Ежегодники

С какого еще места начинать изыскания, как не со своего дома, с родного букинистического магазина?

Меня всегда привлекали старые ежегодники. Еще будучи ребенком, в минуты беспокойства, скуки или страха я направлялась к этим полкам, чтобы пролистать страницы с именами, датами и краткими комментариями. Там, под этими обложками, людские жизни резюмировались в нескольких абсолютно нейтральных по тону строчках. Почти все мужчины в мире ежегодников были лордами, баронетами, епископами или министрами, а женщины были их женами и дочерьми. Скупые строки не давали вам ни малейшего представления о том, какие блюда данный человек предпочитал есть на завтрак, кого он любил и в какую форму облекались его ночные кошмары после того, как он задувал свечу в своей спальне. Эти строки вообще никак не характеризовали его личность. Почему же тогда я не могла оставаться равнодушной, получая самые общие сведения о почтенных покойниках? Только потому, что они когда-то являлись живыми людьми, – они когда-то жили, а теперь они были мертвы.

Просмотр ежегодников порождал особое волнение внутри меня. Именно внутри. В процессе чтения та часть меня, что Уже находилась по ту сторону, пробуждалась и тихонько давала знать о себе.

Я никому не раскрывала причину моего интереса к старым ежегодникам; я даже ни разу не обмолвилась, что они меня интересуют. Однако отец это заметил, и, когда такие издания появлялись на распродажах, он приобретал их для меня. В результате вышло так, что несколько поколений всех более-менее значимых британских мертвецов упокоилось в книжных шкафах на втором этаже нашего магазина, где я частенько составляла им компанию.

И вот теперь, сидя у окна на втором этаже, я перелистывала страницы с именами. Я нашла деда мисс Винтер, Джорджа Анджелфилда. Он не являлся ни баронетом, ни епископом, ни министром, но тем не менее сумел попасть в список. Оказывается, его предки принадлежали к титулованному дворянству, но за несколько поколений до Джорджа семейство разделилось на две ветви, одной из которых достался титул, а другой – состояние. Джордж принадлежал к «состоятельной» ветви. Ежегодники ориентировались в первую очередь на титулы, однако в данном случае родство было достаточно близким, чтобы заслужить упоминание. И вот он, пожалуйста: Анджелфилд, Джордж; дата рождения; место жительства – Анджелфилд, Оксфордшир; в браке с Матильдой Монье из Реймса, Франция; сын Чарльз. Просматривая последующие ежегодники, я спустя десять номеров обнаружила дополнение: сын Чарльз, дочь Изабелла. Позднее я нашла сообщения о смерти Джорджа Анджелфилда и о браке Изабеллы, отныне по мужу Марч.

На минуту меня позабавила мысль, что я проделала неблизкий путь до Йоркшира, дабы узнать историю семьи, хранившуюся меж тем в этих ежегодниках, всего в нескольких футах под моей спальней. Однако почти сразу же я задалась вопросом: а что, собственно говоря, подтверждают эти документальные свидетельства? Только то, что такие люди, как Джордж и Матильда, а также их дети, Чарльз и Изабелла, существовали в действительности. Кто мог поручиться, что мисс Винтер не отыскала их тем же путем, что и я, благо эти ежегодники имеются в любой публичной библиотеке королевства. Разве не могла она, пролистав старые выпуски, отобрать ряд имен и дат, а потом вокруг них выстроить историю – так просто, развлечения ради?

Помимо этих сомнений у меня возникла еще одна проблема. Со смертью Роланда Марча из ежегодников исчезла и его вдова, Изабелла. В мире ежегодников существовали особые правила. В реальном мире семьи разрастались и роднились между собой посредством браков, чрезвычайно запутывая переплетения кровных уз. Однако титулы переходили только по старшей мужской линии, и как раз эта линия в первую очередь интересовала составителей ежегодников. Титулованные особы имели младших братьев, племянников или кузенов, чья родственная близость к главе семейства позволяла им попасть в освещаемый ежегодниками круг избранных – в качестве лиц, которые могли бы стать лордами или баронетами. Причем (хоть об этом и не говорилось открыто) не просто могли бы, но и реально могли, для чего достаточно было лишь нескольких безвременных смертей в семье. Но с дальнейшим разветвлением фамильного древа потомки этих кузенов и братьев все более отдалялись от ствола и неминуемо выпадали из поля зрения ежегодников, чтобы кануть в безвестность, ибо никакая комбинация из кораблекрушений, эпидемий и стихийных бедствий уже не могла превратить в сливки общества эту седьмую воду на киселе. Ежегодники устанавливали свои ограничения, и как раз под такое ограничение попала Изабелла. Она была женщиной; у нее не было мужского потомства; ее супруг (не лорд) был мертв; ее отец (также не лорд) был мертв. По причине всего вышеизложенного ежегодник выбросил ее и двух ее дочерей из своих благородных списков в бескрайний океан простонародья, чьи рождения, браки и смерти – равно как их любовные связи, ночные кошмары и гастрономические предпочтения – не стоили того, чтобы фиксировать эти данные для потомства.

Однако Чарли был мужчиной, и ежегодник мог снизойти до его последующих упоминаний, хотя тень незначительности уже нависала и над ним. Информация о нем была предельно краткой. Его звали Чарльз Анджелфилд. Он родился тогда-то. Он Жил в Анджелфилде. Он не был женат. Он не был мертв. С точки зрения ежегодников, этих сведений было вполне достаточно.

Я брала один выпуск за другим и натыкалась на тот же скромный набор пометок. Открывая очередной том, я думала:

«На сей раз они его выбросят». Но каждый год он был на месте: все еще Чарльз Анджелфилд, все еще живет в Анджелфилде, все еще не женат. Я вспомнила рассказы мисс Винтер о Чарли и его сестре и закусила губу, воображая, что может означать это затянувшееся безбрачие.

И вот, когда возраст Чарли приближался к пятидесяти годам, я наткнулась на нечто новое. Имя, дата рождения, место жительства – все как прежде, но в конце странная аббревиатура, которой я ранее не замечала: «ОПУ».

Я заглянула в список сокращений.

ОПУ: официально признан умершим.

Вернувшись к записи о Чарли, я долго и внимательно ее изучала, как будто усилием взгляда могла проявить какие-то водяные знаки, разъясняющие эту загадку.

В тот год он был официально признан умершим. Насколько я знала, такая процедура проводится в случаях, когда человек бесследно исчезает, и через определенное время его родственники, претендующие на наследство, поднимают вопрос о признании его мертвым, хотя никаких свидетельств этого, как и собственно трупа, в наличии не имеется. Я даже припомнила срок: между исчезновением человека и признанием его умершим должно пройти семь лет. Он мог скончаться когда угодно в течение этого периода. Он мог и вовсе не скончаться, а блуждать где-нибудь в дальних краях или затеряться среди чужих людей, ничего не знающих о его прошлом. «Узаконенная» смерть не обязательно предполагала реальную. Я подумала: и что это могла быть за жизнь, которая пришла к столь нелепому и невнятному завершению? ОПУ.

Я закрыла ежегодник, поставила его на полку и спустилась на первый этаж, чтобы приготовить себе какао.

– Что тебе известно о юридических процедурах, необходимых для признания пропавшего человека мертвым? – спросила я у отца, стоя над плитой в ожидании, когда закипит молоко.

– Вряд ли мне известно больше твоего, – раздалось в ответ.

А через несколько секунд он возник в дверях и протянул мне карточку с именем одного из наших постоянных клиентов.

– Вот кто тебе все объяснит. Профессор-юрист. Сейчас уже на пенсии, живет в Уэльсе, но приезжает сюда каждое лето, чтобы прикупить парочку книг и прогуляться по берегу реки. Славный старик. Почему бы тебе не послать ему письмо? Заодно сообщи, что я могу придержать для него редкий экземпляр «Justitiae Naturalis Ргinciria" *.

> < /emphasis > * «Принципы естественного права» (лат.).

Допив какао, я вернулась к ежегодникам с намерением узнать что-нибудь о Роланде Марче и его семье. Оказалось, что его дядя был довольно известным художником-любителем. Переместившись в секцию истории живописи, я выяснила, что его работы – ныне признаваемые весьма посредственными – в свое время имели громкий, хотя и недолгий успех. В книге Мортимера «Английские провинциальные портретисты» я нашла репродукцию одного из ранних творений Льюиса Энтони Марча с подписью «Портрет Роланда, племянника художника». Странное чувство возникало, когда я вглядывалась в это еще совсем юное лицо, пытаясь уловить в нем фамильное сходство с пожилой женщиной, его дочерью. Несколько минут я посвятила изучению его припухлых, чувственных черт, его блестящих светлых волос, ленивой посадки его головы.

Наконец я закрыла книгу. Пустая трата времени. Я поняла, что даже если буду глядеть на него безотрывно сутки напролет, все равно не отыщу здесь признаков девочек-близнецов, чьим отцом он официально являлся.

АРХИВЫ «БАНБЕРИ ГЕРАЛЬД»

На следующий день я поездом отправилась в Банбери, в редакцию местной газеты «Банбери геральд». Молодой сотрудник любезно продемонстрировал мне архив. Это слово может произвести эффект на тех, кто никогда не имел дела с архивами, но я до того провела много времени в подобных местах и потому не выказала удивления или разочарования, очутившись перед обыкновенным стенным шкафом в полуподвале редакции.

– Меня интересует статья о пожаре в Анджелфилде, – коротко пояснила я. – Это было лет шестьдесят назад.

Молодой человек отыскал в шкафу коробки с номерами газет за данный период.

– И еще я хотела бы просмотреть статьи в вашем литературном разделе примерно сорокалетней давности.

– Литературный раздел? Никогда не слыхал, чтобы в «Геральд» был литературный раздел.

С этими словами он передвинул стремянку, извлек из недр шкафа еще несколько коробок и присовокупил их к предыдущей партии, размещенной на длинном столе под окном.

– Здесь вам будет удобно, – заявил он, ободряюще улыбнулся и оставил меня одну.

В обнаруженной мною заметке сообщалось, что причиной пожара в Анджелфилде стал, по всей видимости, несчастный случай. Быстрому распространению огня способствовало то обстоятельство, что в здании хранились запасы бензина или керосина – по тем временам дело обычное. На момент пожара в доме не было никого, кроме двух племянниц хозяина. Обе сумели спастись и были доставлены в больницу. Сам хозяин предположительно находился за границей. (Слово «предположительно» меня насторожило. Я быстро сверила даты: оставалось еще шесть лет до официального признания его умершим.) В заключение автор статьи вскользь упомянул об архитектурной ценности здания и о том, что в своем нынешнем состоянии оно непригодно для жилья.

Я сняла копию со статьи и проглядела несколько последующих номеров в расчете на дополнительную информацию, но безрезультатно. Сложив газеты на место, я занялась другими коробками.

«Скажите мне правду» – такова была просьба молодого репортера в старомодном костюме, бравшего у мисс Винтер интервью для «Банбери геральд» около сорока лет назад. И она до сих пор не забыла его фразу.

Однако ничего похожего на это интервью я не нашла. В газете действительно не было литературного раздела, если не считать таковым цикл нерегулярно публиковавшихся рецензий на новые книги под рубрикой «Вам это должно понравиться». Рецензентом выступала некая мисс Дженкинсоп. Дважды в ее статьях мне попадалось имя Виды Винтер. Мисс Дженкинсоп явно принадлежала к числу ее поклонниц, судя по восторженному тону рецензий (в целом весьма толковых и обстоятельных). При этом не возникало сомнений в том, что мисс Дженкинсоп никогда лично не встречалась с мисс Винтер, а также в том, что она никак не могла быть тем самым молодым человеком в мешковатом коричневом костюме.

Закончив просмотр газет, я аккуратно разместила их по коробкам.

Молодой репортер оказался фикцией. Он сыграл роль наживки, вроде той мухи, что насаживает на крючок рыболов. И я на нее клюнула. Что ж, этого и следовало ожидать. Подтверждение того, что Джордж, Матильда, Чарли и Изабелла были реальными лицами, вселило в меня определенные надежды, однако репортер, с которого, собственно, все и началось, таковым лицом не являлся.

Я надела шляпку и перчатки и покинула редакцию «Банбери геральд».

Шагая по улице и выискивая взглядом кафе, я воспроизводила в памяти текст письма мисс Винтер. Я вспомнила, какое сильное впечатление произвели на меня тогда слова репортера из письма, как будто эхом отозвавшиеся под сводами мансарды. И вот теперь выяснилось, что этот человек был всего лишь выдумкой. Я должна была это предвидеть. Я имела дело с великой мастерицей сочинять байки. Фантазеркой. Профессиональной лгуньей. Стоит ли удивляться тому, что задевшая меня за живое просьба – «Скажите мне правду» – была произнесена не настоящим человеком, а плодом ее воображения?

Я никак не ожидала, что мое разочарование по этому поводу окажется столь болезненно-острым.

РУИНЫ

Из Банбери я выехала на автобусе.

– Анджелфилд? – переспросил меня водитель – В Анджелфилд регулярных рейсов нет. Во всяком случае, пока. Может быть, все изменится, когда там построят отель.

– Так там идет строительство?

– Хотят снести какую-то старую развалину и на ее месте поставить отель. Тогда и автобусы в те края станут ходить, а сейчас лучшее, что вы можете сделать, это доехать до «Зайца и гончих», что на Чениз-роуд, а оттуда уже добираться пешком. Это будет порядка мили.

Деревня Анджелфилд не поражала своими размерами. Через нее тянулась единственная улица, названию которой, написанному на деревянной табличке, нельзя было отказать в изысканной простоте и логичности: «Улица». Я прошла с дюжину стоявших друг против друга одноэтажных домиков. Тут и там попадалась какая-нибудь отличительная деталь – большое тисовое дерево, детские качели, деревянная скамья, – но в остальном все эти строения с их аккуратными крышами, белыми фронтонами и несложными узорами кирпичной кладки были практически неразличимы.

Окна домов смотрели в поля, разграфленные живыми изгородями, над которыми кое-где возвышались отдельные деревья. Далее виднелся луг с пасущимися овцами и коровами, а за ним темнел лес – судя по моей карте, в той стороне находился олений парк. Дорога была немощеной, но этот недостаток искупался полным отсутствием транспортного движения. Более того, я не встретила здесь ни единого человека вплоть до момента, когда, миновав крайний дом, вышла к почтовой конторе, находившейся под одной крышей с деревенской лавкой.

Двое детишек в желтых макинтошах вышли из лавки и наперегонки помчались по дороге впереди невысокой светловолосой женщины, вероятно их матери, которая задержалась у почтового ящика, пытаясь наклеить марки на конверт и при этом не уронить зажатую под мышкой газету. Мальчик остановился перед мусорным баком, подвешенным к придорожному столбу, запихнул в его щель конфетную обертку и хотел взять такой же фантик у своей младшей сестры, но та воспротивилась: «Я сама! Я сама!» Она встала на цыпочки и потянулась к щели, игнорируя запретительные окрики брата. Налетевший ветер выхватил бумажку из пальцев и понес ее через дорогу.

– Я же тебе говорил!

Они вместе рванулись в погоню за фантиком и одновременно застыли, увидев меня. Две светлых челки разом колыхнулись над двумя парами карих глаз. Два рта раскрылись в одинаковых гримасах удивления. Не близнецы, конечно, но сходство разительное. Я поймала конфетную обертку и протянула ее детям. Девочка сделала шаг вперед, но ее более осмотрительный брат вытянутой рукой – на манер шлагбаума – преградил ей путь и позвал:

– Мам!

Светловолосая женщина у почтового ящика видела эту сценку.

– Все в порядке, Том. Пускай возьмет, – сказала она. Девочка взяла бумажку, не глядя на меня.

– Скажите «спасибо», – напомнила мать.

Дети выдавили из себя слова благодарности и с явным облегчением помчались к матери. Она приподняла девочку, которая на сей раз успешно запихнула бумажку в контейнер. Покончив с мусором, женщина вновь повернулась ко мне и на секунду задержала любопытный взгляд на моем фотоаппарате.

Анджелфилд не был тем местом, где я могла бы оставаться неприметной.

Сдержанно улыбнувшись, она пробормотала: «Приятной вам прогулки» – и поспешила за своими детьми, которые уже вовсю мчались по улице.

Я посмотрела им вслед.

На бегу дети дружно закладывали виражи, как будто связанные невидимой прочной нитью. Они меняли направление, резко притормаживали или ускорялись – и все это с какой-то телепатической синхронностью. Они напоминали двух танцоров, выделывающих па под одну и ту же неслышную для посторонних мелодию, или пару сухих листьев, одновременно подхваченных порывом ветра. В этом было нечто жутковатое и в то же время очень знакомое. Я бы охотно понаблюдала за ними дольше, но, подумав, что столь пристальное внимание может им не понравиться, повернулась и продолжила свой путь.

Через сотню-другую шагов показались ворота усадьбы. Их створки были не просто закрыты, но прочно связаны с землей и друг с другом побегами плюща, который вился меж узорами металлических решеток. Над воротами высилась белокаменная арка, опиравшаяся на две сторожевые будки с окошками. В одном из них я разглядела лист бумаги и, не устояв перед искушением, через мокрый бурьян продралась к самому окну. Но то оказался лишь призрак официального документа. Цветная эмблема строительной компании еще сохранилась, но собственно текст превратился в два бледно-серых пятна, имевших форму прежних параграфов, а под ними – чуть более темный намек на подпись. Разобрать содержание документа, за многие месяцы выцветшего на солнце, не представлялось возможным.

Я приготовилась к долгому путешествию вдоль периметра усадьбы в поисках другого входа, но успела сделать всего несколько шагов и обнаружила деревянную калитку, запиравшуюся на щеколду. Через минуту я уже находилась по ту сторону стены.

Аллея когда-то была посыпана гравием, остатки которого сейчас просматривались сквозь жидкую щетину травы. Плавно изгибаясь, дорога вывела меня к часовне из светлого песчаника и крытому проходу на кладбище; далее она продолжала забирать вправо и терялась меж кустов и деревьев, скрывавших всю перспективу. Садовые растения давно уже перебрались через бордюры; ветви разросшихся кустов боролись за каждый дюйм свободного пространства, а уровнем ниже аналогичную битву вели меж собой буйные сорняки.

Я осмотрела часовню. Подвергшаяся перестройке в Викторианскую эпоху, она тем не менее сохраняла строгость своего изначального средневекового облика. Небольшой аккуратный шпиль указывал в небеса без очевидного намерения их проткнуть, столь характерного для его более монументальных собратьев. Часовня находилась в верхней точке кривой, которую образовывала аллея; с каждым последующим шагом обзор расширялся, и наконец впереди замаячила каменная громада – Анджелфилд-Хаус. Я остановилась как вкопанная.

Здание представало перед визитерами в неудобном ракурсе. Приближаясь к нему по аллее, вы первым делом натыкались на его угловую часть и были вынуждены гадать, с какой стороны расположен фасад. Казалось, дом, прекрасно сознавая, что гостей следует принимать лицом к лицу, в самый последний момент не удержался и, повернувшись к ним боком, уставился окнами фасада на олений парк и лесистые холмы за ним. Таким образом, гостя встречали не радушные объятия, а жесткое плечо хозяина.

Ощущение неловкости только усиливалось при наружном осмотре здания. Архитектура его была неоправданно асимметричной. Три выступа фасада – каждый в четыре этажа высотой – и двенадцать их огромных окон являли собой единственную попытку придать облику дома гармоничный вид. Остальные окна в стенах между выступами не только разнились по форме и размерам, но и располагались в полном беспорядке: каждое из них почему-то было сдвинуто относительно своих соседей как по вертикали, так и по горизонтали. Балюстрада над третьим этажом пыталась обнять и хоть как-то скрепить весь этот сумбур, но на ее пути тут и там возникали разнокалиберные окна или эркеры, и она прерывалась, чтобы вновь объявиться уже по другую сторону препятствия. А над всем этим вздымалась ломаная линия крыши с коллекцией башенок и дымовых труб на любой вкус.

Руины? Медового цвета камень стен казался столь же чистым и свежим, как в тот день, когда его извлекли из каменоломни. Конечно, более вычурная кладка башенок местами была выщерблена, как и балюстрада, но все равно это здание никак нельзя было назвать руинами. Устремленное в небесную голубизну, с кружащими над башнями птицами и с зеленой лужайкой перед входом, оно не создавало впечатления заброшенности.

Но потом я надела очки, и все встало на свои места.

В окнах не было стекол, а оконные рамы сгнили либо выгорели при пожаре. То, что я сперва приняла за обычные тени над окнами в правом крыле здания, оказалось пятнами копоти. И птицы, нырявшие с высоты вниз, исчезали не за домом, а внутри него. Там не было крыши. Это был не дом, а лишь его остов.

Я сняла очки, и вновь мне явилась картина неплохо сохранившегося особняка елизаветинских времен. Возможно, безлунной ночью на фоне темно-фиолетового неба этот дом смотрелся бы мрачно и угрожающе, но сейчас, в ярком свете дня, он был сама невинность.

На подходе к дому аллею перегораживал забор с табличкой «Опасно. Не входить!». Заметив место, где секции забора не были скреплены, а просто примыкали друг к другу, я оттянула одну из них, пролезла в образовавшуюся щель и прикрыла ее за собой.

Обогнув жесткое плечо здания, я вышла к его фасаду. Между первым и вторым выступами стены располагалась массивная двустворчатая дверь, к которой вел широкий ряд ступеней. По бокам крыльца на низких пьедесталах стояли две огромные кошки, вырезанные из какого-то темного гладкого материала. Работа была выполнена мастерски, вплоть до изображения отдельных шерстинок, и, машинально погладив одну из кошек, я вздрогнула, ощутив под рукой холодный камень там, где подсознательно ожидала почувствовать мягкий и теплый мех.

Судя по расположению и размерам черных пятен, эпицентр пожара находился в районе нижнего окна третьего выступа. Я взобралась на отвалившуюся от стены глыбу и заглянула внутрь. Впечатление от увиденного было жутким и тягостным. Понятие «комната» предполагает наличие каких-то универсальных, легко узнаваемых признаков. Так, моя квартира в мансарде магазина, моя детская комната в доме родителей и моя спальня в доме мисс Винтер сильно отличались друг от друга, но в них присутствовали элементы, общие для всех подобных мест у всех народов мира. Даже примитивный шалаш имеет крышу, предохраняющую от непогоды, и отверстие для входа и выхода, так что вам не составит труда отличить внутренность шалаша от окружающего пространства. Но здесь различие между внешним и внутренним практически отсутствовало.

Балки перекрытий обрушились – иные под косым углом, вонзившись концами в груду камней и обгорелых останков не поймешь чего, заполнявших комнату до уровня подоконника. В местах скрещения балок примостились старые птичьи гнезда. Должно быть, птицы занесли сюда семена, а снег и дождь, которые, как и солнечные лучи, свободно проникали в сердце руин, создали условия для их прорастания; я разглядела по-зимнему голые стебли златоцвета и чахлые за недостатком солнца побеги бузины. По стенам, как рисунок обоев, расползался плющ. Просунув голову в окно, я взглянула вверх. Сравнительно неповрежденные стены уходили ввысь, но от потолка комнаты сохранились только четыре необвалившиеся балки. Далее все шло тем же порядком: отдельные балки на уровне разных этажей пересекали пустое пространство, а в самом конце этого туннеля был виден свет. Голубое небо.

Даже привидение не смогло бы существовать в такой обстановке.

А ведь когда-то здесь были ковры, мебель, картины на стенах. Канделябры и люстры освещали то, что ныне освещалось только солнцем. Что это была за комната: гостиная, музыкальный зал, столовая?

Я оглядела груду не поддававшегося опознанию мусора. Какая-то деталь привлекла мое внимание. Сначала я приняла ее за одну из упавших вертикально балок, однако она заметно уступала им по толщине. К тому же она подозрительно плотно прилегала к стенке. Далее виднелась еще одна такая же. И еще. Обгорелые деревянные брусья располагались с одинаковыми промежутками и имели пазы в местах, где с ними прежде были стыкованы поперечины. А в самом углу даже сохранились остатки одной из таких поперечин.

И тут меня осенило.

Эти брусья с перекладинами были в прошлом книжными стеллажами. Здесь, на месте поросших сорняками руин, когда-то находилась библиотека.

Минуту спустя я уже была внутри здания, забравшись туда через окно.

Осторожно, нащупывая ногой опору, я обследовала комнату, заглядывая во все углы и щели, но уцелевших книг здесь не было. Я, собственно, и не думала их найти – никакая книга не способна пережить такое бедствие. Но воздержаться от попытки было выше моих сил.

Я сфотографировала оконный проем, остатки книжных полок и массивной дубовой двери.

Выбирая удобную позицию, чтобы поместить в кадре разверстый зев огромного камина, я полуприсела – и вдруг замерла в этой позе. Сердце забилось учащенно. Что это было сейчас? Я что-то услышала? Или почувствовала? Может, сместился какой-то предмет в глубине кучи под моими ногами? Нет. Все было тихо. Медленно я приблизилась к пролому в стене, достаточно широкому, чтобы через него можно было пройти.

Я оказалась в холле. Вот и двустворчатая парадная дверь, которую я видела снаружи. Каменная лестница не пострадала при пожаре; остатки перил были перевиты плющом. В целом лестница впечатляла – плавным изгибом она спускалась со второго этажа, постепенно расширяясь книзу. Нечто вроде изящной перевернутой запятой.

Лестница вела на галерею, некогда тянувшуюся по всей ширине холла. Теперь же от одного конца галереи остались только торчавшие вкривь и вкось головешки половиц да гора обломков на каменном полу первого этажа. Однако другой ее конец с виду был в приличном состоянии. На всякий случай держась подальше от перил, я осторожно прошла по галерее и вступила в коридор. Здесь над головой имелся потолок; уцелели также доски пола и двери комнат. Я очутилась в той части дома, что избежала полного разрушения. Ее даже можно было счесть пригодной для жилья.

Сделав несколько снимков, я двинулась по коридору, пробуя ногой половицы, прежде чем переносить на них вес тела.

За первой дверью открылся провал, ветви деревьев и голубое небо. Ни стен, ни потолка, ни пола – только простор и свежий воздух.

Я закрыла дверь и, убеждая себя не нервничать, продолжила путь вдоль коридора. Шаг за шагом я достигла второй двери, повернула ручку, и дверь легко распахнулась.

Какое-то движение!

Моя сестра!

Я едва не бросилась к ней.

Едва.

Но это было всего лишь зеркало. Тусклое от грязи и испещренное темными пятнами, похожими на чернильные.

Я взглянула на пол, куда только что собиралась ступить. Пола не было, только двадцать футов пустоты и каменные плиты внизу.

Я уже убедилась, что это был обман зрения, но сердце продолжало колотиться в бешеном ритме. Я вновь подняла глаза и увидела ее. Существо с бледным лицом и неясными контурами фигуры, замершее в дверном проеме.

Она тоже меня увидела. Она стояла, протянув ко мне руку, как будто предлагая сделать шаг ей навстречу. В конечном счете разве это не был простейший способ с ней воссоединиться? Только один шаг.

Как долго простояла я там, глядя на эту фигуру?

– Нет, – прошептала я, но ее рука по-прежнему была поднята в призывном жесте. – Извини.

Рука медленно опустилась.

Затем она поднесла к лицу камеру и сфотографировала меня.

Напрасный труд. Снимки, сделанные сквозь зеркало, никогда не получаются. Я это знаю. Я пробовала.

И вот я уже стояла, взявшись за ручку третьей двери. Правило трех, как говорила мисс Винтер. Но мне сейчас было не до ее историй. Я потеряла интерес к ее жуткому дому с открытыми всем дождям внутренностями и зеркалами-ловушками.

Я решила уйти. Может, сфотографировать напоследок часовню? Но даже этого мне не хотелось. Я пойду прямиком в сельский магазин. Я позвоню оттуда в город и закажу такси. Доберусь до станции, а дальше поездом домой.

Так я и поступлю, через минуту-другую. Пока же мне хотелось немного постоять вот так, упершись лбом в поверхность двери и держась за ее ручку, нисколько не интересуясь тем, что может находиться по ту сторону, и только ожидая, когда перестанут течь слезы и уймется сердцебиение.

Я ждала.

И вот ручка двери под моими пальцами начала поворачиваться. Сама собой.