Питер Лейк срывается со звезды

Многое было написано и сказано о Кастл-Гарден, воротах для иммигрантов, их входе в новую жизнь, их путеводной звезде. Однако не многие из тех, кому довелось пройти через тишину его кабинетов, готовы были признаться в том, что некогда они представлялись им вратами рая. Служители отсылали прочь больных и непригодных, которым происходящее представлялось дурным сном. Многие из них в поисках света пересекали океан, их же отсылали обратно, и они вновь оказывались во власти волн, вновь уплывали за синие моря, откуда свет этот казался им маленькой звездочкой, затерянной в кромешной тьме.

Судно, стоявшее примерно в миле к юго-востоку от Кастл-Гарден возле западной оконечности Губернаторского острова, готовилось к долгому и трудному путешествию в Старый Свет – куда-нибудь в Ригу, Неаполь или, быть может, в Константинополь. Скорее всего, его целью был именно Константинополь, поскольку люди, собравшиеся этой туманной весенней ночью на палубе и в полупустых общих каютах, которые совсем недавно были битком набиты пассажирами, бежавшими от лишений и пожаров, являли собой весьма пеструю смесь выходцев из Азии, России и с Балкан. Приплывавшие оттуда корабли в скором времени отправлялись обратно. Они уносили с собою тех, кому волею судеб приходилось брать обратный билет. Тех, кто умирал во время плавания – а таких было немало, – хоронили прямо в море. Те же, кто был покрепче, возвращались на родные пепелища или отправлялись в чужие земли, до конца своих дней храня память о том, другом мире, в котором им довелось побывать.

Около сотни пассажиров бодрствовали этой ночью на борту небольшого аккуратного пароходика, стоявшего на якоре неподалеку от Губернаторского острова. Они смотрели во все глаза на сверкающие огнями громады зданий и мостов, переброшенных через реки. Воздух был уже по-летнему теплым. Окутанный туманом город казался пассажирам сказочным, Америка же представлялась им уходящим в немыслимую высь светящимся островом, поднимающимся над гладью вод.

Они молчали, ибо увиденное потрясло их до глубины души. Их сердца готовы были вырваться из груди, когда наконец они выстроились в очередь перед трапом и один за другим стали спускаться на новую землю. Этим утром Бруклин приветствовал их звоном церковных колоколов, сигналами клаксонов и лодочных сирен. По его улицам, поблескивая стеклами, нескончаемым потоком шли машины, движение по воде – в гавани, на реке и возле причалов – поражало своей интенсивностью. В воздухе было тесно от птиц и облаков, послушно следующих за властным ветром. Натерпевшимся иммигрантам все это казалось едва ли не чудом. Город поражал их своим многообразием и богатством. Его ворота казались им вратами рая, и если бы кто-нибудь из тех, кто находился сейчас по другую их сторону, сказал, что это не так, он услышал бы в ответ: «Если бы вы пережили с мое, вы бы так не говорили…» Стоя в очереди, они разглядывали людей по ту сторону барьера, смотревших на них с улыбкой, словно говоря: «Потерпи еще немного. Скоро ты станешь таким же, как мы». Гудки, один громче другого, раздавались отовсюду. Новый мир казался иммигрантам страшным и прекрасным.

Едва они спустились на берег, как их тут же куда-то повели. Вскоре они оказались в комнате огромных размеров, которая была наполнена людьми. По-весеннему теплый воздух, влетавший в нее сквозь распахнутые настежь окна, пах свежей зеленью и цветами. Семья из трех человек с нетерпением ожидала своей очереди: плотный, светловолосый, голубоглазый мужчина с ухоженными усами, высокая крепкая женщина, черты лица которой говорили о ее чрезвычайной чувствительности и ранимости, и их ребенок. Прежде чем войти в осмотровый кабинет, женщина отдала младенца своему супругу. Тот пристально глядел на двери кабинета, что-то бормоча себе под нос и механически поглаживая ребенка. Через пару минут женщина вышла из кабинета, недоуменно пожимая плечами. Не говоря ни слова, она взяла ребенка на руки, после чего ее супруг направился к соседней двери, заметив при этом, что на спине у супруги появился какой-то знак, нарисованный мелом. Медики бегло осмотрели его, попросили плюнуть в какой-то пузырек и сделали ему анализ крови. После того как он оделся, на его спину была поставлена точно такая же отметина.

Смысл этих отметин стал понятен только к вечеру. В комнате, залитой ярким и безжизненным электрическим светом, к этому времени осталось не более сотни человек. Вышедший из кабинета чиновник обратился к ним на их собственном языке, сообщив, что им придется вернуться домой.

– Но почему же? – ужаснулись они.

Чиновник попросил их повернуться к нему спиной и произнес одно единственное слово: «туберкулез».

– А как же наш сын? – спросила женщина. – Для него-то место у вас найдется? В этом случае мы его оставим.

– Нет, – отрицательно покачал головой чиновник, выказывая всем своим видом неодобрительное отношение к матери, готовой отказаться от своего ребенка. – Ребенок останется с вами.

– Наверное, вы меня неправильно поняли, – взмолилась она. – Мы действительно хотели бы его оставить.

Чиновник молча отвернулся и направился к следующей жертве.

Их пароход бросил якорь на таком расстоянии от берега, что добраться до него вплавь было практически невозможно – расстояние было слишком велико, течения слишком сильными, вода чересчур холодной. Мимо корабля с тихим шипением проплывали медленно тающие льдины, которые время от времени подобно деревянным молотам ударяли по его стальной обшивке.

Мужчина попытался подкупить капитана, с тем чтобы тот отвез ребенка на берег, однако нужной суммы у него не нашлось, и потому капитан остался непреклонным. И тем не менее они по-прежнему были полны решимости оставить ребенка в Америке, пусть расставание с ним страшило их сильнее смерти.

Они то стояли возле поручней, то молча сидели в темных закоулках коридоров. Находись они сейчас в открытом море, их сердца были бы скованы страхом. Они же видели перед собой великолепный город, сверкающий золотым светом, и поражались мостам, унизанным сверкающими жемчужинами фонарей. Они никогда не видели ничего подобного и потому не могли оценить истинного масштаба, полагая, что высота мостов достигает нескольких миль. Разве они могли уснуть этой весенней ночью?

Мужчина принялся блуждать по палубам. «Почему мне не достает мужества принять все как есть? Разве можно быть таким жадным?» Его мысленному взору предстало лицо жены. Он бессильно заплакал, и это тут же привело его в чувство. Он ударил кулаком по переборке с такой силой, что висевшая на ней в застекленной рамке табличка со звоном упала на пол.

– Я жадный! – выкрикнул он и, увидев перед собой тяжелую деревянную дверь, лягнул ее с такой силой, что она соскочила с петель и со страшным грохотом рухнула на пол, вызвав сразу несколько событий.

Мужчина отпрянул назад. В помещении вспыхнул свет. Сходной люк захлопнулся.

На миг мужчина замер, опасаясь появления кого-нибудь из команды, однако уже в следующий миг вспомнил о том, что практически весь экипаж отправился на берег. Оставшиеся офицеры сидели на стульях, закинув ноги на поручни капитанского мостика, любуясь картиной ночного города и лениво покуривая. Ни один из них не слышал грохота рухнувшей двери.

Мужчина вошел в помещение, с тем чтобы погасить в нем свет. Судя по всему, он оказался в кают-компании. Вокруг темного стола стояли обтянутые кожей стулья. Не заметив здесь ничего сколько-нибудь примечательного, мужчина выключил свет и направился к открытой палубе.

Не проделав и половины пути, он вдруг замер, словно его осенила неожиданная мысль, и сломя голову понесся назад. Вернувшись в кают-компанию, нащупал на стене выключатель и, вновь включив свет, уставился в угол, где под иллюминатором стояла большая стеклянная витрина. В ней находилась точная деревянная модель корабля «Цитадель справедливости» с тяжелым килем, мачтами и дымовыми трубами, имевшая длину около четырех футов. Модель была выполнена столь детально, что он живо представил себе находившегося внутри нее маленького человечка, тот разглядывал миниатюрную модель, в которой опять-таки находился малюсенький человечек, разглядывающий модель, и так далее, и так далее, и так далее, пока наконец модель эта, пройдя точку возврата, не заполняла собою всю вселенную.

Мужчина этот был самым что ни на есть обыкновенным человеком, который никогда не стучал кулаками по стенам и не вышибал дверей. Но в этот день он и его молодая жена услышали нечто вроде смертного приговора. Взяв в руки один из тяжелых зеленых стульев, он двумя движениями сокрушил витрину и осторожно извлек из нее модель корабля.

На корме не было ни души. Мужчина и его жена привязали к модели линь и осторожно опустили ее на воду. Кораблик оказался настолько остойчивым, что его не смогла перевернуть и волна, поднятая прошедшим мимо буксиром, хотя высота его надводного борта составляла при этом никак не выше полуфута. Они вновь извлекли кораблик из воды, после чего мужчина направился на поиски ящика с инструментами. Найти их на опустевшем корабле, особенно после того, как он научился вышибать двери ногами, оказалось делом несложным. Вернувшись, он расширил при помощи стамески отверстие, находившееся за задней трубой, и просунул в него руку. Внутренняя полость оказалась совершенно сухой и достаточно вместительной. Изготовлением маленькой лежанки и люка, который смог бы защитить ребенка от волны, захлестни она кораблик, мужчина занимался до самого утра.

Едва солнце, обещавшее первый по-настоящему теплый весенний день, выглянуло из-за горизонта, они положили своего младенца в кораблик и осторожно опустили его на воду. Он быстро поплыл к берегу по лазурным, искрящимся на солнце волнам и вскоре совершенно исчез из виду. Женщина горестно зарыдала.

– В любом случае тебе рано или поздно пришлось бы проститься с ним, – попытался успокоить ее мужчина. – Какая разница, когда…

Не в силах продолжать, он посмотрел на ее посеревшее лицо. Разве мог он ее защитить? Разве мог он ее успокоить?

Миниатюрная «Цитадель справедливости», подскакивая на волнах подобно пони, устремилась вслед за мятущимся волнами прилива, участвовавшим в своеобразных скачках: Бруклин против Манхэттена. Никто так и не заметил этого крошечного кораблика, чудом проскочившего между снующими по гавани баржами и пароходами и медлительными тяжеловесными паромами. К вечеру волны принесли его к берегам Джерси в районе Бейонн-Марш.

Это загадочное место пребывало в постоянном движении, очертания его поросших камышом каналов и заливов, над которыми нависала облачная стена, постоянно менялись. Тем не менее «Цитадель справедливости» благополучно преодолела лабиринт каналов и проток и, попав в залив, который был скорее пресным, чем соленым, поскольку в него впадало сразу шесть речек, уткнулась носом в длинную белую песчаную косу. За всю эту теплую весеннюю ночь с сотнями миллионов звезд ребенок, убаюканный волнами, не издал ни звука.

Жители болот любили повторять: «Истина не круглее конского глаза». Что бы ни означали эти слова, они были известны уже не одному поколению этих прирожденных охотников и рыболовов. Они пробирались через тростниковые заросли с такой скоростью, что за ними не могли угнаться даже зимородки. Они настолько сроднились с болотным воздухом и водой, что перестали бояться облачной стены. Вид косматых болотных жителей, с воем и гиканьем несущихся перед облаком, потрясал тех редких обитателей суши, которые становились невольными свидетелями подобных гонок. Стремительно перемещавшаяся облачная стена настигала даже орлов, жители же болота умудрялись выныривать из-под нее, работая веслами с такой бешеной скоростью, что их каноэ с высоко задранными носами в любой момент могли перевернуться. Удалившись на безопасное расстояние от облака, они охлаждали свои разгоряченные тела, погружая их в воду, подобно тому как кузнец погружает в чан раскаленное железо.

Неказистые болотные жители занимались рыбной ловлей или сбором моллюсков в пустынных заливах и протоках, нисколько не страшась при этом нависавшего над ними огромного белого облака. Мало того, им хотелось, чтобы оно почаще двигалось, поскольку оно очищало водную гладь от желтоватых бревен и золотистого тростника. Этим по-своему замечательным людям нравилось состязаться с ним в скорости на своих узких каноэ, тем более что в отличие от прочих людей они умели находить с ним общий язык. При всем при том они были примитивны, невежественны, грубы и грязны. Платить столь высокую цену за возможность охотиться на моллюсков в мелких прибрежных водах у подножия облачной стены, вероятно, согласился бы далеко не каждый, однако у обитателей болот иного выхода попросту не существовало.

Под утро, когда «Цитадель справедливости» уже прибило к песчаной озерной косе, Хампстоун Джон, Абисмилла и Возничий Волопас, принадлежавшие к числу болотных обитателей, отправились на ловлю жирных морских окуней, проникших в озеро через лабиринт проток из Гудзона. От волнующейся облачной стены их отделяло примерно две мили. Облако грохотало, ворочалось, плыло, вскипало, потрескивало, стонало и пело. Рыбаки расставили свои сети. От воды, над которой поднималась молодая поросль тростников, веяло свежестью.

Стоило взойти солнцу, как в камышах стал посвистывать ветер и по озеру пошли волны – то золотые, то красные, то белые, то желтые, – что пели подобно колоколам, или гобоям, или хорам иных миров. Когда волна света обратилась в белую пену у подножия облачной стены и, отразившись от нее, заполнила своим светом и теплом тигель города и залива, обитатели болота почувствовали присутствие чего-то могучего и щедрого – им казалось, что эта симфония света и звука предвещает чистое золото грядущего прилива, волны которого в один прекрасный день захлестнут весь мир и разрушат облачную стену. Они слышали об этом. Они слышали о всесильном свете, который зальет и город, и залив, свете, который сделает прозрачными металл и камень. Они надеялись когда-нибудь увидеть его, но не смели мечтать об этом, хотя едва ли не каждое утро любовались его отражениями.

Несколько раз забросив и вытащив сети, рыбаки решили передохнуть и перекусить сушеной рыбой, редиской, черствым хлебом и брагой из моллюсков. Эта брага, пользовавшаяся у болотных жителей чрезвычайной популярностью, меняла цвет в зависимости от выдержки и температуры и в конце концов становилась темно-красной. Это значило, что она холодна, густа и выдержана. Рядом с этим удивительным нектаром мед казался чем-то вроде лошадиной мочи. Рыбаки молча поглощали пищу, не покидая своих длинных каноэ. Возничий Волопас обвел взглядом горизонт и, привстав от удивления, озадаченно пробормотал:

– Там корабль…

Он прекрасно знал, что ни один корабль не смог бы доплыть до этих отмелей. Хампстоун Джон, который был постарше своих товарищей, посмотрел в ту же сторону, но ничего не заметил. Он ясно представлял себе размеры дельты и потому искал взглядом настоящий корабль, а не его копию, уменьшенную в несколько десятков раз.

– Где, Возничий Волопас? – спросил он. Абисмилла, не переставая жевать, обвел взглядом горизонт и тоже ничего не увидел.

– Там, Джон, там, – ответил Возничий Волопас, указывая в том же направлении.

Теперь корабль увидел и Хампстоун Джон.

– Он очень далеко, – пробормотал он, – и в то же время очень близко. Он не движется. Может быть, его оставило здесь облако… На его борту могут быть самые разные грузы: оружие, инструменты, патока. – Эти слова несказанно обрадовали Абисмиллу, который любил патоку больше всего на свете. – Там могут быть и пострадавшие.

Они спрятали еду, расселись по каноэ и поплыли к «Цитадели справедливости». К своему крайнему удивлению, они оказались возле этого крохотного суденышка буквально через минуту.

Абисмилла принялся ощупывать собственное тело – ребра, нос и колени, – решив, что неожиданно превратился в великана. Его спутники вели себя спокойнее, однако искусно сработанная модель вызывала крайнее удивление и у них. Ее рангоуты и палубы были темнее промасленного ореха, сталь корпуса своим цветом походила на китовый бок, бронзовые детали потускнели так, словно корабль этот уже не один год плавал по морю, а не стоял под стеклом витрины.

– Смотри-ка, – протянул Хампстоун Джон, указывая на маленькие белые буквы, – здесь какая-то надпись.

– Что такое? – спросил Возничий Волопас, озадаченно глядя на дымовую трубу.

– Вот это, – буркнул в ответ Хампстоун Джон, ткнув пальцем в нос корабля.

Возничий Волопас стал ощупывать пальцами крохотный якорь.

– Эта штучка?

– Нет, вот эти беленькие крючочки.

– Понятно… А для чего они здесь сделаны?

– Это как слово, только без звука.

– Слово без звука? – изумленно переспросил Возничий и вместе с Абисмиллой залился звонким смехом. Известный своей мудростью Хампстоун Джон порой говорил несусветные глупости.

Миниатюрный кораблик не обладал для них особой ценностью, однако они решили прихватить его с собой и взяли на буксир, привязав нос кораблика к корме одного из каноэ. Сни благополучно добрались до середины озера и вдруг явственно услышали громкий детский плач. Рыбаки разом перестали грести и изумленно обернулись, пытаясь найти источник этого звука. Хампстоун Джон принялся ворошить груду тряпья, лежавшую в его лодке, решив, что кто-то забыл в ней своего ребенка или оставил его намеренно, решив подшутить столь странным образом. Ребенка в лодке не оказалось, однако детский плач стал еще громче. Хампстоун Джон принялся выбирать веревку, к которой была привязана «Цитадель справедливости», и тут же понял, что плач доносится именно из этого странного маленького кораблика. Он снял с пояса палаш и вскрыл палубу кораблика таким ударом, каким обычно разбивают яйцо. Подобно всем болотным жителям, он прекрасно владел мечом и потому, нанося этот удар, учитывал толщину и плотность дерева, благодаря чему содержимое кораблика осталось совершенно невредимым. В следующее мгновение, когда Хампстоун Джон уже возвращал меч в ножны, рыбаки увидели, что внутри распадавшегося надвое кораблика лежит маленький ребенок. Возничий Волопас подхватил ребенка, не дав ему упасть в воду, и бросил его на лежавшие в лодке мешки, после чего рыбаки как ни в чем не бывало вновь заработали веслами. Говорить тут было решительно не о чем. Абисмиллу подобные вещи совершенно не интересовали, что же касается его товарищей, то они понимали, что в их семье просто-напросто появился еще один голодный рот, – только и всего.

Он жил у них до той поры, пока ему не исполнилось двенадцать. Они назвали его Питером и, памятуя о том, где его нашли, дали ему фамилию Лейк[1], с тем чтобы отличать его от прочих мальчиков, носивших то же имя. Он очень быстро освоил все то, чему его учили взрослые. Формального обучения здесь не существовало – дети просто-напросто постепенно перенимали навыки взрослых. К примеру, обитатели болота были непревзойденными фехтовальщиками, что требовало от них недюжинной силы и превосходной координации. И все-таки главным залогом овладения этим искусством являлось участие в настоящих поединках. Питер Лейк получил свой первый урок фехтования в возрасте одиннадцати лет.

Он сидел на корме каноэ Хампстоуна Джона с веслом в руке, в то время как старик расставлял тяжелые сети. Они заметили какую-то фигуру, направлявшуюся к ним по отмели от облачной стены, которая в этот день казалась необычайно беспокойной и сумрачной. В такие дни нередко случались самые странные вещи. Судя по всему, этот человек, пребывавший в полубессознательном и явно агрессивном состоянии, вышел из самого облака. Он походил то ли на средневекового японского воина, то ли на сумасшедшего, сбежавшего из лечебницы на Кейп-Мей. Он шел прямо к ним, сжимая в руке меч и выкрикивая слова на непонятном языке. Решив, что незнакомец явился из другой эпохи или из другой страны, Хампстоун Джон обратился к нему с такими словами:

– Это болото. Вам, скорее всего, нужен Манхэттен. Если вы прекратите кричать, мы отведем вас туда, и вы, скорее всего, найдете там таких же людей, как вы сами. В любом случае на вас там никто не обратит внимания. Только, пожалуйста, говорите по-английски – мы не понимаем вашего языка.

В ответ на эти слова воин, стоявший по колено в воде, ринулся вперед и принял угрожающую стойку. Хампстоун Джон устало вздохнул, решив, что на сей раз талант миротворца ему не поможет, и внутренне приготовился к бою. Противник, напоминавший своим видом самурая, выхватил из ножен длинный сверкающий меч и бросился к лодке, заорав так, словно кто-то сбросил его с утеса. Хампстоун Джон отшвырнул в сторону круглую сеть и, достав палаш, вручил его Питеру Лейку.

– Попробуй-ка ты. Надо же когда-нибудь и тебе этому научиться.

Самурай с дикими воплями стремительно несся к лодке.

– А за что его держать? – спросил Питер Лейк.

– Кого его?

– Меч.

– Разумеется, за рукоятку. Давай-давай, шевелись…

Противник уже находился всего в двух футах от каноэ. Скорчив жуткую рожу, он медленно завел свой огромный меч за спину, изготовившись для страшного удара. Меч начал движение.

– Хорошо бы тебе отразить этот удар, – спокойно заметил Хампстоун Джон.

Меч самурая с леденящим кровь звоном отскочил от палаша Питера Лейка.

– А теперь что, Джон? – дрожащим от волнения голосом спросил Питер Лейк, следя за тем, как изменивший свою траекторию вражеский клинок опускается на планшир их каноэ.

– Попробуй ударом вверх поразить его под руку, в которой он держит меч. Только не медли.

– Джон, он держит меч двумя руками, – ответил Питер Лейк, едва успев поднырнуть под меч противника, намеревавшегося снести ему голову.

– Ах да, – согласился Хампстоун Джон. – Стало быть, ты можешь атаковать его и с той и с другой стороны.

Издав пронзительный крик, противник сделал стремительный выпад, метя Питеру Лейку в сердце. Питер Лейк с трудом отразил удар, после чего клинок противника описал широкую дугу, срезав при этом добрую половину бороды Хампстоуна Джона.

– Но-но, полегче! – недовольно проворчал Хампстоун Джон. – Борода-то моя здесь при чем? Кончай его, Питер!

– Хорошо, – кивнул юный Питер Лейк и в тот же миг атаковал противника с совершенно немыслимой для подростка искусностью и проворством.

Самурай, явно не ожидавший такого поворота событий, выронил меч и понесся к облачной стене, которая уже в следующее мгновение беззвучно сомкнулась за ним.

– Вытащить его меч, Джон? – спросил бесконечно довольный своей первой победой Питер Лейк.

– Чей меч? – удивился Хампстоун Джон, вновь занявшийся рыбной ловлей.

– Человека, с которым я только что сражался!

– Ах да! Ты говоришь, меч? Да это же обычная жестянка. На что она нам? Пусть там и остается.

Он научился уходить от облачной завесы, колышущейся над песчаными отмелями. Питер Лейк знал, что не останется без еды и крова до той поры, пока на свете существуют тростниковые заросли, в которых живут рыбы и моллюски. Помимо прочего, он научился вполне сносно изъясняться на языке болотных жителей. Надо заметить, что те не видели ничего дурного в смешанных браках (жертвой одного из которых был Абисмилла) и потому не обращали ни малейшего внимания на увлечение Питера Лейка красавицей Анариндой, которая доводилась ему сестрой (хотя на деле они не были связаны кровным родством). Короче говоря, жизнь казалась ему радостной и прекрасной. Однажды он поинтересовался у Абисмиллы и Возничего Волопаса, как долго будет длиться эта радость. Абисмилла не понял его вопроса, а Возничий Волопас отослал его к Хампстоуну Джону, сказавшему в ответ:

– Четыреста или пятьсот лет. Все определяется твоими силами и тем, что ты называешь годом.

Питер Лейк возликовал, ведь и год казался ему вечностью, он же будет наслаждаться жизнью пять столетий… Его радовало все: болото, моллюски, облако, красавица Анаринда, о которой он даже сложил стихи.

О Анаринда, кто с тобой сравнится?

Мидия на песке?

Камбала в глубине?

Твои волосы на ветру

Желтые, как тростник.

Я кричу поутру:

«Ты лучше всех!»

Слышишь мой крик?

Впрочем, счастье его было недолгим. Хампстоун Джон неожиданно объявил Питеру Лейку, что ему придется покинуть болото, поскольку на самом деле он не был его уроженцем. Болотные жители и так заботились о нем целых двенадцать лет, теперь же он мог позаботиться о себе сам.

Через год или два он, как и все его сверстники, отдал бы все на свете за то, чтобы оказаться по ту сторону залива. Пока же он был слишком юн и потому считал болото лучшим местом на всем белом свете. Они знали, что для того, чтобы выжить на Манхэттене, ему придется изведать всю горечь земной жизни, и каждый раз, когда он вспоминал о том, как они отталкивали его лодку от берега, сердце его исполнялось той неизбывной горечью, которая знакома всем взрослым людям. Они дали ему корону из ракушек и ожерелье из перьев (символы его совершеннолетия), палаш, новую сеть, связку сушеной рыбы и кувшин с брагой из моллюсков, сказав, что с этим багажом он сможет чувствовать себя спокойно и в городе. Никогда прежде он не думал о Манхэттене, казавшемся ему скопищем высоких серых скал, которые светились по ночам. Да, ему было грустно и горько покидать родное болото, но он уже мечтал о кишащих рыбой неведомых заливах, теплых хижинах и других анариндах. Он переправился на тот берег поздней весной, в час, когда солнце уже скрылось за горизонтом.

Манхэттен, узкое и высокое островное королевство, столь же многообещающее, как и любое другое королевство на свете, поднялся перед ним во весь свой рост огромной дворцовой громадой с сотнями палат, с многоярусными садами, прудами и высящимися над реками бастионами. Выстроенный на острове, связанном мостами с другими островами и с материком, дворец, уходящий к небу тысячами высоких башен, был совершенно незащищенным. В него в силу его огромности могли попасть почти все желающие. Приезжих да и самих жителей острова настолько потрясали его многообразие, изменчивость, спесь, масштаб, жестокость и изящество, что они не могли толком понять, где же они все-таки находятся. Вне всяких сомнений, Манхэттен являл собой структуру, поделенную на множество взаимосвязанных частей, немыслимый улей, самое большое из построенных когда-либо жилищ. Питер Лейк понял это в тот же миг, как он ступил на его землю. Произошло же это в мае, в пять часов вечера в пятницу. Он стоял посреди Бауэри, надев на себя ожерелье из перьев и корону из ракушек.

В одной руке он держал кувшин с брагой, в другой – мешок, сшитый из шкуры енота, в котором лежала вяленая рыба. Манхэттен совершенно потряс его, однако это не мешало ему усваивать правила новой жизни. Стоило ему причалить к берегу в районе Южной улицы и выйти на берег, как он лишился своего каноэ. Он успел заметить, как из-за поросших мхом свай возникли какие-то тени, которые тут же растворились в темноте вместе с его лодкой. Не прошло и пяти минут, как появившиеся на улице мальчишки стали предлагать прохожим дрова, в которых Питер Лейк тут же узнал обломки своей лодки. К тому времени, когда он добрался до Бауэри, уличные торговцы уже готовили на этих дровах жаркое из птицы, свинины и говядины. Когда дрова прогорали, повара продавали пепел и золу посеревшим от жизненных тягот мусорщикам, которые набивали золой огромные мешки и, в свою очередь, сбывали ее химическим компаниям и оранжереям. Питер Лейк приблизился к одному из таких мусорщиков и, указав на его гигантский мешок, сказал:

– Там мое каноэ.

– Что еще за каноэ? – изумился мусорщик.

– Вот это самое, – ответил Питер Лейк, продолжая указывать на мешок.

– Каноэ, говоришь, – задумчиво произнес мусорщик, с недоумением разглядывая корону из ракушек и сшитые из мускусной крысы башмаки мальчика. – А что, если старик Джейк Сэлвин поплывет на твоей посудине в Китай, а? Тю-тю, парнишка! Скоро тебя снова отвезут в психушку!

– В психушку?

– А то ты не знаешь! Пшел прочь, придурок!

Город (во всяком случае, та его часть, в которую попал Питер Лейк) казался ему похожим на облачную стену, но если та была плоской и белой, то город с его бесконечным движением, звуками, несущимися со всех сторон, и необычайной жизнью скорее походил на огромный, переливающийся всеми красками радуги ковер. Его формы и очертания ввели Питера Лейка в состояние транса: оранжевые всполохи в окнах верхних этажей, зеленовато-белый свет газовых фонарей, вздымающиеся ввысь языки пламени раскаленных докрасна жаровен, лакированные кабриолеты, запряженные черными как смоль конями, островерхие треугольные крыши, танец прохожих, чинно шествующих по тротуарам и перебегающих сломя голову через улицу, гортанные звуки машин (он отчетливо различал низкий звук, походивший на голос облачной стены, который на деле производили паровые двигатели, маховые колеса и прессы), белизна парусов в конце улиц, крики уличных торговцев, здания (никогда прежде он не видел зданий), в глубине которых поблескивали огни сотен ламп (никогда прежде он не видел ламп), деревца и таблички, море красивых, шествующих горделивой походкой женщин, в отличие от обитательниц болота одетых в разноцветные шелка, что делало их похожими на экзотических птиц. Никогда прежде он не видел людей в униформе, трамваев, стеклянных окон, поездов и людских толп. Город вторгался в его сознание, прорываясь через кольцо белых ракушек, из которых была сделана его корона. Его совершенно ошеломили огни и толпы Бродвея и Бауэри, хотя многое казалось ему непонятным. Так, он увидел неподалеку человека, вращавшего ручку ящика, из которого доносилась музыка. Маленькое существо, похожее разом и на человека и на животное, танцевало под музыку и собирало в шляпу какие-то штучки. Питер Лейк попытался заговорить с этим человеком. В ответ тот порекомендовал ему дать этому странному созданию денег.

– Что такое деньги? – спросил Питер Лейк.

– Деньги – это то, что нужно дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала, – ответил шарманщик.

– Дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала… – повторил вслух Питер Лейк, пытаясь понять смысл этих слов.

В следующее мгновение он понял, что существо в красном костюмчике и было обезьянкой, поскольку оно стало писать ему на ногу. Он отскочил назад и решил, помимо прочего, что ему следует на всякий случай обзавестись деньгами.

Через час он чувствовал себя уже смертельно уставшим – ноги отказывались идти, тело ныло, в голове раздавался такой трезвон, словно это была не голова, а медный котелок, скатывающийся с высокой лестницы. Ему казалось, что вокруг него идут бои, в которых участвуют бесконечные легионы доведенных до полного отчаяния прохожих. Он слышал разговоры обитателей болота о войне, но они никогда не говорили о том, что военные действия можно обуздать, можно ослабить их напряжение, растянув их на многие годы. Тысячи миль городских улиц были заполнены мятущимися армиями: десять тысяч бродвейских проституток, полмиллиона беспризорных детей, полмиллиона калек и слепцов, десятки тысяч преступников, ведущих постоянную войну с таким же количеством блюстителей порядка, и огромное количество относительно добропорядочных граждан, жизнь которых больше походила на жизнь бездомных псов. Они не покупали и не продавали, они убивали и воевали. Они не прогуливались по улицам, они крались по ним подобно копейщикам, хотя головорезы эти по сути мало чем отличались от заурядных обывателей. Судья, выносящий приговор преступнику, на деле заслуживал куда более сурового наказания, которое в один прекрасный день мог наложить на него другой судья, повинный в еще более серьезных преступлениях. Город казался немыслимым колесом фортуны, равного которому не было на всем белом свете, являя собой модель бездушного механизма судьбы: сначала невинные и грешные души кувыркались в его гигантском переполненном барабане, затем они оказывались в запутанных, полных опасностей лабиринтах, заканчивавшихся душными подвалами или дворцами.

Питер Лейк не мог до конца понять собственных чувств, подобно тому как проводящий операцию хирург не осознает всех своих переживаний. Он был подавлен происходящим. Город походил на огромную топку, он же находился в самом ее сердце, опалявшем его своим безумным жаром. Он тащился по лабиринту улиц, сжимая в руках кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой, понимая, что не найдет здесь ни заводей, ни хижин, ни песчаных пляжей, которые могли бы стать для него прибежищем.

Но сколько здесь было анаринд! Питеру Лейку стало казаться, что он сошел с ума. Он видел их всюду: сбоку, сверху, снизу, он видел их, смеющихся и невесомых, в глубине застекленных коробок. Им не было числа. В их голосах ему слышался звон колокольчиков, пение чистого хрусталя и щебетание птиц. Он решил, что ему следует познакомиться с какой-нибудь анариндой, которая отведет его к себе домой. Какая анаринда сможет устоять перед его ракушками, перьями и полным кувшином браги? Они казались ему одна другой краше, но та, на которую пал его выбор, своей красотой превосходила всех. Она была почти вдвое выше его и ликом походила на богиню. На ее высоком сером воротнике поблескивал изумруд, на плечи же была наброшена соболиная пелерина. Он заметил ее в тот момент, когда она уже собиралась занять место в лакированном черном экипаже.

Подбежав к девушке, Питер Лейк показал ей кувшин с брагой и сумку с вяленой рыбой. Она изумленно уставилась на его корону и ожерелье и тут же испуганно захлопнула за собой дверцу тронувшегося экипажа.

Он подходил с тем же предложением к дюжине других анаринд, но все они смотрели на него с явным презрением. Он шел все дальше и дальше, понимая, что ему нужно отыскать место для ночлега, поскольку на город уже опустилась ночь. Улицы сменяли одна другую, и едва ли не на каждой из них он видел что-то странное: кувыркающуюся собаку, человека в белой простыне, клянущего все и вся, столкновение катафалков. За эти три часа (было всего восемь вечера) он забыл и думать о Бейонн-Марш, совершенно потерявшись в странном, похожем на сон мире.

Вскоре он оказался в небольшом парке, окруженном со всех сторон каменными зданиями, мирная зелень которого влекла его к себе так, словно это был изумруд. Он видел перед собой деревья, мягкие травы и тенистые укромные уголки. В самом центре парка находился фонтан, освещенный светом газовых фонарей, возле которого Питер Лейк увидел двух танцующих анаринд. Маленькая рыжеволосая анаринда зеленой блузке и рослая румяная блондинка, плененные красотой весенней ночи, взявшись за руки и прижавшись друг к другу щеками, кружили перед фонтаном, напевая какой-то нехитрый мотив.

Они так задорно плясали, притоптывая своими большими коричневыми башмаками по щебенке, что Питеру Лейку страшно захотелось присоединиться к ним. Оставив на дорожке кувшин, сумку с рыбой и палаш, он выбежал на открытое пространство перед фонтаном и стал исполнять индейский лунный танец (именно индейцы научили болотных жителей танцевать и водить хороводы), то подпрыгивая, то притоптывая, то выделывая диковинные па. Анаринды, услышавшие постукивание ракушек, принялись кружить возле него. Их танец так понравился прохожим, что они стали бросать к их ногам маленькие кусочки серебра. Питер Лейк тут же понял, что это и есть деньги. Впрочем, он очень долго не мог усвоить связанных с ними загадочных правил. Во-первых, получить их было практически невозможно. Во-вторых, их очень трудно было сохранить. В-третьих, эти правила относились далеко не ко всем, поскольку существовали люди, черпавшие их ведрами и никогда не знавшие в них недостатка. Четвертое правило состояло в том, что деньги любили привлекательные места. Так, их было немало в высоких, сложенных из темно-красного камня зданиях, окружавших парк. Он видел за их окнами темно-бордовые, красные, зеленые и белые гардины, подсвеченные огнями сверкающих люстр. Эти места были закрыты для него, хотя их обитатели и бросали ему монетки. Это обстоятельство также казалось ему странным. Он танцевал только потому, что это ему нравилось, они же платили ему за это деньги. Именно тогда он и стал вором, хотя основной воровской принцип стал понятен ему много позже: если ты получаешь деньги за то, что тебе ничего не стоит, значит, ты вор. Пока же он просто-напросто почувствовал симпатию к этим девочкам, которые, как он выяснил, оказались мошенницами.

– Кто такие мошенницы? – поинтересовался он, когда они подошли к фонтану и стали смывать пот со своих раскрасневшихся лиц.

– Ты не знаешь, кто такие мошенницы? – изумилась большая анаринда. – Да откуда ты такой взялся?

– Раньше я жил на болоте.

Они так и не поняли, что именно он имеет в виду. Пока шел дележ денег, они посвятили его в тайны своего ремесла.

– Мы танцуем перед прохожими, то есть привлекаем к себе их внимание, понимаешь? Они бросают нам деньги…

– Деньги – это то, что нужно дать обезьянке, чтобы она на тебя не написала, – поспешил вставить Питер Лейк, крайне изумив этим замечанием своих новых подружек.

– Они бросают деньги, а Крошка Лайза Джейн тем временем чистит их карманы, понял?

– Почему же вы продолжали танцевать и после того, как они перестали бросать вам деньги?

– Не знаю, – пожала плечами рослая девочка. Она-то и была Крошкой Лайзой Джейн, подружка же ее носила имя Долли. До недавнего времени им помогала третья девочка, которую звали Боской, но она на днях умерла.

– От чего она умерла? – спросил Питер Лейк.

– От ничего, – буркнула в ответ Крошка Лайза Джейн. Они решили, что он сможет заменить им Боску. Он будет танцевать вместе с Долли, а тем временем Крошка Лайза Джейн будет чистить карманы прохожих. Он поинтересовался, есть ли у них место для ночлега, и они ответили ему утвердительно. На то, чтобы добраться до этого места, у них ушло три часа. Им пришлось переправиться через несколько маленьких речушек и пять проток. Они миновали сотню изогнутых, словно ряды оперного театра, проулков. Позади оставались гигантские мосты и торговые площади с людьми, глотающими огонь, и с мясом, жарящимся на вертелах, проходные огромных дымных заводов, мерный рокот которых отдаленно напоминал стук сердца. Питер Лейк пел странные песни, вторя этим необычным звукам: «Буммм, атча-атча-рапумбелла, бумм, бок, атча-атча, зииии-их! Балака-балака-балака-ух! Чик-чик-чик-чик-чик! Бима! Ум-баба ум-баба, дилла-дилла-дилла-маш! Ум-баба ум-баба, дилла-дилла-дилла ук!» Горожане (все как один) ходили, странно покачивая бедрами и сильно размахивая руками. Можно было подумать, что здесь идет война или произошло нечто не менее ужасное, – его поражали множество огней, армии бездомных, груды камня и немыслимая суматоха. Он спросил об этом у своих новых друзей, но в ответ те только недоуменно пожали плечами, не найдя на улицах ничего необычного. Он же был совершенно подавлен увиденным.

Они оказались на улице с симметричными зданиями. Мошенницы жили не в самих этих зданиях, а во дворах за ними. Они миновали темный туннель с выбеленными известкой стенами и оказались на площадке, вокруг которой теснилось не меньше сотни домов. В небольшом запущенном скверике стоял маленький домик. Мошенницы жили в его подвале. Они спустились по лестнице и оказались в крошечной темной комнатке с оконцем под самым потолком. В печке, сделанной из железной бочки, все еще тлели угольки. На стене висели сушеные овощи, котелок и кое-какая утварь. Единственным предметом обстановки здесь была огромная кровать с изогнутыми ножками, на которой лежала груда измятых подушек, простыней и одеял, оказавшихся на удивление чистыми. Судя по всему, мошенницы спали именно на этой кровати.

– Крошка Лайза Джейн зажгла свечу, а Долли подбросила в печку дров, – сказала Долли, бросив в печь несколько поленьев. Она привыкла говорить о себе в третьем лице. – Через час вода закипит, и мы сварим овощи.

Питер Лейк достал вяленую рыбу и показал, как ее следует нарезать на полоски и скатать в клецки, прежде чем бросить в кипяток. Так вкуснее будет.

Они решили отдохнуть перед ужином и выпили почти всю брагу. Крошка Лайза стянула с себя рубашку, Долли последовала ее примеру. Потом они сбросили с себя юбки. У Питера Лейка голова и так уже кружилась от браги. Крошке Лайзе Джейн было шестнадцать, и количество у нее давно перешло в качество, а Долли казалась еще подростком и, там где не добирала качеством, подкупала свежестью.

Уставившись на девичью грудь. Питер Лейк подумал, что, потеряв одну Анаринду, нашел двух анаринд, и начал стаскивать штаны. Это оказалось не просто. С таким же успехом можно было протащить кавалерийское седло через плетеную краболовку. Освободившись наконец от одежды, он оказался в кровати и нащупал голые ноги девиц. Они лежали в обнимку, сладострастно постанывая и причмокивая. Чем это они там занимались? Он решил проверить, анаринды они или нет, и протянул руку. Обе оказались анариндами, без сомнения, но не обратили на него никакого внимания. Это было удивительно, но, впрочем, все в городе было для него новым и удивительным, так что он решил пристроиться сбоку. Не встретив сопротивления, он несколько раз удовлетворил свое любопытство и вскоре потерял к анариндам всякий интерес. Через час успокоились и девицы, и незадолго перед рассветом вся компания отправилась ужинать. Они молча съели похлебку, завалились на кровать, и, уже теряя сознание, будто сквозь опиумный дурман, Питер Лейк услышал, как Крошка Лайза Джейн сказала:

– Завтра пойдем в Мэдисон-сквер. Вот уж где полно простофиль, так это там.

Сизый сонный дымок наполнил комнату, завис облачком под потолком и неслышно опустился над их мягкой скрипучей кроватью.

На следующее утро Питер Лейк увидел город уже совершенно иными глазами. Впрочем, он менялся день ото дня. Темные, дымные, удушливые сумерки, буйство дождя, кристальная чистота осеннего воздуха, свет и тени сменяли друг друга в призрачном хороводе.

Питер Лейк проснулся очень рано. Девочки все еще лежали под одеялами. Он оделся и быстро вышел наружу в тот самый момент, когда солнце осветило трубы на крыше высящегося над площадью здания. Стоя по пояс в траве, он с интересом разглядывал эту громаду, силясь представить, что же может находиться внутри нее. Никогда в жизни ему не доводилось бывать внутри подобных строений. Ему казалось, что стоит отворить дверь парадной, как перед ним откроется еще один – такой же огромный и такой же необычный – город. Не в силах совладать с собой, он подбежал к ближайшей парадной и распахнул ее дверь, думая, что увидит где-то внизу панораму огромного, занесенного снегом города. Ему в лицо пахнуло затхлостью. За дверью было темно. Он осторожно преодолел лестничный марш (он вырос на болоте и потому привык к тому, что все должно находиться на одной высоте) и оказался на площадке. То тут, то там к лестничным перилам были привязаны веревки. Он решил, что их оставили дети, игравшие в какие-то неведомые ему игры. Темные стены были сплошь покрыты уродливыми царапинами и выбоинами. Это место – без воды, без неба, без песчаных отмелей – показалось ему жутким. Он заставил себя преодолеть еще один марш. Теперь он находился в самом сердце здания, которое больше походило на мрачный склеп. Он уже хотел было повернуть назад, как заметил прямо перед собой странную маленькую фигурку с непомерно большой лысой головой. Ребенку, одетому в грязный черный комбинезон, судя по всему, не исполнилось еще и четырех лет. Он стоял, прислонившись к стене, и сосал пальцы, бессмысленно глядя куда-то в пустоту. Голова и челюсти его то и дело странно подергивались. Питер Лейк сразу понял, что жить этому ребенку осталось совсем недолго, помочь же ему он не мог ничем. Он попятился назад и уже в следующее мгновение вновь оказался на залитой светом улице.

Ребенка оставили умирать в темном коридоре. Разве возможно было подобное на болоте? Здесь же, в городе, было множество мест, с которых можно было упасть и уже никогда не подняться: вечный кошмар, медленная смерть, смерть ни в чем не повинных, несчастных детей, скорбь и утрата. Он запомнил этого ребенка на всю жизнь, реальность же окружающего тем временем вернула его к жизни.

Он возвратился к мошенницам.

– Ты бы лучше свой меч здесь оставил, – сказали ему девочки. – Иначе эти болваны его у тебя отнимут.

Жители болота практически никогда не расставались со своими мечами.

– Я не оставлю его здесь ни за какие деньги! – гордо ответствовал Питер Лейк.

– Брось ты, – фыркнула Долли. – Видали мы таких!

Мэдисон-сквер находился ничуть не ближе, чем парк, в котором он познакомился с девочками. Паром, два моста, поезд, полдюжины туннелей и многочасовое путешествие по лабиринту улиц, переулков, аллей и аркад, переполненных людьми. К тому времени, когда они добрались до места, Питер Лейк уже чувствовал себя совершенно разбитым. Тем не менее, оказавшись в центре этого замечательного парка, окруженного высокими зданиями, связанными друг с другом сетью ажурных мостов, он исполнил лунный танец, танец охотника за моллюсками и танец тростника. Долли кружилась рядом с ним, что до Крошки Лайзы Джейн, то она тем временем бродила взад-вперед и обчищала карманы зевак.

Крошка Лайза Джейн (настоящая красавица) всегда отличалась особым чутьем. Стоило ей заметить, как из дверей Турецкого банка вальсирующей походкой вышел полный господин в клетчатом костюме, она стрелой помчалась к нему. Завладев его переполненным бумажником, она обнаружила в нем ровно тридцать тысяч долларов. Дрожа от волнения, она скрылась за углом, и уже вскоре к ней присоединились Питер Лейк и Долли. Они разделили утренний заработок поровну, так что на долю Питера Лейка пришлось 10 004 доллара и 28 центов. Крошка Лайза Джейн сказала, что толстяк наверняка поднимет полицию на ноги и потому им лучше расстаться до наступления ночи.

– Деньги лучше всего положить в банк, – посоветовала она Питеру Лейку.

– А что такое банк? – спросил он.

Она научила его читать слово «банк» и сказала, что, если он оставит деньги в здании с такой надписью, они будут в полной безопасности. Питер Лейк с благодарностью принял ее совет, после чего они расстались. Он отыскал банк, вошел в его двери, положил пачку новеньких банкнот возле стенки и вышел, крайне довольный тем, что ему удалось-таки обзавестись деньгами. Затем он вернулся в стеклянный павильон посреди Мэдисон-сквера, решив дождаться здесь наступления ночи.

Машины. Всюду он видел множество машин. Вначале Питер Лейк принял их за диких зверей, которые выучились стоять на месте. Металлический блеск повергал его в состояние, близкое к трансу. Никогда прежде он не видел ничего подобного. Свет, падавший в окна, отражался множеством огромных лопастей. Невидимый оркестр играл ритмичную музыку в такт странным механическим танцам. В центре плоского стального блока подрагивала зеленая крышка шипящего клапана. Он видел множество разноцветных шестеренок, что подрагивали, медленно поворачивались то в одну, то в другую сторону или вращались с совершенно немыслимой скоростью. Штоки поднимались и опускались, коробки передач постукивали и позвякивали, задвижки то и дело с треском сталкивались друг с другом. От лопастей поднимались маленькие облачка пара, двигатели же, которые были огромными, словно городские скверы, выпускали мощные струи воды и масла.

Они нравились Питеру Лейку. В обшей сложности их здесь было никак не меньше двух тысяч, и все они работали и пускали пар. Он тут же забыл и думать о своем болоте. Все находилось в постоянном движении: волны, ветер, вода. Машины казались ему воплощением силы и восторга.

Словно зачарованный, ходил он от машины к машине. Он решил спросить у знающих людей, что делает каждая из них. Возле исполинов стояло по торговому агенту, которые представлялись Питеру Лейку чем-то вроде стражников. Питер Лейк никогда в жизни не сталкивался с торговыми агентами и потому не знал, что торговому агенту, который стоит возле машины весом в пятьдесят тонн и стоимостью в двести тысяч долларов, и дела нет до двенадцатилетнего мальчишки в ондатровых башмаках, в ожерелье из перьев и в короне из ракушек. Он подошел к одной из махин и спросил как ни в чем не бывало:

– Что это за штука?

– Штука?! Ты говоришь – штука?! Да это же, мой друг, кессонный проходчик Баркингтона-Пейсона с полуавтоматической поддержкой уровня! На всей этой выставке и на всем белом свете ты не сыщешь такого агрегата, как этот! Начнем с конструкции. Чего стоит хотя бы этот тромбовый башмак тончайшей работы, изготовленный в Дюссельдорфе. Обрати внимание и на эту турецкую станину, и на сверкание йодлей, и на гофр из чистейшей стали! Станина связана с калиброванной мельтоновой штангой, основание которой в отличие от всех прочих аналогов оснащено вороненым патроном Оскара! О лучшем качестве не приходится и мечтать. Скажу тебе по секрету, я и сам пользуюсь точно такой же машинкой. Да и жене моей она нравится. Все прочие агрегаты этого класса мне просто противны. Нет-нет, ты только посмотри! Ты видишь эти заборные ножи? Скажи честно, ты когда-нибудь видел что-либо подобное? Один этот бурав каких денег стоит! А что ты скажешь о двойной защите фенового маховика? Впечатляет, верно? Он защищен твердым как камень тангенсом. Открой эту крышечку. Чувствуешь, какая гладкая поверхность у этой калабрийской изложницы? Так-то. Наша машина тянет на полмиллиона, не меньше. Ты же, я смотрю, парень не дурак, это сразу видно. Я таких, как ты, насквозь вижу. Ты, парень, механик от бога, вот что я тебе скажу! Тебе хочется заниматься настоящим делом, верно? Надежность, совершенная конструкция, как у Баркингтона-Пейсона и все такое прочее! Иди-ка сюда, я покажу тебе свистящую насадку. Теперь я открою тебе кое-какие секреты, но для начала мы поговорим о цене нашей установки…

Питер Лейк напряженно внимал ему два с половиной часа, силясь уловить хоть какой-то смысл в его речах. В конце концов он решил, что видит перед собой один из краеугольных камней цивилизации, к которым успел причислить обезьянок в красных одеяниях и искусство карманников. В этот самый момент его раздумья были грубо прерваны двумя полицейскими и пастором, которые вывели его из сверкающего выставочного зала, предварительно связав руки за спиной, затолкали в набитый детьми полицейский фургон и отвезли в психушку преподобного Оувервери.

Город был наполнен бездомными детьми, что жались друг к другу, как кролики, грелись на солнышке и прятались в бочках и подвалах. По ночам холод выгонял беззащитных детей из убежищ и отдавал их во власть смертельно опасных приключений. Таких детей здесь было больше полумиллиона, и они первыми становились жертвами болезней и насилия. Могильщики, работавшие на кладбище для бедняков, переносили сразу по два-три маленьких гробика. Никто даже не интересовался именами беспризорников (впрочем, зачастую, они и сами не знали собственных имен). Порой самые совестливые горожане задавались достаточно абстрактным вопросом: «Так что же будет со всеми этими детьми?» Некоторые из них становились чернорабочими или ворами, жизнь других состояла главным образом в смене исправительных учреждений и камер, что касается всех остальных (а таких было большинство), то они не доживали до зрелого возраста, хоронили же их где-то на пустошах, далеко за городом.

Порой дети, которые, конечно же, не были готовы к подобной жизни, сходили с ума. В этом случае они попадали в Дом Оувервери, где им не только давали кров, но и учили нехитрым ремеслам. Во время одного из своих регулярных рейдов сотрудники Оувервери и обратили внимание на необычный костюм Питера Лейка.

Он достаточно быстро понял, что домом этим на деле руководят три человека. Сам преподобный Оувервери, исполненный искреннего сострадания к несчастным детишкам, был, что называется, трагической фигурой. Он только и делал, что плакал, и потому не имел ни времени, ни сил на то, чтобы бороться со своим первым заместителем дьяконом Бэконом, проявлявшим к некоторым детям явно нездоровый интерес. Впрочем, через какое-то время они достигли взаимопонимания, и преподобный закрывал глаза, когда дьякон в сопровождении многочисленной свиты отбывал в свой особняк, обставленный словно хоромы султана, живущего где-нибудь на острове в Мраморном море.

Да чем преподобный Оувервери был лучше дьякона? Рядом с его дворцом серое каменное здание приюта, где жило больше двух тысяч мальчиков, казалось жалкой развалюхой. Время от времени преподобный Оувервери устраивал экстравагантные вечера, на которые приглашал богатых людей, знатных особ и представителей интеллигенции. Они принимали его приглашения, поскольку питали слабость к хорошей кухне и уважительно относились к хозяину дома, который представлялся им необычайно состоятельным человеком, тратящим миллионы на содержание приюта. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Он существовал за счет своих воспитанников, которых сдавал внаем всем желающим. Стоимость неквалифицированного труда в ту пору составляла от четырех до шести долларов в день, а это, согласитесь, не шутка. Все две тысячи его воспитанников трудились не покладая рук каждый божий день. Он тратил на их содержание всего доллар в день, и потому его ежедневная прибыль составляла около восьми тысяч долларов (на деле прибыль эта была несколько меньше, так как воспитанники то и дело болели, умирали и сбегали). Сострадательный преподобный отец отлавливал детей на улицах (тем самым спасая их от неминуемой гибели), обучал их навыкам какого-нибудь ремесла и ежегодно получал за это два с лишним миллиона. Когда же дети покидали стены приюта, в их карманах не было ни цента.

Питер Лейк провел в приюте несколько лет. Хотя, по сути, все это время он оставался рабом, он чувствовал себя по-настоящему счастливым человеком, поскольку третья сила, правившая Домом Оувервери, уравновешивала первые две. Этой третьей силой был преподобный Мутфаул.

Так уж случилось, что в тот день, когда Питер Лейк забрел на выставку машин, рейдом руководил именно преподобный Мутфаул. К крайнему неудовольствию сопровождавших его полицейских, он также решил посетить выставку, поскольку страшно любил технику и инженерное дело. Он был одним из главных организаторов работы психушки. Прежде чем «посвятить его в сан», Оувервери заставил его закончить сразу несколько технических училищ. Все мысли, желания и мечты Мутфаула так или иначе были связаны с обработкой металлов, кузнечным делом, машиностроением, конструированием насосов, подъемом балок, намоткой кабелей и строительной техникой. Он постоянно находился возле горна или верстака, что-то мастеря, подпиливая или изобретая. Он не мог жить без стали, железа и древесины. Он владел всеми инструментами и мог изготовить все, что угодно. Он был совершенно безумным и совершенно бесподобным мастером.

Вскоре Питер Лейк вошел в состав элитной группы, состоявшей из полусотни ребят, проводивших все дни и ночи возле горна. Раннее и основательное знакомство с ремеслом сделало их настоящими механиками. Мутфаул и его ученики попали в десятку, поскольку именно в эти годы город только-только начинал механизироваться. Увенчанные облаками дыма и пара двигатели ожили и осветили своим светом самые дальние его углы. Их мерную поступь не могло остановить уже ничто – однажды заработав, они лишь набирали обороты. Они не только придавали телу города большую силу и быстроту, но и наполняли его новой жизнью. То, что прежде казалось бессвязным, было сведено воедино. Электричество спешило явить себя миру во всем блеске. Огромные двигатели, приводящие в действие динамо-машины, подземные поезда, здания, вздымающиеся все выше и выше, стали новым миром и для механиков. Как только машины начали свое победное шествие, превратив весь город в огромный механизм, миллионы людей стали денно и нощно работать над тем, чтобы напитать его пульсирующее сердце сталью, камнем и орудиями.

Строители и механики, покрывавшие город новым стальным каркасом, прибывали отовсюду. Они моментально использовали все производимые материалы. Пустынная прежде Пенсильвания превратилась в огромный горн. Они свели все леса, потому что нуждались в древесине. Они рыли шахты, корчевали пни, извлекали динамитом породу и снабжали город сырьем. Нет ничего удивительного в том, что потребность в разного рода предметах и устройствах, изготовленных руками мастеров, все время росла. Среди них были и изделия из стали, которые научился изготавливать Питер Лейк: прокладки, болты, рычаги, шпонки, пластины, спицы, извлекавшиеся из огня или выходившие из-под пресса. Он, помимо прочего, научился управлять двигателями, приводившими машины в движение, и разобрался в конструкции турбин, доводивших печь до белого каления, с работой кулачковых механизмов загрузчиков топлива, электрических систем, коробок передач и трансмиссий, двигателей внутреннего сгорания и бойлеров, с тонкостями металлургических процессов и прочностных расчетов – иными словами, со всеми основными секретами тех, кто величает себя механиками.

Они трудились в постоянно озаряемом ревущим пламенем нескольких десятков топок огромном ангаре, где блестело маслом великое множество тяжелых станков. Звук работающих станков и рев топок походили на звучание обезумевшего оркестра ударных. На мальчиках, стоявших возле топок и наковален, были черные кожаные фартуки и толстые тяжелые перчатки. Они трудились по шестнадцать часов в сутки, Мутфаул же работал и того дольше. Их труд приносил немалый доход, но их самих волновала только сама работа. Они работали в разных концах города и были известны не только своими черными фартуками и редкостным мастерством, но и необычайным усердием.

Мутфаул носил китайскую шляпу, защищавшую его волосы от жара в те минуты, когда он, встав на колени возле топки, оценивал готовность прокаливавшейся в ней стальной заготовки. Он обращался с раскаленным металлом на удивление бережно и в то же время ловко. Его удары были поразительно точны и ровно той силы, какой необходимо. Надо сказать, что Мутфаул отличался необычайным ростом (в его присутствии Питер Лейк всегда казался себе жалким пигмеем). Морщинистое и обветренное его лицо светилось изнутри, глаза были круглыми, словно у совы. Глядя в них, Питер Лейк вспоминал, что в ту далекую пору, когда он еще жил на болоте, его несколько раз угощали жареной совятиной. Под неусыпным наблюдением Мутфаула Питер Лейк научился не только читать и писать, но и считать, торговаться с заказчиком и достаточно уверенно перемещаться по городу. Поскольку мальчишки по большей части были ирландцами, он освоил ирландский диалект, который почему-то ассоциировался у него с катанием на волнах, забыв при этом язык обитателей болота. Его печалила эта утрата былой самости. Он не был ни уроженцем болота, ни ирландцем, ни полноценным воспитанником Мутфаула, поскольку в отличие от шумных пятилетних беспризорников, осваивавших в углу ангара миниатюрные инструменты, попал в приют достаточно поздно. Он так и не мог понять, где же находится его подлинный дом, однако полагал, что эта неопределенность, свойственная большинству «лунатиков», со временем пройдет.

Мутфаул и его ребята работали не покладая рук, город же тем временем рос ввысь и вширь подобно коралловому рифу. Новые башни недолго радовались свободе и свету, поскольку буквально в следующее мгновение они навеки погружались в тень новых, более высоких строений. Огромным мостам в этом смысле повезло куда больше. Их горделивому одиночеству не угрожало ничто. Мутфаул обожал мосты. Ему довелось работать на нескольких из них, и потому, услышав о строительстве нового бруклинского моста через Ист-Ривер, он возликовал, поскольку мост такой длины нуждался в особых кованых деталях и в особо искусных ремонтниках, и даже вспомнил о том, что однажды ему довелось поработать под началом самого полковника Роублинга. Он и его кузнечный горн висели высоко над рекой на одном из четырех главных тросов будущего Бруклинского моста, кружа на ветру подобно пташкам. Его работа вызывала бурный восторг у тысяч пассажиров курсировавшего под ним фултонского парома.

– Джексон Мид, – сказал Мутфаул с необычайным почтением, – прибыл из Огайо с массой замечательных людей, с тонной денег и с кучей стали для строительства нового моста. Они прибыли вскоре после шторма. Белая стена много дней держала взаперти всю округу, но их поезд, шедший из Лакаванны, сумел-таки проскочить под нею. Они говорят, что от трения о нижний край стены крыши вагонов раскалились добела и жутко покорежились. Впрочем, все это, ребятки, теперь не важно. Главное, что Джексон Мид уже здесь и скоро он начнет строить новый мост. Мы должны молиться об этом, ребята.

– Это еще зачем? – полюбопытствовал один из маленьких литейщиков, который всегда отличался особым скептицизмом.

Мутфаул смерил его взглядом.

– Мосты – вещь особая, – сказал он. – Вы никогда не обращали внимания на их необычайное изящество? Они парят в воздухе подобно птицам, они воплощают наши сокровенные чаяния и при этом взмывают в небеса. Стальная конструкция в милю длиной буквально висит в воздухе – разве это не чудо? Как церковный служитель, я могу сказать вам, что это чудо физики, этот совершенный баланс бунта и послушания был бы невозможен, не будь на то Божьей воли. Ему нравится то, что мы строим мосты. Честно говоря, порой мне даже кажется, что со временем весь остров превратится в собор.

– А как же Бронкс? – поинтересовался один из мальчишек.

– Бронкс-то здесь при чем? – недоуменно пожал плечами Мутфаул.

Положив наземь свои инструменты и склонив головы, они под неустанное пение пламени помолились о новом мосте. Произнеся последние слова молитвы, Мутфаул подскочил, словно стальная пружина, и воскликнул:

– За работу! Будем работать всю ночь. Завтра мы отправимся на эту стройку!

О Джексоне Миде было известно лишь то, что он построил на реках Запада множество прекрасных подвесных мостов, вздымавшихся над бездонными каньонами и теснинами. В интервью одной из газет он сказал, что город станет по-настоящему красивым только в том случае, если в нем появятся высокие мосты.

– Топография Лондона или Парижа, – заявил он на пресс-конференции, проводившейся в офисе, мостостроительной компании, – не идет ни в какое сравнение с топографией Сан-Франциско или Нью-Йорка. Тонущий в зелени окрестностей, округлый и компактный, словно сердце или почка, город не вызывает особого интереса. Настоящий город должен простирать себя во всех более или менее притягательных направлениях: пересекать водные преграды, завладевать мысами, высотами и островами, с которыми он будет связан мостами…

Упоминание Сан-Франциско, где не было построено ни одного моста, показалось газетчикам более чем странным, и Мид с улыбкой признал свою ошибку.

Его внешность вызывала восторг как у упомянутых выше газетчиков, так и у дам. Он имел крепкое телосложение, рост его составлял шесть футов и восемь дюймов. Волосы и усы его были белы, словно снег, он носил белоснежные костюмы с непременной жилеткой, в кармане которой лежали огромные часы на платиновой цепочке (впрочем, в его ладони огромными эти часы уже не казались). Судить о возрасте Мида в силу его необычайной крепости и здоровья было крайне сложно. Ходили слухи, что он ест сырое бизонье мясо, купается в минеральной воде и пьет орлиную мочу. Сам он не отрицал этого, но подобные вопросы всегда вызывали у него смех.

Одни Мидом восхищались, другие его ненавидели. Когда Питер Лейк увидел его, он потерял от восторга дар речи. И ему, и сорока девяти другим ребятам, стоявшим перед Джексоном Мидом в его новом, наспех обставленном офисе, он представлялся сказочным великаном. Рядом с ним Мутфаул выглядел маленькой куколкой. Мид казался Питеру Лейку женихом, а Мутфаул – его уменьшенной копией, сделанной для украшения свадебного торта.

Он не понимал людей, ненавидевших Мида или находивших его грубым и жестоким. Скорее всего, они не могли простить ему его белых костюмов и белоснежной шевелюры, его спокойствия и самообладания. Он занимался серьезным делом и при этом казался воплощением уверенности. Люди, изнывавшие от сомнений и неопределенности, страшно завидовали ему, ибо он твердо знал, что и как ему надлежит делать. Такое впечатление, что он обдумывал свои жизненные планы в течение нескольких столетий, после чего решил заняться строительством мостов.

После того как Мутфаул объяснил Джексону Миду цель своего прибытия, тот одобрительно кивнул и сказал, что находит его предложение заманчивым, поскольку ему действительно нужны искусные кузнецы, механики и станочники, и тут же выразил сомнение в том, что эти ребята, сколь бы усердными они ни были, смогут справиться со столь сложной работой.

– Я ожидал такого поворота событий, сэр, – ответил Мутфаул, – и потому готов держать экзамен. Вы можете выбрать любого из ребят и предложить ему выполнить операцию, которая представляется вам наиболее сложной.

Он отступил назад, взволнованный, но гордый собой.

Джексон Мид сказал, что он примет их на работу в том случае, если парень, на котором он остановит выбор, смо