Больница на Принтинг-Хаус-Сквер

Подобно тому как некоторые районы города чаше других становятся ареной всякого рода разборок, так и некоторые дни и недели отличаются особой воинственностью. Что касается промежутка времени между Рождеством и Новым годом, то в эту пору все стихии и начала как будто сговариваются, с тем чтобы подчинить себе людские души. Огонь, дождь, недуги, холод и смерть выходят на свою страшную охоту. В борьбе с ними люди теряют последние силы. Приходит время страшных испытаний и загадочных происшествий.

Когда Пенны и Питер Лейк вернулись в Нью-Йорк, на город внезапно налетели влажные ветра, родившиеся над Мексиканским заливом. По небу ползли длинные серые облака, предвещавшие скорые воздушные битвы, и городские дети, которых дождь со снегом разогнал по домам, изнывали от скуки. Ход событий постепенно ускорялся, словно невидимые кочегары подбрасывали в топку уходящего года все больше и больше угля.

В один из этих дней в гости к Пеннам пожаловали мэр, его супруга и целая толпа преданных прихлебателей. Все они были настолько пьяны, что от их проспиртованного дыхания атмосфера в доме стала взрывоопасней, чем поздним летом на элеваторе. Среди прочих гостей в дом пожаловал и полицейский комиссар. Нечего и говорить, это не вызвало у Питера Лейка особого восторга, тем более что комиссар то и дело недоуменно поглядывал в его сторону. Несколько лет назад Питер Лейк, поддавшись одному из своих не так уж редких мальчишеских порывов, зачем-то послал этому самому комиссару, проявлявшему теперь неподдельный интерес к его личности, целую серию оскорбительных, смертельно опасных, саркастических писем, начинавшихся словами «Мой дорогой недотепа…», или «Зловонной поганке, величающей себя комиссаром полиции…», или просто «Послушай, гнида…».

Джейга и Леонора подали на стол чай с лимоном и горячие булочки. Сидевший в углу Питер Лейк усердно глотал, ничего не ел и то и дело ловил на себе испытующий взгляд комиссара. Фотография Питера Лейка давно хранилась в полицейском архиве. В тот момент, когда Питер Лейк позировал полицейскому, он казался эдаким денди – роскошная шуба из котика, котиковая шапка, лихо закрученные усы, которые могли бы стать источником вдохновения для мастеров, занимающихся изготовлением витых садовых оград. В ту пору он проходил в полиции под именем «Пит с Гранд-Сентрала, шулер и аферист», которым и подписывал свои письма. Комиссар, не желавший беспокоить мэра по пустякам, предавался молчаливым раздумьям. По мере того как он трезвел, он все отчетливее понимал, что видит перед собой не кого иного, как именно Питера Лейка. Последний, извинившись, покинул стол и отправился на крышу. Спрятавшись от дождя в своем шатре, Беверли читала в «Нэшнл Джиогрэфик» статью под названием «Добрые готтентоты».

– Придумай что-нибудь! – взмолился Питер Лейк, поведав ей о грозящей ему опасности.

– В данный момент я могу думать только о готтентотах, – ответила она, но тут же нахмурила свои светлые брови и задумалась.

Питер Лейк, привыкший полагаться в подобных ситуациях только на себя, не столько искал у нее помощи, сколько хотел лишний раз побыть с ней рядом.

– Он узнал тебя?

– Пока не узнал, но вот-вот узнает.

– Значит, нам нужно как-то его отвлечь. Я знаю, как это сделать. Мы покажем ему картину. В любом случае папа собирался показать ее мэру.

– Картину?

– Она находится в самом низу. Ты о ней даже не слышал.

Когда они входили в гостиную, Айзек Пени говорил гостям:

– Самая странная вещь, связанная с элитой, к которой в известном смысле теперь принадлежу и я, заключается в том, что она правит так… изысканно. Огромные людские массы, состоящие из отважных воинов, смутьянов, гениев и вдохновенных механиков, оказываются парализованными перед лицом таких изысков, как приемы гостей на открытом воздухе, неохраняемые поместья, платья пастельных тонов. Больше всего подобные вещи поражают рабочего. Он не понимает ни того, почему эти люди относятся к нему с таким презрением, почему они так беззащитны и в то же самое время неуязвимы, ни того, каким образом им, мотылькам, удается управлять такими скотами.

– Да, – важно кивнул пьяный мэр, – я тоже никак не могу взять в толк, почему бедные люди наряжаются словно клоуны? Чем беднее, тем смешнее. Цирк братьев Брукс, да и только. А какие они страшные…

– Не знаю, не знаю, – вмешался в разговор Питер Лейк, стоявший в дверях под руку с Беверли. – В клоунов себя превращают не только бедняки. То же самое нередко делают и богатые. Вы только посмотрите на их нелепые парадные костюмы. С тем же успехом они могли бы украшать себя перьями. Что, кстати, и делают. А некоторые представители высшей элиты взяли новую моду – покрывают татуировками свои ягодицы. Я слышал, – Питер Лейк посмотрел на мэра, – что на ягодицах у некоторых достойнейших дам изображены географические карты.

Все присутствующие, кроме мэра и его супруги, прыснули от смеха.

– Какая чушь! – завопили чиновники.

– Вовсе нет, – покачал головой Питер Лейк, двигаясь вместе с Беверли к середине комнаты. – Не так ли, господин мэр? Вы ведь тоже слышали о таких вещах?

– Каких вещах? – вздрогнул мэр.

– О картах на ягодицах. С одной стороны Манхэттен, с другой – Бруклин. И так далее.

– Н-да… Нечто подобное я действительно слышал…

Питер Лейк поклонился, после чего началась церемония представления Беверли подвыпившим гостям. Они слышали о том, что она очень красива и чем-то болеет, но в большинстве своем полагали, что она придет в себя сразу же после замужества – как большинство юных девиц, отличив наконец удовольствие от ужаса. Гости не знали, а по виду не могли различить, что туберкулез уже поразил ее легкие и кости.

– Ты не хочешь показать господину мэру картину? – спросила она у отца.

– Да-да, я совершенно забыл об этом… – закивал Айзек Пенн.

– У вас что, появилась какая-то новая картина? – полюбопытствовал мэр, чрезвычайно обрадовавшись возможности изменить тему разговора.

– Относительно новая.

– И кто же ее написал?

– Автор пожелал остаться неизвестным.

– Вы нам ее покажете? – раздался чей-то голос.

– Именно это я и собираюсь сделать, – ответил Айзек Пенн.

– Мы увидим инициалы и тут же все поймем, – заметила важная особа, любившая в этой жизни только самые сладкие ликеры и самые банальные карточные игры.

– Его инициалы – М.С., – усмехнулся Айзек Пенн. – Можете гадать сколько угодно – все равно не угадаете.

Они стали спускаться по спиральной бронзовой лестнице, которая вела так глубоко вниз, что некоторым дамам тут же стало дурно. Мэр недоуменно поинтересовался:

– Почему же вы храните ее внизу?

– Самая большая комната в доме находится именно там, – ответил Айзек Пенн. – Картина же, о которой идет речь, достаточно велика.

– Если вы решите выставлять ее, вам придется сворачивать холст?

– Нет-нет. Что вы. Он не сворачивается.

– Хочется надеяться, – нервно пробормотал мэр, – что вы делаете это не ради меня…

– Господин мэр, – ответил хозяин дома, – в этой бесконечной вселенной для наставления всего нескольких душ создавались целые миры. Поверьте, я и сам хочу показать вам эту картину, которая, на мой взгляд…

Голос Айзека Пенна растворился в звуках, поднимавшихся снизу подобно густому туману. Питер Лейк тут же узнал в них потрескивание звезд и голос облачной стены. Они звучали все громче и громче, пока наконец гости не спустились вниз и не увидели перед собой огромную картину, от которой эти звуки и исходили.

Все, кроме Айзека Пенна, Беверли и Питера Лейка, которые не боялись высоты, испуганно старались сохранить равновесие. Они находились в помещении невероятных размеров, единственным источником света в котором была сама картина, имевшая не менее тридцати футов в высоту и не менее шестидесяти футов в длину, которая в отличие от всех прочих картин была исполнена движения. Образы ее жили какой-то своей жизнью, огоньки переливались и помигивали, облака медленно плыли среди звезд навстречу изумленным зрителям, которым казалось, что они внезапно очутились на берегу таинственного, скрытого от глаз простых смертных подземного моря.

– Что это за техника?! Что за краски? – ахнули в один голос гости.

Айзек Пенн спокойно ответил:

– Новая техника. Новые краски.

На картине был изображен ночной город, увиденный с высоты птичьего полета. Хотя они узнавали его отдельные детали, он казался им совершенно неведомым, поскольку сиял мириадами неподвижных и движущихся по улицам и рекам огней, о существовании которых они и не подозревали. Знакомый до боли и в то же время совершенно неведомый им гигантский город казался абсолютно нереальным.

– Подойдите поближе, – посоветовал Айзек Пенн гостям, которые покорно последовали его совету.

Дама, доведенная до полубессознательного состояния ликером и картами, мгновенно пришла в себя, различив под медленно движущимся зонтиком чьи-то крошечные ножки. Художник не упустил ни единой детали. Они увидели перед собой сотни освещенных мостов, похожих на Понте-Веккио, с примыкавшими к ним зданиями, залитыми огнями. Картина неожиданно изменилась, словно они, пролетев над крышами, стали парить над лабиринтом глубоких каньонов тихих улочек, поражавших своей правдоподобностью. У них возникло приятное головокружение, хорошо знакомое всем тем, кто любит гулять в ветреную погоду по осеннему парку, когда ветер взметает ввысь опавшие листья, что кружат в воздухе, придавая ему неожиданную глубину, отзывающуюся в сердце тихой грустью.

Город дозволял всем желающим посмотреть на него издалека, взмыть повыше, не делая для этого ни малейшего усилия, и объять его одним взглядом. Подобно Нью-Йорку (а конечно же, на картине был изображен именно Нью-Йорк, забывший о своих сегодняшних невзгодах), город этот отличался поразительной красотой. Все красивое в нем было красиво вопреки самому себе и потому являло собой полную неожиданность. Все движения в нем были плавными и волшебно грациозными. Здешние летающие машины двигались уверенно и неспешно подобно восходящим светлым планетам.

– Что же это за город? – изумился мэр. – Неужели это Нью-Йорк?

– Конечно Нью-Йорк, – отозвался Айзек Пенн. – Разве его можно с чем-нибудь спутать?

– Но как такое возможно?

– Что вы хотите сказать? Ведь вы видите эту картину собственными глазами, не так ли?

Таким город мог представляться только Беверли. Стоило Питеру Лейку подумать о ней, как все словесные описания схлынули, укатились брошенной монетой, оставив лишь чувство беспримесной радости. Беверли же явно изображала из себя скучающего смотрителя, послушную дочь, в тысячный раз с напускным вниманием выслушивающую рассказ отца о его коллекции и грезящую о том, о чем грезят юные девушки в присутствии пожилых отцовских приятелей. Она взобралась на маленькую лесенку, ведшую на возвышение, над которым висела картина, и, подперев подбородок руками, принялась разглядывать гостей, время от времени посматривая на Питера Лейка.

А Питер Лейк все не мог решить, на что смотреть ему – на живую картину или на сидящую перед ней девушку. Но сама эта нерешительность, заметил он, служила источником блаженства.

Если тому ребенку, которого он некогда встретил в темном подъезде, все-таки удалось выжить, в помоши он, скорее всего, уже не нуждался. Если он умер, значит, его похоронили вместе с другими нищими в общей могиле и Питеру Лейку уже никогда не удастся его разыскать. Многие подобные кладбища были застроены и таились где-то под фундаментами зданий и бойлерными. То дитя, возможно, лежало сейчас на глубине в тридцать футов под кучей угля в подвале какого-нибудь пансиона, кишащего клерками и молоденькими продавщицами.

За несколько дней до Нового года Питер Лейк сел на Атанзора и поскакал к Керлер-Хук, где он оставил некогда свое каноэ, надеясь повторить свой прежний путь. В этой ситуации он не мог полагаться на память, поскольку за прошедшее время город изменился до неузнаваемости. Помимо прочего, теперь в этом районе было столько Куцых, которых вытеснили туда новые законы и новый передел собственности, что они наверняка застукали бы его в два счета. Тем не менее этим ясным солнечным утром он направил Атанзора на аллею Кристи. Ее поблескивающие инеем и льдом аккуратные деревца звенели на ветру хрустальными люстрами.

Мосты остались позади. Он подъехал к небольшому, но очень уютному отелю «Кляйнвааге», известному своими бифштексами, готовившимися на древесном угле, мягкими как пух белоснежными кроватями и зелеными гостиными, украшенными живыми цветами. Проезжая мимо здания отеля, Питер Лейк окинул его взглядом и увидел медленно спускавшегося по белой мраморной лестнице важного толстяка, одетого в горностаевую шубу и увешанного бриллиантами, который держал в руках тросточку. Он походил бы на преуспевающего торговца пряностями, если бы его не выдавали сросшиеся брови, темные глазки-щелочки на полном круглом лице, одышка и китайская шляпа.

– Сесил? – изумился Питер Лейк.

Сесил Мейчер испуганно повернулся в его сторону и, выпучив глаза, бросился наутек, быстро перебирая своими толстенькими, похожими на сардельки ножками. Впрочем, ему в любом случае не удалось бы убежать от Атанзора.

– Сесил, что это с тобой?

Сесил замер.

– Ты не должен был меня увидеть…

– О чем это ты? Я думал, ты погиб. Что случилось?

– Я не должен этого говорить.

– Кто это тебе сказал?

– Они, – ответил Сесил, указывая на отель.

– Кто это – они?

– Джексон Мид.

– Он вернулся? Ты попал к нему? Я тебя не понимаю. Ты можешь ответить мне внятно?

– Не могу…

– Брось, Сесил Мейчер! Неужели ты забыл меня?

– Во-первых, я вовсе не Сесил Мейчер.

– А кто же ты тогда?

– Господин Сесил Були.

Питер Лейк ошарашенно уставился на своего старого друга.

– Меня зовут господин Сесил Були, и работаю я у Джексона Мида,

– Ты готовишь ему пюре?

– Ничего подобного.

– Ты главный специалист по картошке?

– Скажешь тоже…

– Тогда кто же ты?

– Главный… специалист по монтажу строительных конструкций, – гордо ответствовал Сесил. – Готов биться об заклад, ты никогда не угадаешь, кто стал первым заместителем самого Джексона Мила!

– И кто же им стал?

– Преподобный доктор Мутфаул, вот кто!

– Этого не может быть.

– Но это так!

В тот же самый момент из отеля вышел Джексон Мид с сотней приближенных. Видеть его было одновременно и радостно, и страшно.

– Мне пора, – сказал Сесил. – Это против правил. Я ни с кем не должен говорить.

– Мне хотелось бы повидаться с Мутфаулом.

– Это невозможно. Он уже на корабле. Сегодня в полдень мы отбываем в Южную Америку. Нам предстоит построить там четырнадцать мостов.

– Когда же вы вернетесь обратно?

– Даже не знаю, – ответил Сесил, поспешив к Джексону Миду и его рослым мастеровым.

– А как же та заготовка? – выкрикнул Питер Лейк.

– Он меня простил, – прокричал в ответ Сесил, исчезая за углом вместе с дружной бригадой, направлявшейся по Парк-Плейс к огромному белому пароходу, который должен был доставить их в Южную Америку.

Питер Лейк мог бы догнать их в два счета, но невесть откуда взявшиеся трамваи преградили ему дорогу к причалу.

– Прыгай! – приказал он Атанзору.

Конь, за долгие дни галопа и полета отвыкший прыгать, не рассчитал и опустился на крышу ехавшего в Чайнатаун трамвая. И, как бы Питер Лейк его ни понукал, пристыженно замер истуканом и так и въехал в Чайнатаун задом наперед, изумляя многочисленных прохожих, решивших, что это непонятная американская шутка или, может быть, рекламное шоу. Кто-то вообразил, что всадник и его лошадь изображают президента Соединенных Штатов, и уже вскоре вся толпа повторяла на разные лады имя Теодора Рузвельта, бывшего президентом незадолго до этого. Не выдержав гвалта, Атанзор перепрыгнул на крышу второго трамвая, оттолкнувшись от нее, взмыл в воздух и покинул пределы Чайнатауна, навеки превратив его изумленных обитателей в республиканцев.

К тому времени, когда он оказался на пристани, белый корабль успел поднять паруса и отойти от причала, в расчерченную пенными барашками синь. Питер Лейк, в общем-то, другого и не ожидал, так как стал различать в происходящем некую систему. Если Мутфаул действительно жив, думал он, значит, живы и все остальные обитатели этого огромного, ни на что не похожего города, которых он схоронил давным-давно…

Он перевел взгляд на ряд высоких мостов и тут же узнал мост, через который он когда-то шел с мошенницами. Судя по всему, интересовавшее его место находилось на каком-то из островов Даймонд-Рифа. Атанзор перешел на галоп, и вскоре они уже скакали по этому мосту, который взмывал на такую высоту, что им казалось, будто они плывут вместе с архипелагами облаков и зимними звездами над озером Кохирайс.

После нескольких переездов с острова на остров Питер Лейк оказался в нужном месте и быстро нашел в хитросплетении улиц и площадей фасады старых голландских зданий, за которыми находился маленький домик мошенниц. Дома оказались покинутыми. На месте прежнего скверика находилась какая-то фабрика с закопченными стенами и трубами. Строение, занимавшее собой целый квартал, походило на огромного глубоководного хищника, вылупившегося из скорлупы старых покинутых зданий с зияющими тьмой пустыми окнами.

Питер Лейк попытался открыть дверь, после чего, отъехав назад, посмотрел вверх. Из стоявших в ряд семи труб, уходивших ввысь на несколько сот футов, поднимался густой черный дым.

Он объехал это странное здание вокруг и оказался возле огромных ворот, почти не уступавших своими размерами самой фабрике. Высота проема, находившегося в их нижней части, в два раза превышала высоту всадника с конем, но проем этот на фоне ворот казался крошечным зубом, выпавшим из огромной китовой пасти. Оттуда лились реки света и слышался мерный, удовлетворенный грохот, который могли издавать только динамо-машины или двигатели. Атанзор неспешно вошел в ворота.

Перед ними открылось обширное пространство, тонувшее в дыму, который скрывал своды крыши. Высоко-высоко вверху виднелись рабочие мостки, сетки и кран-балки, которые передвигались на удивление бесшумно и плавно. Судя по всему, подъемные машины управлялись из находившихся на их концах освещенных кабин, хотя за их окнами не было видно ни души. Они были слишком далеко, и от них расходились лучи маслянисто-желтого света, источник которого горел ослепительной белизной. Атанзор изумленно взирал на эти странные устройства, похожие на медлительных насекомых. Шум стоявших на полу устройств и машин заглушал все прочие звуки.

Оливковые, серые и голубые двигатели, отполированные до зеркального блеска, поражали своими размерами. Крутые лесенки вели к стальным мосткам и площадкам, соединявшимся длинными переходами. По стенам помигивали разноцветные лампы, толстые, словно шахтные стволы, изогнутые трубы соединяли друг с другом темные массивные блоки. Хотя все эти машины оставались неподвижными, в воздухе слышался постоянный гул, похожий на шум дюжины Ниа-гар, свидетельствовавший о постоянном незримом движении.

Медленно двигаясь по проходу, они увидели спустившегося с одной из эстакад рабочего, который, судя по всему, направлялся именно к ним. Он молчал, но выражение его лица и блеск глаз говорили сами за себя. Питеру Лейку вспомнились слова, сказанные однажды Беверли: чем ты неподвижней, тем дальше можешь добраться, а в состоянии абсолютного покоя ты можешь достигнуть абсолютной скорости. Если задержишь дыхание, отрешишься от всего и остановишь колебания атомов своего тела, ты сольешься с бесконечностью. Все это, конечно же, было выше его понимания, хотя Питер Лейк и осознавал, что слова Беверли вспомнились ему сейчас совсем не случайно: Атанзор, его послушный и ласковый конь, вел себя так, словно его привели к хорошо знакомому кузнецу. Интересно, подумал Питер Лейк, чем его подковывали и когда-нибудь подкуют снова?

– Вы что, не видели знака? – спросил рабочий с угрозой в голосе.

– Какого знака?

– Вот какого, – ответил рабочий, указывая на огромную светящуюся панель с надписью «Вход воспрещен».

– Честно говоря, я его не заметил, – признался Питер Лейк. – Скажите, куда это мы попали?

– Это электростанция, – буркнул рабочий. – Неужели вы и сами не видите?

– И что же это за электростанция? – не мог не спросить Питер Лейк, сборщик электродвигателей, динамо-машин, паровых турбин и двигателей внутреннего сгорания.

– Релейная станция.

– Для чего?

– Для подающейся сюда энергии.

– И откуда же она подается?

– Не знаю. Я не инженер.

– Что-что, а уж электростанции-то я знаю!

– Стало быть, вам и без меня все известно.

– И да, и нет. Ничего подобного я еще не видел.

Рабочий презрительно скривился.

– Что до меня, то я работаю в этом самом месте лет двадцать, не меньше.

– Не может быть. Двадцать лет назад здесь жили люди. Во внутреннем дворе стоял маленький домик, там жили мошенницы, которые занимались тем, что чистили карманы зевакам…

– Я знаю, – перебил Питера Лейка рабочий. – Крошка Лайза Джейн, Долли и темнокожая Боска.

– Откуда вам это известно?

– В то время я тоже жил здесь. Мой дом стоял на месте этой самой штуковины, видите ее?

– Вы жили в многоквартирном доме?

– Совершенно верно. Все его жильцы уже умерли или съехали отсюда.

– Вы, случайно, не помните маленького ребенка, который жил в том же самом доме? – спросил Питер Лейк, указывая рукой в пустоту. – Больной ребенок с большой головой, почти слепой?

– Я же сказал вам, здесь давным-давно никого нет. Если он был таким недужным, как вы говорите, они, скорее всего, отправили его в больницу…

– В какую именно?

– В ту, куда отправляли островитян, – в больницу на Принтинг-Хаус-Сквер.

– Но ведь это на Манхэттене!

– Ну и что с того? У нас что, мостов нет?

В морге больницы на Принтинг-Хаус-Сквер не было не только окон, но и вентиляционной отдушины. Под яркими лампами стояли пятьдесят столов для вскрытия, и на каждом лежало по покойнику. На некоторых умещалось сразу по десятку детских трупиков, они казались поршнями, извлеченными из дефектного двигателя и выложенными в ряд. Здесь можно было увидеть тела всех возрастов и оттенков кожи. Мужчины, женщины, дети, бродяги – косая сажень в плечах, оцепеневшие подмастерья, девицы – кожа, да кости, бандиты, на чьих телах пули оставили дырки размером с серебряный доллар. Был там индеец с отрезанной головой. Голова стояла отдельно на другом конце комнаты, уставившись на собственный труп. Никто из покойников до последнего мгновения и не думал умирать. Смерть застала этих несчастных людей врасплох, и на их лицах застыла удивленная гримаса.

Доктор в грязном халате то и дело переходил от стола к столу, что-то диктуя в свисающую у него над головой хитроумно закрепленную переговорную трубку и время от времени склоняясь над трупами – кого осмотреть, а кого и вскрыть. Питер Лейк застыл в дверном проеме, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Взгляды мертвецов были беспорядочно направлены во все стороны, так что куда ни шагни – всюду окажешься в поле их зрения.

– Я полагаю, вы кого-то разыскиваете, – сказал доктор, не поднимая на него глаз. – Скорее всего, вы пришли сюда зря. Я объясню вам причину этого. – Он говорил так спокойно и невозмутимо, словно продолжал диктовать в трубку какие-то никому не нужные данные. – За этими людьми не придет никто. Как будто их никогда и не было. Где же их родители, дети, братья, сестры, друзья? Некоторые здесь, другие уже были или еще будут здесь, не так ли? Неужели вы думаете, что тот, кто еще способен дышать, согласится спуститься к нам? Вы не затащите его сюда и силой!

Молчание Питера Лейка ничуть не смутило доктора, продолжившего свои странные речи.

– Возможно, вы из числа реформаторов, занятых сбором каких-то там свидетельств. – Он взглянул на Питера Лейка и тут же понял по выражению его лица и по его внешности, что это не так. – Они приходят сюда делать снимки. Чувства их так и переполняют. При виде этих исковерканных тел они источают сострадание и праведное негодование – это их конек. – Доктор сделал надрез на животе совсем еще юной девушки. – Я работаю здесь достаточно долго, и каждый день мне приходится разрезать по пятьдесят тел. Не могу же я испытывать чувства к ним ко всем, понимаете? Я не Господь Бог. Я обычный человек. Все эти радетели за благо человечества видят меня насквозь. Они прекрасно понимают, что с этим ничего нельзя поделать, но почему-то считают себя лучше всех остальных людей, которые якобы лишены должного «сострадания». – Он вновь взглянул на Питера Лейка. – Вы не обращали внимания на то, сколь часто они повторяют это слово? Разят им наповал. Будьте осторожны.

Доктор продолжил свои манипуляции, и Питер Лейк, не в силах смотреть на происходящее, в ужасе зажмурил глаза. Доктор же продолжал как ни в чем не бывало:

– Они приходят сюда единственно ради самих себя. В этом можно не сомневаться. И тем не менее все эти жалкие бедолаги, ютящиеся в подвалах и канавах, считают этих самодовольных мерзавцев своими спасителями! Спасителями, вы понимаете? Они лишают бедноту всего – сначала материального, затем духовного. Впрочем, в каком-то смысле они стоят друг друга, ибо порок и глупость всегда идут рука об руку… Я знаю все это постольку, поскольку некогда тоже был бедным. Мне повезло в том смысле, что мне удалось сделать неплохую карьеру, но я ничего не забыл. Люди, называющие себя вашими спасителями и благодетелями, наделе погружают вас на самое дно жизни. Они простят вам все, что угодно: разбой, насилие, убийство, они помогут вам найти оправдание для всего. Они понимают вас и потому не винят ни в чем. Неужели они настолько безразличны? Нет, они вовсе не безразличны! Они хотят, чтобы мир оставался таким, каков он есть!

Склонившись над телом тощей блондинки, которую только что выпотрошил, он произвел короткий, тонкий, как волос, разрез поперек ее груди.

– Скажите мне, на что бы они жили, все эти слуги обездоленных, если бы обездоленных не было?.. В том-то все и дело! Знаете что помогло мне возвыситься над всеми прочими недоумками? Однажды сюда пришел человек, возненавидевший меня с первого взгляда и имевший смелость сказать мне об этом. Я помню все его слова до единого. Он сказал: «Вы занимаетесь отвратительными вещами и лишаете себя будущего. Если не хотите узнать, что такое счастье, лишь после смерти, учитесь прислушиваться к своему сердцу». – Доктор вновь посмотрел в сторону Питера Лейка, – Я ненавижу бедных. Посмотрите, во что они себя превратили! Как можно их не ненавидеть – если, конечно, не думать, что им это поделом? – Он отложил скальпель в сторону и на миг задумался. – Простите меня. Порой я говорю живым то, что предназначается мертвым. Насколько я могу понять, вы кого-то разыскиваете, не так ли?

Питер Лейк утвердительно кивнул.

– Возраст?

– Ребенок.

– Пол?

– Не знаю. Думаю, что мужской.

– Раса?

– Скорее всего, ирландец или итальянец.

– Это не расы. Откуда?

– С островов.

– После того как они стали промышленной зоной, там живет совсем немного людей. Местное население сильно поредело.

– Это было куда раньше.

– Лет двадцать тому назад?

– Именно так.

– Все понятно… Возможно, я мог бы помочь вам разыскать человека, попавшего сюда двадцать часов назад. Но никак не двадцать дней, двадцать недель или двадцать месяцев, вы понимаете? Это же просто смешно. С тем же успехом вы бы могли отправиться в Канзас на поиски пшеничного зернышка, упавшего с колоса за двадцать лет до того, как вы туда приехали. Целые поколения рождаются и умирают, бесследно исчезая в прошлом. Все предается забвению. Если родители этого ребенка живы, в чем я сомневаюсь, то и они уже не вспоминают о нем… Вы только посмотрите, сколько здесь детей, занимавшихся проституцией! В лучшем случае они доживают – если только это можно назвать жизнью – до девятнадцати лет. Кокаин, сифилис, пьяная поножовщина… Хотите, я отведу вас в комнату, где лежат обрубки тел, утопленники, пролежавшие в воде пару месяцев, и так далее? У нас их сравнительно немного. Можете себе представить, что творится в крупных больницах… И даже в частных клиниках! Самое отвратительное – если человек любил поесть, а потом сыграл в ящик, и тут его начинает распирать во все стороны, и он надувается, как воздушный шар, своим вонючим газом… Порой у меня возникает такое чувство, будто город горит, будто он взят в осаду. Мы находимся в состоянии постоянной войны, жертвами которой падут все. Все мы умрем, и все мы будем забыты.

– Тогда что же здесь делаю я?

– Вы кого-нибудь любите?

– Да.

– Женщину?

– Да.

– Так идите к ней!

– А кто будет ее вспоминать?

– Никто. В том-то все и дело. Вы должны заботиться о ней сейчас.