Menthol blond, 12 января 2009 года

2.

В рамках переписки с Nikitievich родился маленький драббл про героев " Креста". Что было, когда Януш добрался до беглых послушников.
Рейтинг нулевой, художественная ценность сомнительна.
Текст выглядит не как сиквелл, а как фанфик по отношению к канону.

POV Януша.

-- Отец Януш... Как хорошо, что вы приехали. – Он стоит напротив меня. А между нами рама входной двери, отмеченная квадратными, как штампы, выемками от давно выпиленных замков.
До-ми-ник.
Я не успеваю поздороваться: дежурное благословение застревает на губах и падает в небытие, пропадает под завалами совсем других мыслей, несвоевременных и не особенно вежливых.
Вырос, да. Волосы остриг. Коротко, почти под корень. Непривычно, конечно, но в глаза не бросается.
Он просто смотрит на меня. Без страха, что ожидаемо, но еще и с такой затерянной надеждой, что мне становится неловко.
Переступаю порог без приглашения. Вместо приветствия крещу его – наискосок, касаясь пальцами смиренно склоненной макушки и чуть сгорбленных плеч. И снова удивляюсь: потому как Доминик сам тянется ко мне. Тоже без приглашения и тоже вместо приветствия.

-- Зачем вы так? То есть, хорошо, что вы приехали, отец Януш. Только ведь ничего страшного... я, правда, в порядке, -- Доминик сидит напротив меня, но смотрит в сторону, в высокую чашку с черной заваркой, разделенной на части неровным куском лимона.
-- Я в порядке, -- снова говорит он. И я трусливо радуюсь, что не помчался с вокзала по прочитанному в досье адресу, оставил чемодан в гостиничном номере, под присмотром гобеленового Спасителя.
-- А Данэль как? – я перебиваю его третью фразу про порядок, вежливо пью переслащенный чай.
-- Не знаю, я в этом не понимаю ни черта... то есть, прощения прошу, отец Януш.
Киваю, подталкиваю его к следующей фразе.
-- Я ж не разбираюсь в этом, -- говорит Доминик почти жалобно. И закуривает.
Он держит сигарету так, словно собрался прятать ее в рукав. Да не в этот – потрепанной клетчатой рубашки с закатанными манжетами, а в широкую воронку синего сукна, в облачение.
Не удивляюсь, опять же. Я знал, что Домек курит. Этого не было в досье, да и никотиновую ломку мой мальчик хорошо скрывал. А вот густой кашель от него никуда не девался, а я все-таки врач, хоть и вынужденный.
-- Где он? Вы... – не скажу сейчас «не живете вместе», хотя именно это и хочу спросить. – Он от тебя переехал?
Доминик улыбается непонимающе.
-- Да вы что? Он же один не сможет. Здесь Данэль. Он спит еще, а я не ложился. В девять смена закончилась, только вернулся, спать собрался, а тут вы... То есть... Правда, хорошо, что вы приехали, вы не подумайте.
Да я не думаю ни о чем. Понимаю, что все идет наперекосяк, но куда именно – угадать не могу.
-- Он больше в той конторе не работает... сложно в миру с непривычки, понимаете.
Вот уж чего-чего, а это понимаю. И завидую им обоим сейчас лютой завистью, на которую священнослужитель не имеет права.
Доминик мнется от моего молчания, вертит в руках желтую пачку с витым узором. Ну надо же, новая марка. Во времена моей молодости никакого «Терновника» еще не выпускали. Это я точно знаю, потому как перепробовал тогда почти все сигареты, которые были в продаже. Да и трофейные тоже курил. Бросил там же, за кордоном. Мне, в отличие от Домека, в монастыре из-за табака страдать не пришлось.
Отвык от дыма, однако. Хотя сквозь тамбуры сегодня шел и не морщился: после Рождества в поездах народу много, все либо едут в гости к родственникам, либо возвращаются домой. Это у меня купе «люкс», и даже – повезло – без соседа. А обычные вагоны были заполнены целиком, так что курильщики забегали в наш пустой тамбур.
-- Хорошо, что вы...
-- Домек. А ну прекрати молчать!
-- Я так больше не могу. Ну, в смысле, с Данэлем. Вместе с Данэлем.

-- Я же сам ему предложил. А теперь неудобно. Он нормальный, не мешает почти. И извиняется все время. – Доминик тушит окурок, смотрит в пепельницу, а потом, обращаясь к ней, интересуется: -- Вы есть будете? Сегодня четверг, вам рыбу можно. Хотите?
Пепельница молчит, я соглашаюсь. Есть не хочется, привык за столько лет урезать себя в еде, но... Доминику сейчас надо хоть что-то сделать, отвлечься, чтобы перейти на следующий уровень разговора.
Рыба нарезана крупными кусками, с одного бока прожарена, со второго – нет, соли слишком много, а лука не хватает. Вкусно.
Прежде, чем взять в руки вилку и хлеб, встаю, благословляю пищу, произношу молитву. Доминик поднимается вместе со мной, но губами шевелит невпопад – видимо, подзабыл уже благодарственные слова. Так тоже бывает. Я всю студенческую жизнь молитвослов в руки брал только в день экзамена.
Жую медленно, чтобы не напороться языком на рыбью кость. Доминик вглядывается в меня, потом опять закуривает. И продолжает говорить – с того места, где запнулся.
-- С ним нормально. Он из той комнаты не выходит почти. Сидит, книги читает. Не церковные, я имею в виду. Там же моя бывшая комната... ну, что со школы оставалось, учебники, романы всякие, классика... Если есть не позову – сам не приходит. Понимаете?
Я не понимаю. То есть, с Данэлем-то все ясно, депрессия у ребенка... Ну вот, подцепил у Себы выражение. Тоже мне, дети нашлись, что один, что другой... Почему Доминика это так беспокоит? Или все эти разговоры – только прелюдия к серьезной просьбе. Видимо, Данэль глаза намозолил, а выставить его из дома как-то неудобно, невежливо и не по братски. Выходит, что эта почетная обязанность достанется мне. Или не достанется? Сейчас успокою их обоих, объясню, что через неделю на Маяк приедет Себа. Данэль к нему сам сбежит, забыв переодеться в облачение. А Доминик... морщусь. Так сильно, словно горло все-таки уколола рыбья кость.
--... на Цыганском рынке обокрали... Ну, развели как дурачка, все из кармана вытащили. Мы потом выкрутились, конечно, тем более, у меня работа такая... хорошая. А он теперь на улицу боится выходить.
Это поправимо. Киваю внимательно, готовлюсь сказать правильные и прощающие слова – как после исповеди. Но покаяния – то бишь слов про то, что надо Данэля отсюда как-то забрать – все нет и нет.
-- Он про эти свои приступы сразу рассказал, еще в гостинице. Ну, до того, как мы с ним ушли. Отец Януш, еще есть хотите?
Не хочу. Я тебе голову хочу оторвать, только тебе это знать никак нельзя. Шум в Цитадели в честь вашего, так сказать, ухода, – это цветочки по сравнению с тем, что мне... со мной... В общем, дорогая Кузина была этим всем крайне недовольна. А ее начальство, видимо, недовольно ей.
-- Так что я про лекарства знаю... Их тут без рецепта тоже можно, вы не думайте...
А я и не думаю. Это Себа после вашего отъезда спохватился, чуть не побежал звонить в южноморскую обитель, настоятеля предупреждать, чтобы тот его ребенка принял с пониманием и большим запасом седативов. А тут вы, видите ли, своими силами.
Про «без рецепта» мне очень интересно. Как бы Доминик не засветился с такими-то хозяйственными хлопотами. Он же не понимает, что до сих пор на крючке. Одна оплошность, любая, и в него вцепятся так, что потом не в монастырь, а в армию сбежишь. Да только кто ж позволит-то?
-- А что за работа, Доминик?
-- Да потом расскажу, ничего интересного... Я же писал, меня одноклассник один устроил... в общем, стою за стойкой, кофе варю, иногда еще кое-что... ничего особенного.
-- После монастыря в кабаке самое оно работать, да, Доминик?
Он замолкает, снова хватается за сигарету. Какая это по счету? Он с ума сошел, столько дымить, особенно после перерыва. Хотя... Именно поэтому и дымит, наверное. Пытается накуриться про запас.
Доминик не смущается и не обижается на мой вопрос. Присвистывает осторожно, выдыхает.
-- Отец Януш, извините, я позвонить забыл. Как раз по работе.
И идет мимо меня в коридор. Спина прямая, напряженная – как на богослужении или на крестинах, когда он несет икону. То есть – носил.
Телефон трещит диском на всю квартиру, а вот говорит Домек очень тихо. И так нейтрально, что мне заранее становится нехорошо. Или он все-таки уже попался кому-то в поднадзорные, или... Лекарства, ага... Без рецепта... на хорошей работе... Идиот! Его же посадят за такое.
Сижу прямо, мешаю переслащенный чай. На ложечке стертая вязь – КЗ. Катерина Залесская, судя по досье. Бабушка покойная. Тянусь к сахарнице, беру еще один кусок.

-- Отец Януш, а вы надолго приехали? – Доминик возвращается из коридора быстрее, чем я рассчитывал. Задает вопрос, а сам думает о другом, будто Книгу на храмовой службе читает – все слова понятны и звучат правильно, а о чем они, он в жизни не догадается.
Неопределенно пожимаю плечами. Обратного билета у меня нет, зато есть назначенная на завтра встреча с милейшим паном Цезарем, которого мой бывший алтарник знает как некоего пана Кошта. Про это Домеку тоже знать совершенно не обязательно.
-- А давайте вы из гостиницы ко мне... к нам переедете? Тут две комнаты свободы, те, которые я на лето сдаю... – Доминик не слышит моих ответов, говорит так, будто все уже решил за меня. – Это не за деньги, отец Януш. Понимаете, мне поговорить надо с вами серьезно, а я не могу сейчас. Ну никак...
Это я тоже понимаю: Доминик глазами хлопает изо всех сил, зевает постоянно и, кажется, падает иногда в кошмарно крошечный сонный обморок – на секунду, на две.
-- А Данэль что скажет? --- мне тоже не важен ответ.
-- Не знаю я... Обрадуется, наверное, – и я слышу, наконец, ожидаемую просьбу: --- Отец Януш, а вы сможете с ним поговорить? А то я сам не могу.
Я смотрю не на него, а в окно – высокое, довольно узкое, с округлым верхом, прикрытым давно выгоревшей прозрачной занавеской, почти тряпкой. Сейчас мне кажется, что редкий снег идет не за стеклом, как ему и полагается, а прямо здесь, на кухне, зарождаясь в слоях потрескавшейся, местами скрученной, как пергамент, штукатурки... Снег, получившийся из пара от давно кипящего чайника.
-- Поговорю, -- обещаю я. – О чем скажешь, о том и поговорю.
Доминик все еще стоит на стыке кухни и коридора, смотрит куда-то мне под ноги, будто боится, что я сейчас наступлю по меньшей мере на кучу дерьма... Но скорее уж... можно подумать, что я зацепил подолом облачения чеку от ручной гранаты.
И любое движение – от меня к Доминику или от него ко мне – это верная смерть.
-- Отец Януш, ну... вы понимаете... Вы как раз в таких вещах понимаете, я же помню, как мы тогда в келье... А он не понимает. Я ему уже объяснял все, а он...
-- Кто – он? --- спрашиваю я вместо «что ты ему объяснял?»
-- Данэль. Я же думал, что он тоже... ну, как вы. А он нет. А я сам... уже не знаю.
И Доминик шагает навстречу своей невидимой гранате.
Снова тянется сам.
И лезет руками под застежки моего облачения так неловко, будто у него пальцы замерзли и не гнутся, а он их теперь хочет согреть.

Menthol blond

Продолжение 2го бонуса:

Он засыпает у меня на руке. Укладывается щекой на локтевой сгиб, тянет на себя одеяло и, – так толком и не укрывшись, – разжимает пальцы, мотает в полудреме непривычно колючей головой:
-- Отец Януш... я вам сейчас ключи... от входной двери и от той комнаты, гостевые... – а потом затухает, сонно изогнувшись. И только осторожная щетина царапает мне согнутую руку, да недотянутое одеяло сползает с его голой поясницы.
Лежу, не шевелюсь, не верю, и почти истерически благодарю Господа Бога за это странное отступничество.
Окно без занавески и за ним давно день, а в комнате все равно сумрачно: вместо пейзажа за пятнистым от снежных отметин стеклом видна глухая стена. Брандмауэр.
Это меня почти успокаивает: никто из соседей ничего не видел, никто из обитателей этой квартиры ничего не слышал. Я вспоминаю о Данэле лишь после того, как в ванной оживает газовая колонка. Через пару секунд ее гудение становится привычным и я снова забываю про третьего-лишнего.
Смотрю на Доминика. А он спит.
Руку выдернуть боязно.
Да и не хочется, откровенно говоря. Хотя мне сейчас и щекотно, и тяжело.
Диван выглядит продавленным и разваливающимся, но он совсем не скрипит. Поворачиваюсь поудобнее, укрываю Доминика половинкой одеяла – больше не получится, он ведь как-то ухитрился замотаться в него и в простыню. И когда успел? Смотрю, как сходятся и расходятся во сне потрескавшиеся, словно потяжелевшие от моих прикосновений губы.
Потом почти спохватываюсь, начинаю разглядывать обстановку. На стенах слишком много всего – полок, картин, каких-то глиняных расписных тарелок. Может, это кажется странным по сравнению с гладкими стенами кельи, а может... Эта комната не принадлежит Доминику. Он сам в ней как гость, не смотря на то, что он хозяин.
Кстати о гостях... Надо бы выбраться отсюда, пока Данэль в душе. Правда вот разговоры с ним я буду вести совсем не о том, о чем просил Доминик.
Облачение выглядит откровенно мятым. Ладно, это можно списать на ночь в поезде.
Приостанавливаюсь с подрясником в руках, смотрю на Доминика.
Вот это – уже привычно.
Я столько раз будил Домека по утрам. И ни местные разномастные стены, ни отсутствие на нем нижней рубашки не мешают мне слегка сместить декорацию. В келье все было бы куда привычнее. И куда хуже для Доминика... Здесь все добровольно, а там... согласно Уставу и чинам. Поэтому ничего и не выходило.
Улыбаюсь сам себе.
Вижу отражение в настенном маленьком зеркале, покрытом ржавыми чешуйками... Собственное лицо кажется веснушчатым.
У двери оглядываюсь еще раз... Нынешний Доминик выглядит куда приличнее, чем тот, что спал когда-то на соседней койке в моей келье. Хотя бы потому, что мне не надо его теперь раздевать глазами. Только одеяло ближе к горлу подтягивать. Оно, кстати, пахнет табаком. Тут все пахнет табаком, даже оставленный на подоконнике молитвослов. На обложке месячный налет пыли, на страницах – мои пометки.

Коридор огибает комнаты квадратной скобкой. В одном тупике под линялой занавеской прячется кладовка, в другом – арочный вход на просторную бесприютную кухню. Разумеется, сперва я путаюсь и сворачиваю не туда. Разворачиваюсь, возвращаюсь, спотыкаюсь в полутьме о две пары хорошо знакомых ботинок. Наши, казенные. Нечищеные и со спутанными шнурками. Где чьи – не знаю. Но что я, что Себа у своего алтарника такое безобразие бы не допустили. Правда, без упреков и отправки на хозяйственное послушание. Сами бы разобрались. Келейно.
Сворачиваю в кухню и как раз поспеваю к умопомрачительному грохоту: горячий чайник съехал с конфорки, крышка от него волчком вертится на полу, Данэль растерянно лижет ладонь, чтобы унять боль.
-- С добрым утром!
-- Отец Януш... – растерянно произносит Данэль, а потом широко, с присвистом зевает. Нет, я ему не снюсь.
Он сводит вместе обычную и пострадавшую ладони, подходит за благословлением – точно по Уставу, но рассеянно, безрадостно. Вот так мир вымывает из человека привычный уклад. И если от Доминика я ждал такого поведения, то Данэль меня... разочаровывает, что ли.
Притягиваю его к себе, а он замирает, отстраняется. Они сейчас словно местами поменялись – Доминик ищет ласки и сам тянется за благословлением, а Данэль весь настороже, жесты и движения тратит скупо, будто оглядывается все время.
-- Отец Себастиан просил передать, – я вынимаю из внутреннего кармана вложенное в молитвослов письмо.
Данэль кивает, на согнутые в четверть листы никак не реагирует. Если бы хоть радость попытался скрыть – это понятно. Вроде бы депрессия, в чистом виде, сейчас надо расспросить про таблетки и слегка отогреть словами, чтобы хватило до Себиного приезда. А я вместо этого пытаюсь диагностировать другое. Обнаружить признаки... Понять, что у них с Домеком случилось, кто на кого обиделся и... Что вообще Доминик в нем углядел? Глупости какие.
Я улыбаюсь, Данэль нет.
Стоит, дует на ладонь, про письмо забыл:
-- А мне Доминик... брат Доминик не говорил, что вы приезжаете.
-- А он и сам не знал. Что с ладонью, покажи?
Мотает головой и отступает к стоящему у окна табурету. Я поднимаю с пола крышку. Замечаю на открытой буфетной полке банку с кофе. Заглядываю туда и тянусь к заварочному чайнику: кофейного порошка там осталось от силы ложки три, кто его пьет – я не знаю, но с деньгами у мальчишек явно не ладно.
Данэль следит за мной – испуганно и непонимающе. У Доминика так было на первых службах, когда он не знал, за что и как хвататься, боялся, что никогда в жизни все не запомнит. А тут что? Неужели это такой страшный ритуал – налить чай в кружку?
-- Отец Януш, благословите трапезу... – он не спрашивает, а почти приказывает. И повторяет за мной вечные слова – громко и четко. Даже слишком четко, словно готовясь разрыдаться. После финального «аминь» я жду истерического всхлипа, но его не происходит.
Данэль сидит в углу, не притрагивается к чаю, отказывается от еды и ни слова не спрашивает про Цитадель.
Если он и с Домиником себя так ведет, то того надо только пожалеть. Ничего, скоро приедет Себа, все вернется в свою колею.
-- Отец Януш, хлеб передайте, пожалуйста...
Мирская просьба вместо «ради Спасителя», непривычно. От Данэля непривычно, от Доминика – нет.
-- Он в буфете, наверху, -- подсказывает Данэль.
Самому, разумеется, встать и принести тяжело. Совсем ребенок на свободе разболтался.
Поднимаюсь из-за стола, неслышно приоткрываю буфет, обозреваю банки с пыльными приправами, банки с подсохшим вареньем, банки с выцветшей, окаменевшей крупой, еще какую-то утварь, мирскую и подзабытую.
Блюдо с хлебом и впрямь стоит на верхней полке, овальный неразрезанный каравай завернут в полотенце.
Вынимаю его торжественно, как для причастия.
Нож я где-то видел, кажется, на столе.
Нет его там. А Данэля нет на месте, сорвался куда-то. Либо в туалет, либо к себе в комнату, письмо читать.
Но дверь сортира распахнута настежь, там никого.
А письмо Себастиана так и лежит на краю стола, придавленное сахарницей.
В глубине квартиры щелкает дверной замок. Данэль от меня спрятался.

- Данэль! – я стараюсь не повышать голос. Не потому, что так уж боюсь испугать резким звуком этого со... Себиного алтарника, а чтобы не разбудить Доминика. В келье Домек выключался мгновенно. Так то в келье. А как у него со сном здесь, да еще после ночной работы, я не знаю. Разберемся.
-- Данэль?
Зову не первый раз, но все еще безрезультатно. За час я успел отчитать благодарственную молитву, слегка прибраться на кухне, открыть Книгу и проникнуть в ее текст.
В квартире смешанная тишина. Доминик покашливает во сне, выкуренное дает о себе знать, нехорошо это. Данэль явно не спит, шуршит чем-то за непрочной дверной перегородкой. В принципе мне не стоит за него волноваться. Взрослый мальчик. Хоть и издерганный. Может, если бы Себа с ним в свое время так не возился, всей этой нервозности было бы куда меньше. Здесь Данэлю не перед кем устраивать истерики. Вот, наконец, увидел меня, дорвался. Дверь закрыл, нож с собой уволок. Интересно, помнит еще, как его Себастиан на закордонной дороге учил убирать человека одним ударом или нет?
-- Я никуда не поеду.
О, ожил! Благодарю тебя, Господи, что внял моей молитве суетной и исполнил...
-- А я тебя никуда и не повезу. – Стою у этой чертовой двери, обращаюсь к криво прокрашенному косяку. В метре от пола и чуть повыше видно несколько старых, проступивших сквозь краску зарубок. Даты, разумеется, не разберу, но и без того понятно: когда Доминик был маленьким, кто-то из родственников отмечал здесь его рост. Перед днем рождения или Рождеством, как и полагается в обычной семье. А у Себастиана в келье точно такие же отметины есть на изнанке двери, только не вырубленные, а нанесенные чернилами, чтобы не очень сильно портить казенную обстановку.
-- Тебе отец Себастиан все в письме объяснил. Сперва бы прочел, а потом...
-- Я никуда не поеду!
-- А почему? – я придвигаюсь к двери вплотную. Данэль, по видимому, тоже. Стоять приходится довольно долго, как во время пения псалмов на пасхальном богослужении. И божье имя поминается сейчас почти с той же регулярностью – по другому Данэль говорить сейчас не может.
Не поедет он никуда. Хорошо ему здесь. Конечно, если Нику... То есть, брату Доминику, прощения прошу, отец Януш... Если ему с Данэлем плохо, то тогда конечно... Но он у Доминика все время об этом спрашивает, и Доминик не гонит никуда, спаси его Господь. И он не злится совсем из-за того, что Данэля на рынке обокрали и из-за того, что в той юридической конторе он больше месяца не продержался.
-- Трудно было?
Непривычно очень. И там все время имя Господа всуе упоминали, клялись им, а сами нарушали. Но если надо, Данэль туда обратно вернется или еще куда-нибудь работать пойдет, только не увозите назад. Он по отцу Себастиану соскучился, конечно, но в миру интересно очень, хоть и трудно. И главное, никто не знает, что у него в прошлом было, конечно, это страшный грех, и Данэль его до конца жизни не искупит, но все равно, ради Спасителя, не забирайте отсюда... Или пусть Доминик сам скажет, тогда, конечно... Но Доминик не такой, он добрый очень и относится хорошо, почти как по Уставу, хотя сам молитв не читает давно, в храм не ходит, курит и даже... Доминик хороший, а Данэль его обидел, очень сильно, еще перед Рождеством... На исповеди в городском храме грех отпустили, и прощения Данэль просил, а все равно... Ник, Доминик то есть, смотрит так иногда, как будто все помнит... А вслух говорит, что все хорошо. А сам вас вызвал. Зачем?
-- Он меня не вызывал. Я сам приехал.
-- А зачем? – и Данэль за стенкой, кажется, трясется в сухой истерике так, что я это чувствую сквозь дверь. Или это я уже трясусь, пытаясь понять, что у них там перед Рождеством не заладилось до такой степени, что мой Домек, который так старательно мне не доверял, запросил совета. Подозреваю, что именно, но лучше уж ошибиться.
-- А зачем?
-- Брат Данэль, -- казенным тоном отзываюсь я... И сразу же вспоминаю, с кем я обычно так говорю. С Мариушем. Тоже третий лишний, который ни в чем не виноват.
-- Да, отец, -- у Данэля голос меняется. Или показалось?
-- Святый Боже, спаси и помилуй меня, грешного... Славлю тебя за жизнь мне данную, за то, что принял страдание во искупление грехов моих, -- я зачитываю молитву негромко, но очень отчетливо. Знаю, о чем прошу. И Данэль, видимо, тоже знает, с какой просьбой обратиться ко Всевышнему. Мира и спокойствия нам ниспошли. Отпущения обид, стойкости духа, честной жизни и твоего благословления во всех земных делах наших.
-- Убереги меня от врагов лютых, от ночного страха и от дьявольского искушения... – почти празднично отзывается Данэль.
-- Буду имя твое прославлять в веках. Аминь.
Замок щелкает.
Дверь открыта.
Данэль стоит на пороге. Встревоженный и радостный, как ему и полагается быть.
Ножа в руках нет, слезы на лице есть. Слабая улыбка тоже на месте. Все в порядке, сейчас его бы еще успокоительным слегка накачать. Благослови Господь Себастиана, за то, что сунул мне перед отъездом пару лекарственных пузырьков. Вроде как лишними не бывают.
Седативы в кармане плаща. Это тут же, в коридоре, но за углом. Успею еще.
-- Войти позволишь?
Вместо ответа Данэль преклоняет голову. Кается в прошедшей истерике и просит благословления. Я не Себа, прижимать его к себе не буду. Но Данэль сам от меня не отходит. Остается только переждать приступ объятий.
Глажу его по спине сжатой в кулак рукой. Оглядываю комнату.
На бывшую детскую не сильно похоже. Письменный стол и шкаф с книгами остались на своих местах, все остальное, семейное, домашнее, личное, Доминик отсюда давно вынес. Комната на съем. Чистая и никакая. Совсем как... келья.
На гвоздях, оставшихся не то после картин, не то после фотографий, скромно бликуют фольговые оклады. Видимо эти иконы принадлежали родным Доминика. Ему они без надобности, а Данэль перевесил к себе.
И не только перевесил, но и украсил в меру возможностей.
Перед стихийным иконостасом, на высокой, покрытой выцветшим женским платком табуретке, в простенькой вазе с отбитым горлышком стоят цветы. Огромный букет, собранный из роз и каких-то мало известных мне оранжерейных, пахнущих даже сейчас растений. Разумеется, по Уставу цветы ставят совсем по другому. И Данэль об этом знает: его столько лет, как самого младшего и вроде как общего воспитанника, священник с алтарником перед Рождеством и Пасхой брали с собой в храм, украшать иконы. Нарочно спутать он не мог. Видимо, не было другой возможности. И других цветов – этот букет стоит здесь дней десять, а может и побольше. Тухлой водой из вазы не тянет, только засохшими лепестками и подвядшей зеленью. А это не келейный запах, а кладбищенский. Как в склепе.
-- Хорошие цветы, -- неизвестно зачем сообщаю я.
И Данэль послушно выпускает мои руки из своих, оборачивается, смотрит на вазу...
-- Только зря ты так много сразу купил, лучше по одному цветку, но свежему.
-- Я знаю, отец Януш. Но это не я.
-- А кто? – неужели Доминик расстарался, извиняясь таким образом не то перед иконами, не то перед Всевышним за свое самовольное отлучение?
-- Я их не покупал. Мне их Доминик принес... ну в подарок на Рождество.
Цветам – недели две, не меньше. Полученному мной письму – столько же.

Menthol blond