считали взрослыми людьми, были свободны распоряжаться собою, своим временем и занятиями, как хотят. Мы всегда настаивали на том, что вся частная и политическая жизнь студентов не наше дело. … Таковы были наши идеалы" (Ростовцев 2002: 97).

Царское правительство всё время стремилось урезать автономию университетов, а либеральная профессура отстаивала принцип академической свободы и боролась за распространение свобод на всю политическую жизнь. Как это вязалось с интересом Ростовцева к социально-экономическому развитию? В демократизации жизни по западноевропейскому образцу он видел перспективы снятия ограничений для развития экономики и цивилизации. Он был, безусловно, западником – человеком, ориентирующимся на стиль и нормы европейской культуры (рис. 5).

Женившись в 1901 г., он завел свою собственную квартиру неподалеку от Зимнего дворца (на Большой Морской), с прислугой, журфиксами и постоянным посещением театров и концертов. В доме у Ростовцевых бывали люди, составлявшие цвет петербургской культуры - писатели и поэты (Бунин, Куприн, Мережковский, Блок, Вяч. Иванов, Белый, Мандельштам, Кузмин, Бальмонт), художники (Бакст, Сомов, Добужинский, Нестеров), музыканты (Рахманинов, Глазунов, Шаляпин), политики (Милюков, Набоков-отец и др.), разумеется, философы и ученые (Бердяев, Бобринский, Марр, Шахматов и т. д.). При всем том Ростовцев очень интенсивно работал – по 10 – 11 часов в день.

В ходе революционного кризиса 1905 – 07 годов Ростовцев всё больше уклонялся в сторону консервативного крыла кадетской партии, чью идеологию отражал сборник " Вехи". Эти политики считали, что конституция уже достигнута и дальнейшее ослабление государственной власти опасно. Ростовцев разошелся во взглядах со своим другом Милюковым – лидером более радикального крыла кадетов, призывавшим к дальнейшей либерализации и борьбе с царским режимом. Ростовцев же с опаской наблюдал рост влияния более левых партий – эсеров и социал-демократов. Он боялся, что дальнейшее расширение избирательных прав приведет к засилью диких и бескультурных российских низов, а новая революция – к резне, мужицкому разбою и гибели культуры. Он всё больше сближался с властями.

12. Изучение Скифии. В исследованиях сначала молодой ученый, хорошо знающий помпеянские росписи и из первых рук знакомый с теорией четырех стилей Августа Мау, естественно увлекся росписями крымских античных склепов, опубликовал две заметки о них (в 1897 и 1906 гг.). В 1911 – 12 гг. взялся за них вплотную, и в 1914 г. вышел его большой том (Известия Археологической Комиссии за 1913 г.) – " Античная декоративная живопись на юге России". Он всё глубже входил в историю и памятники Боспорского царства и его взаимоотношений со скифами. К этому его влекло не только открытие всё новых памятников на Юге России, а открывались действительно богатейшие сокровища – Келермесский курган на Кубани в 1903 – 04 гг., Частые курганы под Воронежем в 1910 –15 гг., Лемешев курган в 1911 г., знаменитая Солоха в 1912 – 13 гг. В 1916 г. Ростовцев и сам принял участие в раскопках Мордвиновских курганов под Херсоном. К скифской культуре его влекли и размышления над судьбами страны.

Конституция была получена, создано нечто типа парламента (Государственная Дума), но гражданского мира не наступило. Подавив революцию, царское правительство сводило на нет сделанные во время революции уступки и компромиссы. Интеллигенция оставалась очень далека от народа, от крестьянства, которое туго поддавалось европейскому просвещению, городской культуре. Крестьянство разрывалось между надеждой на царя и анархистским бунтарством (эсеры), которое очень пугало Ростовцева. Столыпин, пытавшийся перестроить Россию экономическими реформами, был в 1911 г. убит, и реформы пресеклись. Почему же то, что удалось в Европе, так туго шло в России?

Верный своему принципу, Ростовцев обращался за пониманием к изучению исторических традиций страны, к древнему ее прошлому, к " античному субстрату". Он полагал, что разгадки трудностей современности надо искать не в экономике, а в этническом составе населения страны. По своему культурному прошлому это была не чисто европейская страна. В ней античная цивилизация, основанная на греческих корнях, издавна сопрягалась с другой, восточной. Ростовцев определил ее как иранскую кочевническую (восточные – иудейские и митраистские - корни в христианской традиции Ростовцев знал, но в этом рассуждении игнорировал). Идею, что из скрещивания двух культур возникает новая культура, Ростовцев воспринял от своего учителя Кондакова. Конечно, Ростовцев был далек от декларации Блока " Да, скифы мы, да, азиаты мы". Он понимал, что скифы и сарматы были ираноязычными, а славяне представляли другую ветвь индоевропейцев. Но он придавал большое значение скифскому, иранскому субстрату в сложении политических и культурных традиций населения, вошедшего впоследствии в Киевскую Русь.

Сложившуюся концепцию о скрещении эллинства с иранством в подоснове Южной России Ростовцев изложил сначала в своем докладе в 1912 г. на Лондонском конгрессе историков " Иранство и ионийство в Южной России" (доклад издан на английском в Петербурге), затем уже в годы Гражданской войны в книжке на русском " Эллинство и иранство на Юге России" (в 1918 г.) и, наконец, снова на английском в Оксфорде - " Иранцы и греки в Южной России" (в 1922).

По Ростовцеву, с восточной составляющей в культуру Южной России вошла традиция тиранической царской власти, опирающейся на идею о божественном статусе царя. В 1913 г. это представление было изложено в большой работе " Представление о монархической власти в Скифии и на Боспоре". Боспорское царство получало особую роль как форпост столкновения и взаимодействия эллинства с иранским миром – это отмечено в работе " Научное значение истории Боспорского царства" в сборнике 1914 г. в честь Кареева. Ростовцев изучил стереотипные изображения скифского всадника, показав на обширном сравнительном материале, что это инвеститура царя, его благословение восседающим на коне богом – ритуал, занимавший важное место в государственной жизни не только Скифии, но и Боспорского царства. Наиболее четкое выражение этот вывод об инвеституре получил в статье " Иранский конный бог и юг России", опубликованной в 1926 г. сборнике в честь Жебелева (расширенное издание – в следующем году статье " Бог-всадник на юге России, в Индо-Скифии и в Китае" в трудах Кондаковского семинара).

Начиная с 1910 г., Ростовцев изучал Боспорское царство как государственное объединение эллинистического типа, то есть совмещающее в себе черты эллинской и восточной культур. Одновременно он изучал историю и памятники Скифии. В самый разгар этих размышлений и разработок в 1913 г. в Кембридже вышла монументальная книга Эллиса Миннза, " Скифы и греки" с подзаголовком " Обзор древней истории и археологии Северного Причерноморья от Дуная до Кавказа". Миннз был английским учеником Кондакова, проведшим три года в России. Ростовцев был явно уязвлен, что англичанин его опередил. Немедленно, в том же году, он напечатал весьма пространную рецензию на эту книгу. В рецензии он хотя и признал заслуги автора в создании полной сводки данных, но не преминул отметить несамостоятельность и компилятивность работы, поверхностность (Миннз воспринимал скифскую культуру как однородную) и недостаточность сравнительного материала – как восточного, так и греко-ионийского. Но оба исследователя не поссорились, а остались друзьями и всю жизнь поддерживали друг друга.

Во всяком случае, выход книги Миннза подстегнул Ростовцева к завершению той огромной работы, которую он проводил. Тема была - " Исследования по истории Скифии и Боспорского царства". В 1914 г. Ростовцев приступал к написанию текста этого фундаментального труда, в котором он планировал два тома – анализ источников (письменных и археологических) и изложение истории. Этот второй том он написал, но по-немецки, так как планировал издать его в Германии и даже успел отослать туда. Начавшаяся война с Германией перечеркнула эти планы. Ростовцев стал готовить издание на русском языке. В 1917 г. в документах Академии наук оба тома фигурируют как подготовленные к печати, но еще не сданные в типографию. Сдать их не успели: началась революция. Судьба рукописей, самого автора и всей страны резко переменилась. Революционная буря раскидала рукописи (некоторые, как готовый корпус античных монет, исчезли, другие были затеряны надолго), разбросала коллег (некоторые погибли, другие оказались по разные стороны границ) и самого автора (начались его скитания по свету).

Но перед самым отъездом из России он успел сдать в печать небольшую статью " Фасад России", в которой подвел итог своим извлечениям из истории Рима и России, своим размышлениям о причинах неудачи цивилизизовать Россию. Дворцы и набережные Петербурга, могучая литература, чудесная музыка – это всё лишь блестящий и показной фасад России. За ним скрывалась наскоро и наспех возведенная постройка, хаотически выросшая и покоящаяся на зыбком фундаменте. Ростовцев отвергает как " слепую веру в фетиш народа" так и " самобичевание". " Не в расе и не в свойствах русского ума дело, а в условиях роста русского общества, в психологии народа, выросшей из этих условий, в недавнем его прошлом". Внешняя образованность соединяется у нас с невежеством в основах дела, с ненавистью к своему делу, к своей профессии.

" Гимназист ненавидит школу, учитель в огромной массе – свой класс, чиновник – свою канцелярию, приказчик – свой магазин, даже врач – своих больных. Ненависть отчасти потому, что своего дела не знает, что не хочет быть виртуозом своего ремесла. Для него обыденная работа есть барщина, corvee, понятие, как припоминает читатель [сложившееся] в недрах крепостного права. Поэтому мы все ленивы и не любим труда, работаем порывами и запоем, когда нужда приспичит, а не систематически и регулярно". Мы всё делаем из под палки. " По указке сверху и по указанию свыше, которые можно затем ругать и поносить, как кандалы, но кандалы удобные. Свобода, научное миросозерцание – всё это требует упорства воли и большой сознательной силы. Палка и рабство – самая удобная форма быта для всех слабых и безвольных".