Тело в искусстве

4.1. Магрит Р. Тело в живописи*

Картина " Изнасилование" со всей очевидностью демонстрирует, что живопись способна ухватить анатомию тела человека, поместить ее в картину и трансформировать Глаза становятся грудью, нос — середина лица — теперь стал пупком, а рот — гениталиями. Тем не менее, насилие, произведен­ное над женским лицом, не является по природе произволом. Анатомия этой картины, по выраже­нию Паула Кли и Ханса Беллмера, помогает зри­телю осознать свое положения вуайериста; он обо­зревает " глаза", " нос", " рот" и восхищается сексуальным призывом изображения пупка. Если здесь имеет место изнасилование, то это исходит от самой картины, которая, по своему содержанию, не является повторением на холсте видимой части мира, картина — это поиск трансформации, по­буждение к открытию. Картина побуждает к дей­ствию посредством поэзии и магии изображения, позволяя зрителю путем пристального вглядыва-ния прорываться во внутренний центр, в тело, в чувства. Этот принцип относится не только к ко­пированию реальности, восхвалению объектов дан­ного мира. Гораздо важнее, что по этому принципу создается такая картина тела, которая открыва­ет более глубокую, потайную природу тела, обыч­но скрытую от взгляда зрителя, но, тем не менее, существующую в его голове.

Печатается по- Marcel Paquet RENE MAGRITTE, Benedikt Taschen, 1994. Перевод — Марина Булыгина

Работа " Белая раса" представляет собой удиви­тельное изображение человеческого тела и уста­навливает новую иерархию ценностей. Здесь лишь один глаз, одно ухо; глаза и уши уникальны, по­добно рту, органу речи. Единственный, циклопи­ческий глаз занимает главенствующую централь­ную позицию на самом верху, пробуждая ощущение сверхъестественного; он расположен над ухом, ко­торое, в свою очередь, подпирается ртом. Глаз (орган зрения), ухо (орган слуха) и рот (орган речи, логики) все это поддерживается двумя носами, со­ответствующими двум ногам. Они эффектно со­ставляют подобие тела, воплощая весь диапазон остальных чувств, которые используются в каче­стве блоков, как пьедестал. " Изнасилование" и " Белая Раса" передают впечатление общего диссо­нанса органов чувств, впечатление вполне основа­тельного " беспорядка". Беспорядком отмечен не только каждый отдельный орган чувств (рот и ест, и пьет, и говорит, и сосет, и целует; глаз: смотрит, читает, критически озирает, отражает, может вы­ражать желание или презрение, ненависть или не­жность), беспорядок и в расположении отдельных органов чувств (глаз может стать грудью, как и рот может стать гениталиями или нос пупком и тому подобное). Подобная мобильность среди ор­ганов тела — их способность менять функцию и ощущения — основывается на такой концепции человеческого тела, которая не имеет ничего об­щего с законами анатомии или общепринятой иден­тичностью. Магритт представляет тело как множество разболтанное и фрагментарное как голово­ломку, кусочки которой не подходят друг к другу, как поле для всевозможных вариаций. Тело по Магритту — это место действия сил, не имеющих природных аналогов, ощущений, имеющих различ­ное происхождение и изменчивых, враждебных друг другу и иногда игнорирующих друг друга. Он нацелен не столько на интимную гармонию или единство тела, сколько на возможности искусства ставить под вопрос монолитность тела.

Следуя примеру Фантомаса, который постоян­но менял своё обличье, художник теперь наделяет тело способностью вырываться из своей социокуль­турной идентичности. Он позволяет телу проти­воречить сложившемуся в обществе представле­нию. Западные мыслители со времен Софокла и Платона убеждены в том, что зрение обладает вла­стью, которая, — подобно божественной — доми­нирует над остальными чувствами, руководит всем телом, держит под контролем то, что воспринима­ется другими органами чувств. Это превознесение Теории зрения оставалось практически неизменным в истории философии, за очень немногочисленны­ми исключениями. Это не подвергалось сомнению авторами, которыми восторженно зачитывался Магритт: это было у Аристотеля в " Метафизиках", у Декарта в " Idees claires et distinctes", у Канта, — постольку, поскольку он представлял себе, что ис­точником чувствительности является интуиция — и, в конце концов, в феноменологии от Гуссерля до Хайдеггера. Короче говоря, упор на зримые эле­менты со временем значительно вырос: мы живем в мире изображений, в мире зрелищ. Аудиовизу­альное искусство, чтобы получить большее распро­странение, чем другие виды искусства, должно поддерживать баланс между звуком и изображением или гармоничную связь между сферами видимого и слышимого. Но при этом глупо даже пытаться достичь уровня значимости визуальных элементов. " Белую расу", таким образом, отличает (без осо­бых претензий), такой иерархический подбор не­больших элементов (тоже предложенный самим Магриттом), который контрастирует с культурой природы, где господствуют звуки. Посредством этой картины и скульптур, созданных в студиях Бонвичини и Беррокал в Италии, Магритт при­влекает внимание к внутренним качествам чувств, указывая на возможность установления изменяе­мой формы, отмены соотношения между ними.

Таким образом, " Белая раса" представляет ни что иное как иерархию чувств; однако, в добавок к этому построению, существует несметное число других возможностей. Это не единственный путь, не единственное содержание реальности сенсор­ного восприятия. Гораздо вероятнее, что дорога от­крыта разнообразию видимого и слышимого, того, что может быть пощупано, понюхано, попробова­но на вкус и так далее. В соответствии с этим, работа искусства, поскольку она адресована чув­ственному восприятию, никоим образом не может настолько быть изолирована и ограничена рамка­ми, насколько это склонны считать люди. Берро­кал понимал это буквально, следуя примеру Пи­кассо, представившего публике серию таких скульптур, которые позволяли владельцу скульп­туры самостоятельно создавать бесконечные вари­ации. Владельцы, однако, предпочитали старую традицию, тем самым настаивая на сохранении сво­ей уважительной дистанции по отношению к ра­боте художника, относясь к ней как к законченному продукту, результату. Однако и жизнь, и наши тела подвержены изменениям; чувства по-разному сочетаются между собой, и предпочтение, отдава­емое одним из них, может осуждать другие на су­ществование в тени, на потайное присутствие.

Магритт прежде всего старался открывать то, что скрыто от нашего зрения. В " Любовниках" он указывает на слепоту любви, дублируя очевидное и опуская покрывало на лица влюбленных, кото­рые тем самым остаются в своей сладкой слепоте. Однако задача здесь заключается в том, чтобы ис­пользовать игру в прятки ради того, чтобы заста­вить покрывало открыть спрятанное, то, что обычно на виду. В " Счастливом прикосновении" рояль Жоржетты окружен обручальным кольцом, обо­значающим двойную власть музыки и любви. Там нет никакого видимого присутствия работы этого прикосновения. Прикосновение является метафо­рой молчания: можно слышать журчанье водяных струй фонтана, например, или шум проносящейся машины, детский гам или симфонию Моцарта, но никогда — абсолютно чистые звуки. Звук сам по себе подобен чистоте молчания. Яблоко заполня­ет все пространство картины " Комната слуха". Взгляд зрителя насыщается, оставляя лишь при­зыв к другой замечательной способности — слу­шать. Таким образом, то, что мы видим, заслоняет остальное, но может быть побеждено собственным оружием: если нарисовать видимое, может про­явиться невидимое, невольно открыв простой сек­рет, находящийся внутри и воплощающий безус­ловно более глубокий смысл — бытие.

Волшебство видимого можно обнаружить в теле, во власти тела: открытие передано в " Упражнени­ях акробата". Гибкость акробата, который держит смертельную стойку на правой руке, музыкальный инструмент в левой; голова нарисована трижды; половые органы совершенно исключены из-за этих невозможных атлетических вывихов — Магритт использует все эти элементы для того, чтобы в одной картине изобразить те элементы и аспекты тела, которые скрыты от глаза. Живопись способ­на изобразить видимые аспекты под таким углом, что тело, тем не менее, появляется в своей истин­ной природе, цельным, громадным и разделенным на фрагменты, несмотря на полное искажение из­мерений. Тело как таковое не присутствует в этом изображении, при подобной манере письма в от­дельных рисунках могут быть представлены отдель­ные его части. Подобным образом видимое может быть разделено на части покрывалами, вуалями, ширмами, но при этом возникает желание сиять таинственный покров; более того, частицы покры­вал множат тело, разделяя его видимые и невиди­мые части. Тело, нарисованное или скрытое одеж­дами, разрезано, разделено на скрытые и открытые фрагменты, к примеру, открытое лицо и скрытая нагота. До тех пор, пока это не будет увидено из-за кулис театра видимого, — все это взаимодей­ствует, изображая видимое. Мистика тела, вари­анты его власти являются также мистикой рисования, искусством запрещенного, но не обма­нывающего, не зеркального: несмотря на большой риск, это искусство безусловно достигает того, что первоначально было задачей видимого, буквально стремящегося скрыть, от взгляда, подавить все, что лежит вне его собственной сферы.

Живопись, таким образом, не является пассив­ным зеркалом реальности; вместо того, чтобы дуб­лировать видимость объекта, она изменяет и транс формирует его Соответственно, рисование не вос­производит женское тело; вместо этого оно делает прямо противоположное, создавая новое явление: составленную из частей, застывшую, помещенную в рамку и неживую картину. Относительно работы Магритта, нужно заметить, что искусство может вполне осознанно по-новому изобразить объект. Живопись Магритта изменяет очевидное, превра­щая его в фикцию; в то же самое время, однако, в этой модификации художник опирается на чувства. В картине " Опасные связи", которая была точно интерпретирована Максом Лоре, изображена об­наженная женщина. Зеркало, которое она держит в руках, повернуто к зрителю Оно покрывает се тело от плеч до бедер; одновременно, однако, оно отражает точно ту же час1Ь тела, которую скрыва­ет, но в уменьшенном виде и в другой перспекти­ве. Таким образом, Магритт изображает два вида женского тела, один представлен напрямую, дру­гой — воображается по его отражению Магритт шокирует зрителя двумя несопоставимыми аспек­тами, заставляя его реагировать на несопостави­мое, на эту загадку, характерную для всей работы этого художника. Мы видим женское тело не как единое целое, а как разделенное на части и фраг­менты. Через этот художественный опыт, тело те­ряет свою цельность, теряя привычное единство частей и принимая фрагментарный вид. По этому поводу Магритт далее демонстрирует, что жест­кость связи в живописи всегда опасна, поскольку перспектива, в которой рисует художник, его цеп­кий взгляд, который он устремляет на тело своей модели, также играют роль в этой работе. Женс­кое тело, таким образом, превращается в арену кон­фликта между двумя несопоставимыми явлениями. Откуда же исходит этот конфликт? В том -то и дело, что он может проистекать только из точки зрения художника и из его работы. Художник вво­дит пульсацию своего тела в работу таким обра­зом, что кажется, что до нее можно дотронуться. Искусство Магритта никогда не бывает пассивным. Напротив, оно действует, и всегда с намерением возбудить в наблюдателе беспокойство Между двумя изображениями женского тела есть свобод­ное пространство — их пропорции и положение рук гаковы, что не согласуются друг с другом (пра­вая рука, придерживающая раму не может быть той же, которую женщина прижимает к груди) — равно как и наклон стекла зеркала не согласуется с его рамкой Создается впечатление, что мы ви­дим тело под двумя разными ракурсами из-за того, что в самой картине еще больше расхождений. Магритт демонстрирует, что живопись заполняет пространство между видимой реальностью и вооб­ражаемой картиной. Откуда взяться этому про­странству как не из тела художника?

Магия Магритта заключается в его готовности совершенно поразительно и ошеломляюще просто отвечать на классическую проблему рисования, прежде появлявшуюся в картинах Альберти, Лео­нардо, Веласкеса, Пикассо и многих других, а имен­но на вопрос о доверии к отображенному образу, или, иначе говоря, на вопрос отображения образа. Решение Магритта заключается в том, что то, что мы видим, не может быть отделено от тела, от чувственного восприятия, на основании чего чув­ственное восприятие здесь принимается во внима­ние как активное, даже вуайеристическое жела­ние, вместо того, чтобы оставаться пассивным, простым наблюдением — а желание вообще концентрируется скорее на деталях, чем на целом. Вол­шебство, лежащее в основе созерцания и живопи­си — это волшебство самого тела, восприятия это­го тела, которое не просто связывает между собой разные чувства, а умножает впечатление, идущее от каждого органа чувств. Подобным же образом в замешательство приводит эффект фундаменталь­ной разницы между самим объектом и его изобра­жением. В картине " Красная модель" тело в ри­сунке показано таким образом, что пальцы ног торчат из кожи обуви, обозначая совершенно дру­гой мир. Они не похожи на обувь крестьянина, горца, продавца, танцора; однако, у любой обу­ви — независимо от конкретной модели есть об­щее — это то, что обувь покрывает ступню и всту­пает в контакт с землей или полом, на котором стоит тело или находится в каком-то другом поло­жении. Не прямохождение ли причина того, что тело время от времени требует, чтобы видимое по­лучало приоритет за счет других чувств, что пере­дается в живописи и связано с игнорированием, утратой разнообразия других чувств, которое мо­жет быть восстановлено?

Эротичность, характерная для искусства Магритта, показывает, что тело, как бы то ни было, оста­ется пленником пространства, где необходима роль света. Свет нужен, чтобы глаз мог вообще что-то увидеть. В эротизме живописи скрыта возможность удвоения способностей тела, как это мы видим в картине " Волшебник" или в картине " Внешнее до­казательство". Такой эротизм может быть забав­ным, как в картине " Посвящение Марку Сеннету", режиссеру, ставившему фильмы с участием Чарли Чаплина и Бастера Китона: груди проявляются через ночную рубашку, висящую в шкафу — несмотря на то, что функция ночной рубашки — скрывать их. Эротизм так же способен проявиться в крайне грубой форме, к примеру в чрезмерной нарочитости изображения лобковых волос и пол­ных, круглых грудей. Название картины " Фило­софия спальни" напоминает нам о Маркизе да Саде, который дорого давал за свободу воображения и фантастику эротического искусства.

Картину " Покушаясь на невозможное" вместе с прилагаемой рядом фотографией можно считать самым замечательным посвящением жене Магритта, которая была и его натурщицей. Художник стре­мится увековечить объект своих желаний, запе­чатлеть на холсте, воссоздать для себя. Это желание ощутимо — тем не менее, делая это, он стремится к невозможному и его намерение обре­чено на неудачу. Именно это отрезвляющее осоз­нание мимолетности очарования, эта глубокая, щемящая грусть проходит через все работы Магритта, посвященных телу и желанию.

4.2. Набоков В. Николай Гоголь*

Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в си­лах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! возьми­те меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней' Садись, мой ямщик, звени, в свой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!

Н.В.Гоголь " Записки сумасшедшего"

1. Его смерть и молодость

Николай Гоголь — самый необычный поэт и прозаик, каких когда-либо рождала Россия, — умер в Москве, в четверг около восьми часов утра, 4 марта 1852 года. Он не дожил до сорока трех лет. Однако, если вспомнить, какая до смешного ко­роткая жизнь была уделом других великих рус­ских писателей того поразительного поколения, это был весьма зрелый возраст. Крайнее физическое истощение в результате голодовки (которую он объявил в припадке черной меланхолии, желая побороть дьявола) вызвало острейшую анемию моз­га (вместе, по-видимому, с гастроэнтеритом), а ле­чение, которому его подвергли — мощные слаби­тельные и кровопускания, — ускорило смертельный исход: организм больного был и без того подорван малярией и недоеданием.

*Печатается по: Набоков В.В. Романы. Рассказы. Эссе. — СПб.: Энтар, 1993. — с.250-253. Перевод с англ. Е.Голышевой

Парочка чертовски энергичных врачей, которые прилежно лечили его, словно он был просто помешанным (несмотря на тревогу более умных, но менее дея­тельных коллег), пыталась добиться перелома в душевной болезни пациента, не заботясь о том, чтобы укрепить его ослабленный организм. Лет за пятнадцать до этого медики лечили Пушкина, ра­ненного в живот, как ребенка, страдающего запо­рами. В ту пору еще верховодили посредственные немецкие и французские лекари, а замечательная школа великих русских медиков только зачина­лась.

Ученые мужи, толпящиеся вокруг " мнимого больного" со своей кухонной латынью и гигантс­кими клистирами, перестают смешить, когда Мо­льер вдруг выхаркивает предсмертную кровь на сцене. С ужасом читаешь, до чего нелепо и жесто­ко обходились лекари с жалким, бессильным те­лом Гоголя, хоть он молил только об одном: что­бы его оставили в покое. С полным непониманием симптомов болезни и явно предвосхищая методы Шарко, доктор Овер погружал больного в теплую ванну, там ему поливали голову холодной водой, после чего укладывали его в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Больной сто­нал, плакал, беспомощно сопротивлялся, когда его иссохшее тело (можно было через живот прощу­пать позвоночник) тащили в глубокую деревянную бадью; он дрожал, лежа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявок, — они свисали у него с носа и попадали в рот. Снимите, поднимите! — стонал он, судорожно силясь их смахнуть, так что за руки его пришлось держать здоровенному по­мощнику тучного Овера.

И хоть картина эта неприглядна и бьет на жалость, что мне всегда претило, я вынужден ее описать, что­бы дать почувствовать до странности телесный ха­рактер гения Гоголя. Живот — предмет обожания в его рассказах, а нос — герой-любовник. Желудок всегда был самым знатным внутренним органом пи­сателя, но теперь от этого желудка, в сущности, ни­чего не осталось, а с ноздрей свисали черви. За не­сколько месяцев перед смертью он гак измучил себя голодом, что желудок напрочь потерял вместитель­ность, которой прежде славился, ибо никто не вса­сывал столько макарон и не съедал столько варени­ков с вишнями, сколько этот худой малорослый человек (вспомним " небольшие брюшки", которы­ми он наградил своих щуплых Добчинского и Боб-чинского). Его большой и острый нос был так дли­нен и подвижен, что в молодости (изображая в качестве любителя нечто вроде " человека-змеи") он умел пренеприятно доставать его кончиком нижнюю губу; нос был самой чуткой и приметной чертой его внешности. Он был таким длинным и острым, что умел самостоятельно, без помощи пальцев, прони­кать в любую, даже самую маленькую табакерку, если, конечно, щелчком не отваживали незваного гостя (о чем Гоголь игриво сообщал в письме одной молодой даме). Дальше мы увидим, как нос лейтмотивом про­ходит через его сочинения: трудно найти другого писателя, который с таким смаком описывал бы за­пахи, чиханье и храп. То один, то другой герой появляется на сцене, так сказать, везя свой нос в тач­ке, или гордо въезжает с ним, как незнакомец из " Повести Слокенбергия" у Стерна. Нюханье табака превращается в целую оргию. Знакомство с Чичико­вым в " Мертвых душах" сопровождается трубным гласом, который он издает, сморкаясь. Из носов те­чет, носы дергаются, с носами любовно пли неучти­во обращаются: пьяный пытается отпилить другому нос; обитатели Луны (как обнаруживает су­масшедший) — Носы. Обостренное ощущение носа в конце концов вылилось в рассказ " Нос" — поис­тине гимн этому органу. Фрейдист мог бы утверж­дать, что в вывернутом наизнанку мире Гоголя чело­веческие существа поставлены вверх ногами (в 1841 году Гоголь хладнокровно заверял, будто консили­ум парижских врачей установил, что его желудок лежит " вверх ногами") и поэтому роль носа, оче­видно выполняет другой орган, и наоборот. Но фан­тазия ли сотворила нос или нос разбудил фанта­зию — значения не имеет. Я считаю, что разумней забыть о том, что чрезмерный интерес Гоголя к носу мог быть вызван ненормальной длиной собственно­го носа, и рассматривать обонятельные склонности Гоголя — и даже его собственный нос — как литера­турный прием, свойственный грубому карнавально­му юмору вообще и русским шуткам по поводу носа в частности. Носы и веселят нас и печалят. Знаме­нитый гимн носу в " Сирано де Бержераке" Ростана — ничто по сравнению с сотнями русских посло­виц и поговорок по поводу носа. Мы вешаем его в унынии, задираем от успеха, советуем при плохой памяти сделать на нем зарубку, и его вам утирает победитель. Его используют как меру времени, гово­ря о каком-нибудь грядущем и более или менее опас­ном событии. Мы чаще, чем любой другой народ, говорим, что водим кого-то за нос или кого-то с ним оставляем. Сонный человек " клюет" им, вместо того чтобы кивать головой. Большой нос, говорят, — че­рез Волгу мост, или — сто лет рос. В носу свербит к радостной вести, а ежели на копчике вскочит прыщ, то — вино пить. Писатель, который мельком сооб­щит, что кому-то муха села на нос, почитается в Рос­сии юмористом. В ранних сочинениях Гоголь не раз­думывая пользовался этим немудреным приемом, но в более зрелые годы сообщал ему особый оттенок, свойственный его причудливому гению. Надо иметь в виду, что нос как таковой с самого начала казался ему чем-то комическим (как, впрочем, и любому рус­скому), чем-то отдельным, чем-то не совсем прису­щим его обладателю и в то же время (тут мне прихо­дится сделать уступку фрейдистам) чем-то сугубо, хотя и безобразно, мужественным. Обидно читать, как, описывая хорошенькую девушку, Гоголь хвалит ее за плавность черт гладкого, как яйцо, лица.

Надо признать, что длинный, чувствительный нос Гоголя открыл в литературе новые запахи (и вызвал новые острые переживания). Как сказано в русской пословице: " Тому виднее, у кого нос длиннее", а Гоголь видел ноздрями. Орган, кото­рый в его юношеских сочинениях был всего-навсе­го карнавальной принадлежностью, взятой напро­кат из дешевой лавочки готового платья, именуемой фольклором, стал в расцвете его гения самым луч­шим его союзником. Когда он погубил этот гений, пытаясь стать проповедником, он потерял и свой нос, так же как его потерял майор Ковалев.

Вот почему есть что-то до ужаса символическое в пронзительной сцене, когда умирающий тщетно пытался скинуть чудовищные черные гроздья чер­вей, присосавшихся к его ноздрям. Мы можем вообразить, что он чувствовал, если вспомнить, что всю жизнь его донимало отвращение ко всему сли­зистому, ползучему, увертливому, причем это от­вращение имело даже религиозную подоплеку.