Глава 39. Пост-процессуализм 1 страница

1. Кембридж и Мичиган: когнитивная археология. Бихевиорная археология победила не столько тем, что вытеснила Новую (процессуальную) археологию, сколько тем, что охватила ее лидеров. Но в 1980-е годы обе они не то, чтобы совсем сошли со сцены, но ослабели и уступили лидерство пост-процессуализму. Дэвид Хёрст Томас опубликовал нашумевшую статью " Ужасная правда о статистике в археологии", где утверждал, что статистические выводы, полученые с такой затратой сил, реального значения в культуре не имеют (Thomas 1978; см. также его 1979). В основах усомнился и известный пропагандист математических методов в археологии Доран, который в статье 1986 г. признал, что математизация не оправдала возлагавшихся на нее надежд: решение проблем осталось далеким (Doran 1986). По мнению Дорана, нехватало новой теории.

Появление пост-процессуализма происходило на фоне любопытной трансформации серутанской археологии. Новый этап в биографии Ренфру – 80-е годы. Он переместился в Кембридж. В 1981 г. он стал Диснеевским профессором археологии (это особая именная ставка) в Кембридже и занял после Даниела кафедру археологии в своем родном Кембриджском университете (кембриджским профессором был 25 лет – по 2004 год, а заведовал кафедрой более десяти лет – по 1992 г.).

Инаугурационная лекция Ренфру в Кембриджском университете в ноябре 1982 г. называлась " К археологии разума", а в самой лекции этому обозначению приводился синоним – когнитивная археология, т. е. буквально " археология познания". В этом обозначении подразумевалось не археологическое познание (т. е. принципы исследования) и не ранние стадии познания (на манер " археологии познания" Мишеля Фуко – там, конечно, никакая не археология), а изучение познавательных аспектов культуры археологическими средствами, по материальным остаткам. То есть аспектов, относящихся к ментальности, психике - как раз тех аспектов, которые по " лестнице Хокса" считались наиболее труднодоступными исследованию, почти недоступными. Ренфру считал это следующим логическим шагом после освоения социальной археологии, предшествующей по " лестнице Хокса" познанию идей.

Не верили в такую возможность не только гиперскептики. Неоэволюционист Даннел считал, что подобные потуги – бесплодная трата времени, а Бинфорд, хотя и выделял среди археологических материалов " идеофакты", полагал, что заниматься такой " палеопсихологией" – вообще не дело археологов. В рецензии на сборник Ренфру и Шеннана 1982 г. " Ранжирование, ресурсы и обмен" Бинфорд обрушивается с критикой на Ходдера, участника этого сборника, но в его инвективах слышится как бы предупреждение Колину Ренфру: " Мы не должны пытаться изучать мыслительные явления. На деле мы изучаем материальные явления… Мы не находим " окаменевшие" идеи, мы находим упорядочение материала…". Ренфру и тут разошелся с Бинфордом.

Не случайно именно после инаугурационной лекции Ренфру " Каррент Аркеолоджи" поместил статью Дж. Баррета " Goodbye, New Archaeology? " (Barrett 1983).

Совершенно очевидно, инаугурационная лекция излагала программу на ближайшие годы.

Но еще в 50-е – 60-е годы в США сложилась " когнитивная антропология" (Стивен Тайлер и др.), а в 60-е годы – близкое к ней течение – " новая этнография". Задачи были схожие, но по отношению к живым народностям с первобытной культурой. Понять их психику, их классификации, структуру их понятийной системы. Задача археологов сложнее, поскольку речь идет о людях, давно умерших, а часто и язык их непонятен или неизвестен.

У самого же Ренфру этому предшествовали его занятия культовым памятником – микенским святилищем в Филакопи на Мелосе (серия статей 1978 и 1981 годов и книжка 1985 г.). Но за инаугурационной лекцией долго ничего аналогичного, методологического, не появлялось. И только в 1993 – 94 гг. вышли статья " Когнитивная археология" и (выпущенный в сотрудничестве с Э. Заброу) сборник " Древний разум: элементы когнитивной археологии".

В сборнике " Древний разум" Ренфру принадлежала статья " Археология религии" и вводная статья (ко всему тому) " К когнитивной археологии". В ней Ренфру стремился показать отличия своего подхода к " идеофактам" и символам от появившегося подхода пост-процессуалистов, которых он называл " анти-процессуалистами". Они идеалисты и уповают на интуитивное " понимание", а он материалист (хотя и не такой прямолинейный, как Бинфорд) и хочет отыскать чисто научные средства установления зависимости между материальными остатками и древними идеями. Ренфру намечал разные виды работы археологов с древними символами: 1) выявление целенаправленных структур символического поведения, 2) планирования, 3) использования символов как мер, 4) в межличностных отношениях, 5) в коммуникации со сверхъестественным миром, 6) воплощения реальности в изображениях.

На этом занятия Ренфру сей темой приостановились. Его соратник по серутанскому крылу Новой Археологии Кент Флэннери также перешел к изучению идей древнего населения – к когнитивной археологии. Ему было тем легче это сделать, что когнитивная антропология уже давно развивалась именно в США, и со второй половины 70-х годов наметились связи между когнитивной антропологией и первобытной археологией. Связи эти отмечает (в двух статьях, 1976 и 1977 гг., в журнале " Антропос") немецкий археолог Эггерт, проведший несколько лет в США.

В конце 1970-х и в 1980-е годы Флэннери обратился от " формативных" культур (неолита) к изучению народов " архаического" и " классического" периодов, то есть эпохи цивилизаций. В частности он занялся цивилизациями миштеков и сапотеков, живших в южной Мексике на самом перешейке - к западу от майя, к югу от тольтеков и ольмеков. В совместном с Джойс Маркус сборнике " Народ облаков: расходящаяся эволюция цивилизаций сапотеков и миштеков" (1983 г.) Флэннери продолжал свою установку на многолинейность эволюции. Но, в отличие от Джулиана Стюарда, он видел причины многолинейности не в природных различиях, а скорее в разном выборе возможностей при сложном системном регулировании, включающем социально-экономические и политические факторы.

Он пришел к выводу, что Чайлд слишком ограничил свое внимание производительными силами, не обращая внимания на социальные отношения и идеологию, и потому проглядел важный рубеж в эволюции. В своем докладе на Лондонской конференции 1982 г., посвященной столетнему юбилею Чайлда, Флэннери выступил с докладом о том, что революций было не две, а три. Между неолитической и городской революциями он поместил третью – " революцию рангов" (Rank Revolution), то есть революцию социально-политической стратификации. По Флэннери, в Перу и Мексике во II – I тыс. до н. э. и в первые века н. э. сложились " вождества" или " ранжированные общества". Они не отличались от предшественников способом производства, но использовали войну и грабительские рейды по соседям для сбора дани, а также поддерживали высокоразвитое ремесло.

" Их великая революция состояла не в новом способе производства пищи, а в новой идеологии, по которой вожди и рядовые общинники имели разное происхождение. Эта идеология оправдывала потребности элиты в большей производительности, удовлетворяемые людьми низшего статуса. Такие идеологии не характерны для эгалитарных обществ, которые обычно имеют уравнивающие механизмы, предохраняющие общество от разделения на элиту и рядовых" (Flannery 1994: 104).

Переходя к городской революции, Флэннери считает, что среди 10 признаков городской цивилизации, выделенных Чайлдом (густота населения, монументальные здания и т. д.), нужно убрать письменность и ввести взамен военное дело.

В 1993 г., одновременно со сборником " Древний разум" Ренфру вышла и совместная статья Флэннери и его жены Джойс Маркус " Когнитивная археология".

Эти идеи Флэннери продолжил развивать в совместной с Джойс Маркус книге " Цивилизация сапотеков: Как городские цивилизации развивались в мексиканской долине Оахака" (1997 г.). Он пишет, что главные факторы в эволюции – не те, что неподконтрольны человеку, (универсальные и неуклонные законы - именно на них делал упор Чайлд), а свободная воля человека. Это всё больше удаляет его не только от Чайлда, но и от Бинфорда, твердо приверженного детерминизму.

Таким образом, два лидера серутанского крыла Новой Археологии, оставаясь верными ее методике и некоторым принципам, в сущности, отошли от нее в тематике и некоторых важных установках. Их привлекла возможность познавать древние идеи, семантику древних образов, - возможность, изначально отвергавшаяся не только Хоксом, но и Бинфордом. Этот новый подход отчасти покоился на введенном Новой Археологией общем познавательном оптимизме, но еще больше был связан с интересом археологов к проблемам примитивного мышления и первобытной религии. Этот интерес, отразившийся в конференциях Петербургской 1991 г. и международной Лундской 2004 г., подогревался разгоревшимся общим увлечением мистикой и оккультными науками, причины чего рассмотрим далее. О Лундской конференции редактор " Антиквити" Мартин Карвер не без иронии написал:

" Современный европейский археолог уже не застенчивый статистик с " Лестницей выводов" Кристофера Хокса на стене кабинета. Находить конфигурации и тенденции прошлого и объяснять их изменениями хозяйства и социального управления – это вчерашняя задача. Нынче с Гарри Поттером мы можем смотреть тайне в глаза и говорить о ней открыто, не просто обнаруживать, во что люди верили, но и решать, не стоит ли поверить в это самим… Колдовство и магия, были, кажется, во всем" (Carver 2004: 510).

2. Приход пост-процессуализма. Просто удивительно, сколь недолговечными оказались эти сильные и экспансивные течения – Новая Археология, Бихевиорная Археология! 1960-е и 70-е годы были заполнены, оглушены и ошеломлены ими. " Новые археологи", правда, никогда не были большинством даже в Америке и Англии, но они задавали тон. Бихевиорная археология была поскромнее в своих притязаниях, но на ее сторону постепенно перешли лидеры Новой Археологии. Однако уже в 1972 г. престарелый Уолтер Тэйлор, тот самый, кого Бинфорд читал и перечитывал, откликнулся на триумфы Новой Археологии статьей " Старое вино в новых мехах" (Taylor 1972). Отметив, что основные идеи Новой Археологии он сам выдвигал уже в 40-х, он добавил, что наряду с ней развилось нечто вроде " нео-традиционализма" – археология с традиционными целями и концепциями, но работающая современной техникой и новыми методами. На следующий год Кент Флэннери подметил, что туда устремляется молодежь, и заговорил об " устарелых юнцах" (young fogeys). Это в Америке.

А в Англии в 1980-е годы в рамках самой Новой Археологии исподволь развилось течение, состоявшее из молодых людей (young fogeys), которое выступило против основных положений Новой Археологии. И выступило гораздо радикальнее, чем это делали все ее критики-традиционалисты старого закала. И возглавил их самый талантливый ученик Дэвида Кларка, его преемник по Кембриджу, Ян Ходдер. Кларк и сам не принимал некоторые положения Бинфорда, в частности его взгляд на культуру. Бинфорд отвергал " нормативную" концепцию культуры и выделение археологических культур, а Кларк строил на иерархии 'признак – тип – (археологическая) культура' всю свою концепцию. Кларк раньше и радикальнее Бинфорда перешел к теории формирования археологического источника, к отказу от убеждения в полноте археологической информации.

Его ученик Ходдер первоначально только развивал некоторые идеи своего учителя, особенно его увлечение Новой Географией. Но много спустя после смерти Кларка в работах Ходдера появились новые нотки, совсем не укладывающиеся в Новую Археологию. Он стал заполнять пробел Новой Археологии – ее сосредоточенность на материальной стороне культуры, на следах производства и поведения, ее игнорирование всего, что связано с идеями, символами. В 1982 г. его статья в сборнике Ренфру и Шеннана, как уже упоминалось, вызвала резко отрицательный отзыв Бинфорда. К середине 80-х Ходдер пришел к полному отвержению процессуализма. Он отвергал познавательный оптимизм Новой Археологии – ее убежденность, что универсальными законами можно объяснить всё многообразие культуры и истории, что возможно гипотезно-дедуктивным методом эксплицитно реконструировать прошлое.

Книги сразу же стали необычайно популярны. Приехав в начале 90-х в Англию, я обнаружил, что студенты расхватывают книги Ходдера и его учеников и взахлёб читают. В университетских библиотеках Великобритании их сочинения стоят не как все книги – на полках в хранилищах, а сразу у входа - как книги наибольшего спроса. Сменились и философские наставники археологов, их гуру – на место австрийцев Поппера, Нагеля и Витгенштейна и берлинца Гемпеля выдвинулись французы Рикёр, Ролан Барт, Лиотар, Деррида, Бурдье, Годелье, Мейасу, а из немецких философов Гуссерль, Гадамер, Хайдеггер и Адорно. Ходдер, как бы в угоду Джакетте Хокс, резко усилил гуманитарность археологии.

Его работа 1982 г. " Археологическая теория" носила дразнящий подзаголовок: " Реакционный взгляд". Поскольку выступить против новой Археологии означало противопоставить себя сильному учению, прокламировавшему себя как передовое и отвечающее современным потребностям, нужно было собрать как можно больше аргументов против Новой Археологии. С самого начала для позиции Ходдера был характерен эклектизм – всё годилось, а единой основы не было. С другой стороны, к этому оппозиционному течению потянулись самые разные группы и направления. Как выразился Стивен Майтен, " единство этой школы лежит преимущественно в том, против чего они, а не в том за что" (Mithen 1989).

Себе новое течение взяло название " пост-процессуализм" – по заголовку статьи Ходдера 1983 года. Этим названием Ходдер и его сторонники подчеркивали, что они сменяют процессуализм. Как заметил Ренфру (Renfrew 1989: 34), это не пост-процессуализм, а анти-процессуализм. " Оказалась ли археология в пост-новоархеологической эре? " – спрашивает заголовкам статьи Джон Бинтлиф в сборнике 1986 года (Bintliff 1986).

Название было удобно также тем, что закрывало проблему позитивного определения нового течения, поскольку единой основы у него не было. После процессуализма – что?

Между тем, оно было неверно по существу. Ведь на смену процессуализму пришла бихевиорная археология, которая доминировала в авангарде в 70-е, так что Ходдер и его соратники по логике должны были бы назвать свое течение пост-пост-процессуализмом.

Но пост-процессуализм (без двойного " пост-") терминологически очень гармонично вписывался в широкое идейное течение постмодернизма, археологическим ответвлением которого он был.

3. Постмодернизм против модернизма. С конца XIX века шла борьба между модернизмом и постмодернизмом. В ХХ веке в искусствах и науках общие настроения и тенденции шли в направлении усиления рациональности, технического совершенства знаний, уважения к науке, упования на нее. Функционализм, структурализм, неоэволюционизм, процессуализм, бихевиоризм – всё это были важные движения, отразившиеся в антропологии и археологии. Все они носили отпечаток того преклонения перед современной рациональностью, научностью, техничностью, которые в искусстве и культуре получили название модернизма.

Что такое модернизм? Модернизм покрывает разные сферы культуры – от искусства, прежде всего архитектуры, до наук. Он выражается в предпочтении рациональности, функциональной и практической целесообразности, внимании к рассудку и естественным наукам, которые кажутся всемогущими. Нужно размышлять правильно, искать подлинные закономерности, открывать законы в действительности, и всё будет хорошо.

Но с 70-х годов то в одной, то в другой отрасли науки и в искусстве стали возникать явления иного плана, показывающие разочарование в рациональном подходе, в современной технике, в научной объективности, в конструктивности решений.

Сложились совершенно иные склонности и предпочтения. Вместо научного объяснения – интуитивное понимание, вместо рациональности – иррациональное движение души, вместо конструктивных планов – деконструкция, вместо логики – метафора, вместо аргументов – риторика, вместо исследования – спектакль, вместо серьезной науки – откровенная игра. Географ Харви составил даже целую таблицу таких оппозиций, из которой я прочту только некоторые еще: вместо плана – случай, вместо иерархии – анархия, вместо завершенной работы – хэппенинг, вместо централизации – рассеяние, вместо смысла – риторика, и т. д.

Эти тенденции и называются постмодернизм.

Сюда вписываются другие пост-: пост-структурализм, в археологии – пост-процессуализм, а на обломках коммунистических государств, мне кажется, вырисовывается то, что можно было бы назвать пост-марксизмом: шатания между беспредельным либерализмом рыночного хозяйства и всевластием государства с его " естественными монополиями".

Так, в архитектуре конструктивизм сменяется деконструктивизмом (это более откровенное название, чем пост-конструктивизм): вместо функциональных конструкций – причудливые, свободные фантазии, пусть даже смешные. Чем меньше похоже на дом или машину для жилья (выражение конструктивиста Корбюзье), тем лучше.

В литературе – изгнать автора и уступить инициативу читателю. Неважно, что автор хотел сказать – пусть читатель вычитывает, что хочет. В журналах очень модны стали письма читателей и диалоги с ними.

В культурной антропологии и этнографии - прислушаться к голосам самих туземцев, они лучше знают свою культуру, а всё, что мы добавляем к их сообщениям, необъективно, шатко, исходит из наших предвзятых идей и нашей политической идеологии.

В археологии … Но с этим подождем.

Это всё постмодернизм как научное течение в общепринятом понимании.

Когда рациональный компонент сознания слабеет, всё иррациональное усиливается и ученый получает права для познания через интуицию. Точные науки становятся ближе к гуманитарным с ведущей ролью интуиции (синэнергетика), с философией и искусством. В научных заключениях не силлогизмы и доказательства начинают играть наиболее важную роль, а парадоксы и метафоры, так что риторика заменяет логику. Постмодернисты не думают, а схватывают. Они не доказывают, а пророчествуют.

Они любят играть словами – в своих заключениях они используют шаткие и скользкие значения и их сдвиги. Они перескакивают от одних значений к другим. Нельзя воспринимать их формулировки как точные предложения. Они всегда имеют фигуральный смысл, который и становится главным значением.

Когда автор талантлив и обладает хорошим стилем, это сплошное удовольствие читать его сочинения. Но если вы хотите опереться на них, использовать их заключения или найти в них доказательства или опровержения, - здесь удовлетворение оканчивается и одни читатели удивляются, другие негодуют. Нет смысла изумляться или впадать в гнев. Таковы правила игры.

В таких случаях постмодернисты просто не понимают, чего люди требуют от них. Они бросили новый и оригинальный свет на отжившие темы, выдвинули острые вопросы, красиво и блестяще изложили свои взгляды. Чего еще хотеть? Это слишком смутно? Слишком шатко? Слишком необоснованно? Но такова жизнь. Невозможно иначе. И неинтересно.

Когда будете читать Шэнкса и Тилли, пожалуйста, вспомните эти мои замечания.

4. Социально-экономические корни модернизма и постмодернизма. Что бы ни говорилось об узости и односторонности марксистского социально-экономического анализа истории науки, всё же выявить социально-экономические корни исторических явлений можно и нужно. Это очень многое объясняет. Да, не нужно вульгаризировать, выискивая прямые соответствия научных течений классовым силам, не нужно всё сводить к экономике, не стоит закрывать глаза на обратные воздействия идей на экономику и политику, их первичность в ряде важных процессов. Но всё же мы не сможем понять логику развития, если проигнорируем социально-экономическую обстановку этой идейной борьбы. Эта тенденция объяснения характерна сейчас не только для марксизма, хотя влияние марксизма на такой анализ несомненно.

К 60-м – началу 70-х гг. люди, жившие в это время, старшее поколение, пережили две мировые войны, волну революций и последовавшие деспотии, но развитие капитализма шло в одном направлении – усиления монополий и роли государственного регулирования. Это так наз. Фордовский капитализм. За счет этого и дешевой нефти из Третьего мира происходило не только планирование, но и создавались социальные программы помощи, чтобы умерить социальную напряженность. В Европе и Америке сложилось потребительское общество, в котором почти каждому человеку был обеспечен, по крайней мере, некоторый минимум всего необходимого для жизни.

Социальная успешность Фордовского капитализма была связана с подъемом научно-технических достижений – обретением атомной энергии, выходом в космос. Всё это породило научный оптимизм и веру в то, что мир хорошо упорядочен, организован в системы, и что законы этого мира запросто сравнимы – так что можно познавать их с помощью математизации.

Мировые войны (Первая и Вторая) пошатнули это оптимистическое настроение. Турецкая, Австро-Венгерская, Британская и Французская империи распались. За ними последовала Российско-Советская империя. Везде распад этих колоссов порождал хаос, очень болезненный для живых частиц распавшихся империй.

Это уже почувствовалось в искусствах. В них модернизм быстрее окончился, и возникли разные постмодернистские стили искусства. Но в науках и философском мышлении старые идеи еще жили. Да, некоторые русские ученые воспринимали революцию как конец света, но другие считали это чересур эгоистическим восприятием. Советский Союз привлекал вначале немало симпатий. Да, Чайлд и многие европейские интеллектуалы рассматривали нацизм как опасность для культуры, но нацизм был побежден и теперь перспективы казались безоблачными. Этому благоприятствовал общий подъем жизненных стандартов в Европе и Северной Америке.

Но с 70-х годов мир пережил ряд потрясений.

1) нефтяной кризис – резкое увеличение цен на нефть в связи с арабо-израильской войной 1973 г. и революцией 1978 г. в Иране;

2) шатания валют;

3) появление новых развитых стран (Япония, Южная Корея, и проч.), которые стали отбирать рынки и рабочие места у прежних господ положения.

Поэтому в середине 70-х годов произошла перестройка капитализма. Фордовский сменилcя пост-Фордовским. Это значит:

если в Фордовском – централизованное производство, связанное с определенными регионами и планируемое с участием государства,

то пост-Фордовский знаменовался децентрализованным производством, ориентацией на мелкие производственные центры, где дешевле рабочая сила; в итоге производство фрагментируется, теряется связь с определенными регионами; рождается “гибкое накопление”; вместо постоянного штата – работа по договорам, контракты. Большие промышленные и финансовые структуры принадлежат уже не одной семье каждая, даже не одной нации, а каждая богатая семья вкладывает свои капиталы в разные компании, повсюду в мире. Абрамович покупает " Челси".

Происходит разрушение государственных программ социальной поддержки. Это характерно для политики " железной леди" Тэтчер и президента Рейгана.

Следствие для психологии человека: индивид потерян, дезориентирован. Одинокий человек остается лицом к лицу с неожиданными ситуациями, в которых действуют далекие и невидимые силы, с которыми контакта нет. Они непредсказуемы признанными законами. Стабильность подорвана. В то же время управление отдано компьютерам, машинам и обезличено. За решениями не виден человек.

Очень примечательна новая модель культуры, которую можно найти в книге французского социолога Абраама Молля. Это модель ризомы. Культура приравнивается к сети корней гриба, в которой отдельные корни безнадежно переплетены и спутаны в мохообразный войлок.

Вера в законы общества и науки размывается. Вместо нее приходят мистика и паранаучные увлечения, а в центр смещаются те области культуры и науки, которые считались раньше маргинальными. В науке это анализ индивидуальных ситуаций, признание неустранимости роли вне-научных факторов (как идеология, политика), которые воздействуют на научные решения, а также внимание к стилю, риторике, игре.

Утеряна вера в идеологию, обещавшую нам контроль над силами, которые формировали обстановку и жизнь, которые превращали мир в систему, подчиняли жизнь познаваемым законам и правилам. Утеряна вера в серьезную науку, всё это обосновывавшую. На равных правах с нею действуют шарлантанство, мистика и ирония. Очень многое отводится не труду, а удаче, а с этим на первый план выходит азартная игра.

Всё это рассмотрено в работах Ф. Джеймсона (Jameson 1984), Ж. Ф. Лиотара (Lyotard 1984), Д. Харви (Harvey 1989) и Л. Лодена (Laudan 1990).

Насколько это убедительно, можно судить по одному обстоятельству: на пост-советское пространство постмодернизм проник только в 90-е годы – с опозданием на 20 лет. Между тем, обычно научные течения с запада, несмотря на противодействия властей, проникали в СССР очень быстро, иногда развивались параллельно там и тут. Например, структурализм – у нас был Пропп до Леви-Стросса, Лотман и Гуревич параллельно с ним.

Но с постмодернизмом было иначе. Почему? Потому что советское производство не то, чтобы походило на Фордовское, но было, так сказать, ультра-фордовским. Оно отличалось от Фордовского прежде всего тем, что в СССР была только одна монополия, один монополист, в связи с чем не было конкуренции и развития производства, была деспотическая власть и реставрация крепостнических и рабовладельческих отношений. Плановость, еще более, чем у Форда, была в полном объеме. Всё было предсказуемо до малейших деталей. Жизнь шла по правилам. Каждому рядовому человеку уделялся крохотный минимум, но он был обеспечен. А введение свободного рынка при переходе от 80-х к 90-м годам ликвидировало эту стабильность и уверенность. Индивид почувствовал себя потерянным и брошенным на произвол судьбы. Как на Западе, только с еще большим контрастом по отношению к предыдущему.

Последовал неимоверный разгул мистики, всякого рода знахарей, колдунов и шарлатанов, массовый успех которых можно сравнить только с основанием религий. В России - Джуна, Кашпировский, Чумак, баба Нюра (“Я тебе помогу” чуть ли не во всех газетах), болнарская Ванга. Вот это и оказалась готовая почва для перенесения постмодернистских течений в Россию.

Но поскольку на Западе мистики появились в самой науке до 70-х, вскоре после войны, очевидно первым стимулом для смены ориентаций в сторону от научности послужила Вторая мировая война. Она оказалась именно таким потрясением основ. Холодная война с ее иррациональной бессмысленной и недоступной разумному пониманию гонкой вооружений разрушила веру в человеческий разум. Атомная бомба может уничтожить врага. Он тоже имеет атомную бомбу, которая может уничтожить нас, а заодно и весь мир. Затем мы произвели так много бомб, что могли бы уничтожить весь мир три раза, затем тридцать три раза, и враги произвели столько же. Зачем? Ведь это за счет обнищания большей части населения. Разумные люди не могут так себя вести, разве что обезьяны. В этих обстоятельствах арабский нефтяной кризис и две империалистические войны – вьетнамская и афганистанская – совершенно разрушили оптимистическую оценку экономических и политических успехов человеческого интеллекта и международной организации.

Сказались, вероятно, и другие факторы:

а) ожидания от немедленной замены основных функций мозга искусственным интеллектом компьютеров не оправдались;

б) наука перестала быть элитной, стала массовой профессией – все становятся учеными, авторитет науки понижается вместе с ее недоступностью;

в) сложились плюралистические принципы, многие ценности равноправны – наука, религия, мистика, мистификация, игра – всё позволено высказывать и отстаивать.

5. Мистицизм как прелюдия и предзнаменование. В культуре и в частности в антропологии повальное увлечение мистикой появилось задолго до 70-х. Причем коль скоро этнографы близко сотрудничают с первобытными колдунами, это выглядело как заражение, инфекция.

Началось во Франции. Глава французской этнографической школы и автор учебника, бывший летчик и опытный африканист Марсель Гриоль (Griaule, 1898 – 1956), всю жизнь работал в духе дескриптивизма и собрал огромный материал. Монография о догонах " Маски догонов" стала его докторской диссертацией. Он стал профессором Сорбонны и заведующим кафедрой этнологии. Но описав материал, он остановился перед объяснительными задачами. В 1947 г. он вдохновился объяснениями, которые ему давали сами догоны. Раньше он вел опрос информантов энергично, хитро, наступательно, как допрос – они ведь уклоняются от неудобных вопросов, лгут, сочиняют. Но вот он был посвящен в таинства догонов и 33 дня проходил обучение у мага Оготеммели (описано в книге " Бог воды" - Griaule 1948: Dieu d’eau). С 1950 г. он сам стал учеником, а Оготеммели учителем. Стратегия Гриоля в этнографии изменилась – не выдавливать информацию как бы насильственно, а получать откровение. В этой “живой мифологии”, в “метафизике” догонов он увидел ключ к пониманию Африки. Даже после его смерти в 1956 г. его школа продолжала выпускать его труды и труды учеников (1965) с мифологическими объяснениями космоса и туземной теорией языка.