Это еще что такое? – мгновенно ворвалась в комнату Настя.

Проснулся Василий Иванович поздним утром.

«Жив!» – обрадовала его первая мысль. Но вторая – заставившая его прислушаться к сердцу, набежала на эту радость, как туча на солнце. Приступ продолжался. Правда, теперь сердце время от времени пыталось хотя бы несколько секунд удержать правильный ритм, но потом сбивалось на хаотичный, с пропусками ударов. И все начиналось сначала….

Вспомнилось ночное видение, и он протянул руку:

- Дай мне…

- Твою любимую афинку? – с готовностью предложила Настя.

- Нет… - отрицательно покачал он головой. Даже афинская тетрадрахма, без которой он не мог жить последнее время, разом поблекла и перестала его интересовать. Случись что – ведь ее, как и все остальное земное, невозможно было взять с собою…

- А что же тогда? – уточнила Настя.

- Молитвослов!..

- Тебе нельзя читать и напрягаться! – начала было Настя, но Василий Иванович настойчиво показал рукою на стол:

- Он такой маленький, в кожаном переплете.

- Хорошо, если ты так просишь – держи!.. Давай я помогу тебе лечь, чтобы удобнее было читать!

Василий Иванович приподнялся. Настя заботливо поправила под ним подушку, делая ее выше. Он с благодарностью кивнул ей и раскрыл молитвослов.

Настя была права. Напрягаться ему еще, действительно, было рано. Пальцы подрагивали, а вместе с ними и строчки. Но, преодолевая слабость и, стараясь не обращать внимание на рвущееся из груди сердце, он начал читать. Первые молитвы были теми же самими, что и в вечернем правиле. Потом пошли новые, короткие, ритмичные… Он быстро прочитал их, но следующая – ко Пресвятой Троице - поразила его.

В другой раз он, возможно, быстро бы прочитал и эту молитву. Но сейчас, после того как ночь могла действительно закончиться для него навсегда, и это утро могло уже не прийти, ее слова ощущались особенно остро…

«От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою.»

- …и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси… - перечитал он и почувствовал, как по щекам потекли слезы.

Настя тоже заметила это.

- Васенька, что с тобой? Так плохо?.. – рванулась она к нему.

- Да нет, скорее наоборот. Видать, нервы совсем расшатались…

- Это я, я во всем виновата! – коря себя, прошептала Настя.

- Ну при чем тут ты? – улыбнулся ей Василий Иванович. – Я ведь учитель. Кому как не тебе знать, что работа в школе подрывает нервную систему… Ох! Я же в школу сегодня не пошел! – неожиданно вспомнил он и попросил: - Вызови, пожалуйста, участкового врача! Чтоб он зафиксировал этот приступ…

- Хорошо, хорошо! Я заодно и завтрак сейчас приготовлю, – согласно закивала Настя. - Только если что, сразу зови!

- Конечно, позову! – пообещал Василий Иванович и, оставшись один, снова раскрыл молитвослов.

Следующие утренние молитвы, в отличие от вечерних, тоже были более энергичными. Они словно помогали проснуться, стряхнуть с себя сон и приниматься за работу!

И, кажется, не только за работу…

Закончив читать правило, Василий Иванович, веря и не веря, прислушался к сердцу, прошептал: «Неужели?..» И с надеждой принялся проверять свой пульс. Нет, он не ошибся: он был все таким же слабым, беспомощным, но… ровным, ритмичным – 5 секунд… 15… 30… целую минуту!

«Всё, – понял он и почувствовал, что у него не осталось даже сил, чтобы обрадоваться. – Приступ прошел! И на этот раз миновало…»

- Тогда, что ли, и правда, – за работу?

Опираясь слабыми руками о кровать, он встал, пошатываясь, сел за стол и напечатал: «Глава первая».

- Это еще что такое? – мгновенно ворвалась в комнату Настя и, увидев его за машинкой, ахнула: – Ты с ума сошел!

- Прошло! – опережая ее возмущение и протесты, сразу сказал он.

- Слава Богу! – с облегчением выдохнула она, тоже бессильно опустилась на кровать и заплакала.

- Что это ты? Раньше плакать надо было! – удивился Василий Иванович, и Настя, взглянув на него сквозь слезы, прошептала:

- Думаешь, у меня нервы крепче?

- Ладно, иди!

- Никуда я не пойду, – ласково, чтобы только не огорчить мужа и не спровоцировать повторения приступа, сказала она. – Ты же ведь опять за машинку сядешь!

- Сяду, – упрямо подтвердил Василий Иванович. – Разве ты не понимаешь, что я должен написать эту повесть к сроку?

- Понимаю… И что же нам тогда делать?

- Не знаю…

- Как жаль, что я на машинке не умею так быстро, как ты…

- Да что об этом теперь жалеть…

- А давай так, – предложила Настя. – Ты будешь мне диктовать лежа, а я записывать!

- Не знаю, я как-то не пробовал так писать… – замялся Василий Иванович.

- А мы сделаем только одно начало, – не отставала Настя. – Потом, когда ты совсем поправишься и окрепнешь, поверь, я сама усажу тебя за машинку!

- Ну хорошо, тогда пиши! – улыбнулся Василий Иванович подождал, пока Настя взяла авторучку и его исписанную дневниковыми записями, пометками для памяти, мыслями для их обдумывания и прологом тетрадь, и начал:

«...- Никодим!

Массивная, обитая позеленевшей бронзой, дверь открылась с поразительной для нее быстротой. На пороге подвала выросла долговязая фигура Апамея. Щурясь со света, он обвел взглядом столы, усеянные осколками дешевых поделочных камней, полки с запыленными глиняными богами, отыскал пятнадцатилетнего сына и заторопил его:

- Неси каламус, чернила, лист папируса, что поновей! А-а, Зевс тебя оживи! Келад, помоги ему!

Скользнув по отцу рассеянным взглядом, Никодим продолжал вырезать на желто-коричневой яшме голову Апполона. Зато широкоплечий, с косичкой под гладиатора парень, не столько полировавший, сколько пытавшийся удержать в грубых пальцах свинцовую печать, стряхнул с себя порошок из толченых раковин и бросился в угол, задевая стол с амулетами из александрийского стекла.

Не по годам рослый, больше трех с половиной талантов [12] весом, он даже не заметил помехи. Лишь услышав грохот, оглянулся и заморгал, видя, как разбегаются по полу разноцветные скарабеи, птицы и львы…

- Слон в лавке горшечника! – ахнул, бросаясь вниз, Апамей. – Стой! Куда?!

Остановив шагнувшего на помощь Келада, он сам собрал уцелевшие амулеты, вслух подсчитал убытки и стал благодарить богов, что они не позволили, пока его не было, разрушить подвал или сжечь мастерскую.

Келад морщился от каждого слова, как от удара. Никодим успокаивающе подмигнул ему: сейчас из отца, точно из откупоренной винной амфоры, выйдет едкий дух, и он станет таким, какой есть. И не ошибся.

- Мать дома? – поднимаясь с колен, спокойно спросил Апамей.

- Пошла в лавку, к зеленщику! – опередил Никодима Келад и досказал жалобным взглядом, что его могучее тело требует не моркови с сельдереем, а мяса.

В другой раз Апамей не преминул бы напомнить, что не в силах обеспечить семью даже необходимым – в Сирии перестали покупать его скульптурки, геммы и амулеты; может, в Тире, на родине Келада, людям есть еще, что опечатывать, и там верят – если не в богов, так хоть в злых духов.

Но сейчас он не обратил внимания на Келада и довольно потер ладони:

- Тем лучше – не будет причитаний из-за продажи нашей кладовки!

- Разве мы продаем ее? – рука Никодима дрогнула. В прическу Аполлона непрошенным волоском вкралась царапина.

- Не медля!

- Кому?

- Одному богатому иудею, который только что купил часть нашего дома!

- Как!.. – резец взвизгнул, грозя вконец погубить гемму. – Наш дом… продан?!

- Увы, сынок! Боги помогают лишь тем, кто в состоянии приносить им щедрые жертвы. А что можем дать мы, кроме собственных слез?

Горько вздыхая, Апамей сам направился за ларцом, где хранились письменные принадлежности.

- Это что же получается? – уставился на Никодима Келад. – Я прибыл из Тира в Антиохию на поединки лучших гладиаторов Сирии, вижу вместо них петушиные бои во дворе да этот проклятый подвал… А твой отец продал дом и говорит – нет даже меди на тессеру в амфитеатр?!

Вместо ответа Никодим поднял фигурку голубя с отбитым хвостом и принялся гладить его, как живого.

- Тебе что, ты в цирк не ходишь, ретиария от секурия не отличишь! – простонал Келад. – А я?..

Никодим равнодушно пожал плечами.

Келад выхватил амулет и швырнул в ящик со стеклянным боем:

- Клянусь дубиной Мелькарта, сбегу от вас! Арену наймусь чистить! Убитых крюками выволакивать! Сам, если что, вызовусь биться!

- Не надо! – поморщился Никодим и, опасаясь, что Келад снова начнет про крючья и кровь, торопливо шепнул:

- Отец не мог продать дом!

- Почему?

- Да потому, что почти весь он принадлежит сирийцу Гору!

- А чего он тогда сказал – нашего? – с вызовом спросил Келад.

- По традиции! – Никодим клятвенно прижал ладони к груди: – Когда-то дом, действительно, был нашим. Но предки распродали его по частям, и до нас дошла только комната с кладовкой да этот подвал…

- С кладовки хоть он даст на тессеру? – перебил Келад, но Никодим приложил палец к губам: отец, к которому вернулось прежнее настроение, уже подходил к столу.

Насвистывая, он принялся выкладывать содержимое из ларца. На столе появились обрывки папируса, похожий на львиную морду слиток воска, кусок пемзы для подчистки ошибок – им Апамей стал тщательно разглаживать отобранный лист.

- Вы даже не представляете, какую цену мне предложили за кладовку! – очинив ножиком тростниковый каламус, он воткнул его в глиняную чернильницу. – Как за целый дом! Ну, не дом… - перехватил он недоверчивый взгляд Келада. – Домик. Хорошо – комнату… Но никак не меньше, клянусь Тихэ!

- А почему не Фортуной? – послышался сверху насмешливый голос. – В Риме давно так зовут эту капризную богиню!

Все трое, как по команде, подняли головы.

В дверном проеме, заслоняя солнце, стоял невысокий, полный мужчина в дорогой одежде.

Багряная шелковая накидка, обшитая по краям голубыми кистями, была скреплена на его плечах фибулами с небесно-голубыми сапфирами. Белоснежный хитон перехватывал широкий, в тон накидке, пояс, приспустившийся под тяжестью кошеля. Голову покрывала белая, до лопаток, повязка с багряным обручем. К левой руке тонким ремешком была привязана кожаная шкатулочка. Поигрывая ею, мужчина нашел глазами Апамея и широко улыбнулся.

Келад ахнул, подталкивая Никодима:

- Гляди – зубы из золота! Вот бы встретить такого в темном проулке…

Никодим потеснился от твердого, как у статуи, локтя и, сгорая от любопытства, кивнул на шкатулку:

- А это у него зачем?

- Ты что – иудеев никогда не видел? – покосился на Никодима Келад и, встретив взгляд, вопрошавший: разве они подпускают к себе язычников? – пояснил: - Хранилище с листиками из священных книг! Они надевают их по утрам, когда молятся, на грудь и на лоб – сразу по два!

- А почему у этого днем и только одно?

- Чш-ш! – шикнул на парней Апамей и, скрывая волнение, зачастил: - Хаим! Проходи! Как говорится, все дороги ведут … из Рима!

- Эх – эх, ты даже не представляешь, насколько верна твоя шутка! Это только безумцев они ведут в Рим!

Не переставая показывать зубы, каждый из которых, отнеси его ювелиру, стал бы состоянием для Апамея, иудей стал спускаться по крутым ступеням. За ним проследовал сириец Гор, поглаживавший большой узелок, заткнутый за пояс.

- Кто будет составлять договор? - деловито спросил Хаим.

- Мой сын! – с гордостью отозвался Апамей, подталкивая Никодима к листу папируса и чернильнице.

Раскрасневшись от волнения, Никодим занял хозяйское место, осмотрелся и вдруг глаза его округлились от ужаса. На краю стола лежала недоконченная Келадом печатка. Это была свинцовая копия с купеческой геммы – фальшивая печать. Когда семье становилось особенно туго и не хватало даже обола на муку, отец брался за такие заказы для мошенников, занимавшихся подлогами. Работа была не только выгодной – платили, бывало, по пять драхм за штуку, но и очень опасной: в случае поимки изготовителю, как фальшивомонетчику, заливали горло расплавленным свинцом.

К счастью, иудея отвлек его раб – сутулый худой египтянин. Он только догнал своего господина и теперь что-то шептал ему. Сириец Гор, жмурясь, сидел на ступенях, предаваясь мечтам.

- Отец! – шепотом позвал Никодим, дрожащим пальцем показывая на край стола.

- О, боги! – лицо Апамея стало белее паросского мрамора. Он жестом подозвал Келада и прошипел: - Погубить меня захотел?

Парень охнул, сгреб печать в кулаке и метнулся к стене, из которой торчало бронзовое кольцо.

- Куда?! – в один голос вскричали отец с сыном.

Келад в растерянности остановился и, не зная, что делать, просто положил злополучную печать в рот.

Апамей с облегчением выдохнул и натянуто улыбнулся иудею:

- Прямо беда с ним! Семь амулетов разбил, и все ему мало!

- Все рабы одинаковы! – поморщился гость, принимая Келада за раба. – Думаешь, мой Сфинкс лучше? – поднял похолодевшие глаза на египтянина: - Иди… купи на дорогу лепешек!

- Ты уже посылал меня за ними! – осматривая запоминающим взглядом подвал, напомнил раб.

- Разве? – досадуя на себя, переспросил иудей. – А… мед?

- Ты ничего не говорил мне о нем!

- А сам не мог догадаться? – в голосе Хаима зазвучали торжествующие нотки, и Никодим понял, что он таким образом хочет на время избавиться от раба. – Ступай!

Египтянин недовольно подернул острым плечом и, бурча что-то под нос, вышел.

- Какой неприятный раб! – покачал головой Апамей.

- Увы – моя тень! – невесело пошутил иудей.

Желая поднять настроение гостю, Апамей принялся расспрашивать о семье, здоровье, новостях в мире. Тот с благодарностью ответил. Давний восточный обычай начинать любое дело издалека для обоих пришелся, как нельзя кстати.

О себе Хаим говорил без охоты. Родом из Синопы. Живет на острове Родос, у тестя. Сыну месяц. Жене восемнадцать лет. Здоровье? Откуда ему быть, если после изгнания цезарем Тиберием иудеев из Рима он три года служил в малярийной Сардинии…

- Кстати, о цезаре! – тут Хаим дал волю своему красноречию. – Недавно Тиберий едва не погиб! Да-да! Обрушился потолок виллы, где он пировал, и если бы его не прикрыл своим телом префект претория Сеян, как знать, чей профиль был бы теперь на монетах! Что еще нового? В Фиденах в разгар представления рухнул амфитеатр – пятьдесят тысяч трупов! В Риме дотла выгорел Делийский холм, уцелела лишь статуя Тиберия, из-за чего холм спешно переименовали в Священный. Понтий Пилат, назначенный недавно прокуратором Иудеи, учинил неслыханную резню близ Иерусалима. Несчастливый год! – заключил гость и, обведя помрачневшие лица, ловко пустил беседу в другое русло: - Одна радость – это твой дом! Мне так и не терпится купить его и осмотреть, чтобы сделать кое-какие перестройки...»