Пещера мавританки

(Наваррская легенда)

(перевод А. Ткаченко)

I

Н апротив терм Фитеро, [60]на скалах, у подножия которых несет свои воды Алама, еще виднеются развалины заброшенного арабского замка, знаменитого во времена Реконкисты, [61]так как именно здесь был театр битв, в которых свершили великие подвиги и те, кто защищал замок, и те, кто водрузил на его зубчатых стенах знамя с изображением Креста.

От стен остались только жалкие руины, камни сторожевой башни упали в ров и совсем его завалили, в оружейном дворе выросли кусты ежевики и пышно разросся хрен; куда бы вы ни бросили взгляд, всюду видны только обвалившиеся арки, темные, источенные временем каменные блоки; здесь – часть стены с дозорной башней, в трещинах которой вьется плющ, там – главная крепостная башня, которая держится едва ли не чудом, дальше – колонны с железными кольцами, когда‑ то связанные с подъемным мостом.

Во время своего лечения в термах я то ли из необходимости ходить как можно больше, что, как говорят, полезно для здоровья, то ли из любопытства, которое всегда влечет меня к неведомому, но только каждый день, гуляя по окрестностям, выбирал путь, ведущий к арабскому замку, и проводил там долгие часы: копался в земле, стремясь узнать, не сохранилось ли какое‑ либо оружие, выстукивал стены, пытаясь по звуку обнаружить пустоты и найти клад, заглядывал во все углы в надежде набрести на вход в одно из тех подземелий, которые, по слухам, были во всех мавританских замках.

Мои усердные изыскания оказывались совершенно бесплодными.

Впрочем, однажды, отчаявшись найти что‑ либо новое и любопытное на вершине скалы, где стоял замок, я решил не подниматься туда, а ограничился прогулкой по берегу реки, что бежит у подножия скал. Я уже довольно долго шел вдоль реки, как вдруг в скале мне открылся узкий проход, заросший частым густолиственным кустарником. Не без некоторой робости я раздвинул ветки, закрывавшие вход в пещеру, показавшуюся мне естественной, но, пройдя несколько шагов, я понял: это пробитое в скале киркой подземелье.

Так как я не мог проникнуть далеко в глубину, терявшуюся во мраке, я тотчас стал внимательно рассматривать свод и пол, который, как мне показалось, поднимался вверх большими ступенями по направлению к замку, среди развалин коего, как я теперь вспомнил, видел в крепостной стене глухую дверцу. Несомненно, я наткнулся на одну из потайных дорог, столь обычных в военных сооружениях той эпохи, одну из дорог, которая, должно быть, служила для того, чтобы, если замок осажден, спускаться за водой к реке.

Дабы убедиться в истинности своих наблюдений, я после выхода из пещеры завязал разговор с работником, который в этих малодоступных местах подстригал виноградные лозы и к которому я подошел под предлогом прикурить сигарету.

Мы поговорили о самых разных вещах: о целебных термах Фитеро, о прошлогоднем и новом урожае, о женщинах Наварры, о возделывании виноградников, – в общем, обо всем, что человеку взбредет в голову, а главное, о пещере, предмете моего любопытства.

Когда разговор наконец зашел об этом, я спросил крестьянина: знает ли он кого‑ нибудь, кто проник в пещеру и прошел ее до конца.

– Проникнуть в пещеру мавританки?! – воскликнул он, пораженный моим вопросом. – Кто бы осмелился? Разве вы не знаете, что из этой бездны каждую ночь выходит неприкаянная душа?

– Душа? – отозвался я, улыбаясь. – Чья же душа?

– Душа дочери мавританского начальника крепости, она горестно скитается по этим местам. Ночью можно увидеть, как она, вся в белом, выходит из пещеры и наполняет речной водой кувшин.

Из объяснений этого милого и славного человека я узнал, что с арабским замком и с подземельем, которое, как я и предполагал, соединялось с ним, связана некая таинственная история. И коль скоро я большой любитель послушать подобные предания, особенно из уст деревенского люда, то умолил его рассказать мне легенду, что он и сделал – примерно в тех же словах, в каких я, в свою очередь, намереваюсь рассказать ее читателю.

II

Когда замок, от которого ныне остались только бесформенные руины, еще принадлежал мавританским правителям и его башни, от коих сохранились только камни, высились на самой вершине скалы, господствуя над этой плодородной долиной, которую поит река Алама, – недалеко от города Фитеро произошло кровопролитное сражение, во время которого пал раненным и был пленен маврами знаменитый христианский рыцарь.

После того как враги препроводили его в крепость и заковали в железо, он несколько дней провел в глубинах подземелья, находясь между жизнью и смертью, пока, чудом излечившись от ран, не был выкуплен своими родственниками.

Вернулся рыцарь к родному очагу и заключил в объятия тех, кто спас ему жизнь. Его братья по оружию шумно веселились, видя его рядом с собой и полагая, что настал час идти на новые битвы; но душа рыцаря была полна глубокой и странной печали, и ни родительская любовь, ни старания друзей не могли развеять ее.

Во время плена ему довелось увидеть дочь мавританского начальника крепости, о красоте которой он уже знал по слухам, но когда он увидел ее воочию, то нашел ее красоту настолько выше своего представления о ней, что не смог устоять пред ее чарами и отчаянно влюбился в, увы, недосягаемую для него девушку.

Целые месяцы рыцарь строил самые смелые и безумные планы, пока наконец не объединил братьев по оружию и не напал на крепость, которая оберегала объект его страстной любви.

Поначалу все думали, что рыцарем движет только желание отомстить за то, что он претерпел, закованный в кандалы; но после того, как крепость была взята, уже ни от кого не скрылась истинная причина отважной атаки, в которой погибло столько добрых христиан.

Рыцарь, опьяненный любовью, которую он в конце концов сумел зажечь в сердце прекрасной мавританки, не обращал внимания на советы друзей, не задумывался над пересудами и жалобами солдат. И те и другие призывали его поскорее оставить стены крепости, на которую, несомненно, должны были напасть мавры.

Так и случилось на самом деле: начальник крепости созвал воинов с пограничных земель, и однажды утром страж, стоявший в дозоре на башне, прибежал сообщить влюбленным, что по всей долине движется тьма воинов и что это, без сомнения, мавры, собирающиеся напасть на замок.

Дочь начальника крепости, услышав это, смертельно побледнела, а рыцарь потребовал свое оружие, и всё в крепости пришло в движение. Военачальники стали отдавать приказы, опустили подъемные решетки, подняли висячий мост, арбалетчики увенчали зубцы стен.

Через несколько часов начался штурм.

Замок справедливо назывался неприступным. Только столь неожиданно, как овладели им христиане, и можно было его взять снова.

Мавры, увидев бессмысленность штурма, решили плотно окружить крепость, чтобы – под угрозой голода – заставить ее защитников сдаться.

Голод действительно нанес христианам страшный урон; но все понимали: если замок будет сдан, то ценой спасения их жизней станет голова их предводителя, – и никто не пожелал предать его.

Потеряв терпение, мавры решились на новый штурм – ночью. Атака была яростной, защита отчаянной, битва ужасной. Во время сражения мавританский начальник крепости, с рассеченным от удара секирой лбом, замертво упал со стены в ров, и в ту же самую минуту рыцарь получил смертельную рану в дозорной башне.

Но вот христиане начали отступать. Тогда прекрасная мавританка склонилась над своим возлюбленным и, подняв его на руки – с силой, которую ей придали отчаяние и опасность, – понесла в оружейный двор. Там она нажала на потаенную пружину и, когда камень, словно его кто‑ то вытолкнул, поднялся, исчезла со своей драгоценной ношей в проеме подземелья и стала спускаться все ниже и ниже.

III

Рыцарь пришел в себя, оглядел все вокруг блуждающим взглядом и попросил воды:

– Пить! Пить! Умираю!

Он бредил, и в бреду, предвестнике смерти, с его уст срывались только эти жалобные слова:

– Пить! Горю! Воды!

Мавританка знала, что подземелье выходит в долину, к реке. И сама долина, и все скалы вокруг были полны мавританских солдат – они, дабы утолить жажду мести, повсюду искали рыцаря и его возлюбленную. Но впрочем, мавританка ни на мгновение не заколебалась и, взяв шлем умирающего, скользнула тенью среди кустов, что росли у входа в пещеру.

Она уже набрала воды из реки, уже собиралась вернуться к любимому, но тут просвистела стрела.

Мавританский воин, что нес дежурство у крепости, выстрелил из лука в том направлении, откуда ему послышался шорох раздвигаемых веток.

Смертельно раненная мавританка все же смогла добраться до пещеры. Увидев ее в крови, умирающую, рыцарь обрел разум и, признав свой великий грех, за который сейчас он так жестоко расплачивался, обратил свой взор к небу. Он взял воду, которую принесла ему возлюбленная, и спросил ее:

– Хочешь стать христианкой? Хочешь умереть в моей вере и, если я спасу свою душу, хочешь спастись со мной?

Лежавшая на земле мавританка едва заметно кивнула, и рыцарь, взывая к милости Всемогущего, пролил ей на голову крестильную воду.

На следующий день один из мавританских солдат увидел следы крови на берегу реки, по ним он дошел до пещеры, где увидел мертвых: рыцаря и его возлюбленную.

С тех самых пор рыцарь и его возлюбленная бродят ночами по окрестным местам.

MISERERE [62]

I

Много лет назад в темную дождливую ночь к воротам аббатства явился паломник и попросил огня, чтобы высушить платье, кусок хлеба, чтобы утолить голод, и крова, чтобы дождаться утра и продолжать свой путь при свете дня.

Монах, к которому он обратился с просьбой, предложил ему свой скромный ужин, свою убогую постель и свой пылающий очаг и, когда путник отдохнул немного, стал расспрашивать его, куда и зачем он идет.

– Я музыкант, – отвечал тот. – Родился я очень далеко отсюда и когда‑ то пользовался на родине большой славой. В молодости я творил на соблазн людям и разжигал страсти, которые привели меня к преступлению. В старости я хочу употребить на добро те способности, которые обращались на зло, и искупить вину тем же самым, за что мог быть осужден.

Слова незнакомца показались послушнику загадочными и не вполне ясными; в нем пробудилось любопытство, и, подстрекаемый им, он все расспрашивал, а его собеседник продолжал:

– В глубине души я оплакивал преступление, которое совершил, но, моля Бога о милости, не находил достаточно сильных слов, чтобы выразить раскаяние, как вдруг однажды мне на глаза случайно попалась Библия. Я открыл ее и на одной из страниц нашел псалом Давида – вопль истинного раскаяния. С той минуты, как я прочел начальные строфы, я думал лишь о том, чтобы отыскать такую великолепную, такую возвышенную музыкальную форму, которая могла бы достойно выразить величественную скорбь царя‑ пророка. Я не нашел ее; но, если мне удается передать то, что я чувствую, то, что смутно звучит в моем сердце, я убежден, что сочиню столь дивное Miserere, какого еще не слыхивали смертные, столь потрясающее душу, что при первых его звуках сами архангелы в слезах возопят вместе со мною: «Помилуй!» И Господь помилует свое несчастное создание.

Тут странник замолчал на минуту, вздохнул и продолжал прерванную повесть. Послушник, несколько человек, принадлежащих к аббатству, и два‑ три пастуха монастырской фермы, собравшиеся вокруг очага, внимали ему в глубоком молчании.

– С тех пор, – продолжал он, – я исходил всю Германию, всю Италию и бó льшую часть этой страны, известной своей религиозной музыкой, и все еще не слыхал ни одного Miserere, которое вдохновило бы меня, решительно ни одного, а слышал я их столько, что могу сказать – слышал все.

– Все? – сказал тогда один из пастухов. – А вы уже слышали Горное Miserere?

– Горное Miserere?! – воскликнул музыкант в изумлении. – Что же это?

– Так я и знал, – пробормотал пастух и затем произнес таинственным голосом: – Это Miserere, которое слышат только те, кому приходится, как мне, день и ночь ходить за стадом по кустам и скалистым горам. Про него существует целая легенда, и очень старинная; но она столь же правдива, сколь и невероятна.

Среди самых диких скал, окаймляющих долину, в глубине которой стоит аббатство, много лет назад… да что я говорю – много веков, – был знаменитый монастырь. Этот монастырь воздвиг на свой счет один богатый вельможа, у которого был сын, великий злодей. В наказание за его злодейства отец и лишил его наследства, а все свое имущество и свои владения завещал на постройку монастыря. Это все хорошо; но сын, как вы увидите, был сделан из чертовского материала, если только не был самим сатаной во плоти. Он и проведал, что его владения во власти монахов, а замок превращен в церковь. Тогда он собрал разбойников, своих товарищей по той постыдной жизни, которую вел, покинув жилище предков, и вечером в Страстной четверг, когда монахи собрались в церковь, только они запели Miserere, поджег монастырь, разграбил храм и, как рассказывают, не оставил в живых ни одного монаха. После этого злодейства разбойники вместе со своим предводителем исчезли неизвестно куда, быть может – в самый ад. Пламя разрушило монастырь до основания; лишь от церкви еще уцелели развалины на вершине утеса, с которого струится водопад. Низвергаясь со скалы на скалу, он образует речку, омывающую стены аббатства.

– Ну a Miserere? – нетерпеливо прервал музыкант.

– Подождите, – с важностью возразил пастух, – все в свое время. – И продолжал: – Окрестные жители ужаснулись злодеянию. От отца к сыну, от сына к внуку пошли рассказы о нем в долгие вечера; но еще более поддерживает воспоминание о нем то, что каждый год, в ту ночь, когда монастырь сгорел, в развалившиеся церковные окна видно, как сияют огни, слышится какая‑ то странная музыка, а сквозь завывания ветра доносится мрачное, страшное пение. То монахи, не успевшие очиститься от грехов перед смертью, возвращаются из чистилища и поют Miserere.

Присутствующие переглянулись с некоторым недоверием; только странник, по‑ видимому заинтересовавшись повествованием, тревожно спросил у рассказчика:

– И вы говорите, что это чудо повторяется еще и теперь?

– Через три часа оно, наверно, начнется, потому что сегодня как раз Страстной четверг, а на монастырских часах только что пробило восемь.

– Далеко ли этот монастырь?

– Да лиги[66]за полторы отсюда… Но что вы делаете? Куда вы идете в такую ночь? Побойтесь Бога! – закричали все, увидев, как паломник встал со скамьи, взял посох и направился к двери.

– Куда я иду? Слушать чудесную музыку, настоящее Miserere, Miserere тех, кто возвращается на землю после смерти.

И с этими словами он покинул изумленного послушника и не менее удивленных пастухов.

Ветер завывал и сотрясал двери, будто могучая рука старалась сорвать их с петель; дождь лил потоками и хлестал в окна, и по временам яркая молния на мгновение освещала горизонт.

Когда минута изумления прошла, монах воскликнул:

– Да он сумасшедший!

– Совсем сумасшедший! – повторили пастухи и, раздув огонь, снова стеснились вокруг очага.

II

Часа через два пути таинственный странник, которого в аббатстве назвали сумасшедшим, следуя по течению реки, указанной ему пастухом, дошел до того места, где возвышались черные величественные развалины монастыря.

Дождь перестал, облака плыли темными полосами, и из‑ за их неровных краев украдкой вырывался луч бледного, неверного света; ветер точно стонал, бичуя массивные столбы и врываясь в пустынные руины. Однако здесь не было ничего странного и сверхъестественного. Тот, кому нередко случалось спать, не имея другого приюта, кроме покинутой башни или одинокого замка, тот, кому случалось бесстрашно переносить в бесчисленных странствиях тысячи мучений, конечно, знаком с подобными звуками.

Водяные капли, струившиеся в скважины разрушенных сводов и падавшие на плиты с мерным стуком, подобным стуку маятника; крик совы, приютившейся под каменным ореолом изваяния, уцелевшего в углублении стены; шорох ящериц и змей, пробужденных бурей от летаргического сна и высовывающих из нор отвратительные головы или ползающих среди сорных трав, выросших у подножия алтаря и между могильными плитами, составлявшими церковный пол, – все эти странные, таинственные звуки уединения и ночи явственно доносились до слуха странника, который сидел на обломках памятника и с тревогой ожидал того часа, когда должно было совершиться чудо.

Время шло, и ничего особенного не случалось; раздавались те же бесчисленные звуки, соединяясь в тысячу различных ладов, но все те же самые.

«А что, если он меня обманул?» – подумал музыкант; и в это мгновение послышался новый звук, необъяснимый в таком месте, подобный странному звону, какой производят часы за несколько секунд перед тем, как начинают бить, – звук вертящихся колес, натягивающихся пружин, целого механизма, который медленно приходит в движение, начиная снова свою таинственную механическую жизнь. Затем ударил колокол… раз… два… три… до одиннадцати.

В разрушенном храме не было ни колокола, ни часов, ни даже башни.

Еще не успел замолкнуть последний удар, отдаваясь эхом, еще слышался звон, сотрясающий воздух, как уже гранитные навесы, защищавшие изваяния, мраморные ступени алтарей, стрелы готических сводов, сквозные перила хоров, трилистники карнизов, черные подпоры стен, мощенный плитами пол, арки и вся церковь вдруг стали освещаться, хотя не видно было ни факела, ни свечи, ни лампады, которая разливала бы столь необыкновенный свет.

Казалось, что желтые кости скелета засветились фосфорическим огнем, засияли в темноте голубоватым, беспокойным, страшным светом.

Казалось, что все оживает, словно гальванизированный труп в судороге своей подражает жизни, и это мгновенное движение ужаснее, чем полная неподвижность. Камни соединились с камнями; алтарь, остатки которого были разбросаны в беспорядке, стал целым и невредимым, будто мастер только что закончил его последним ударом резца; поднялись рухнувшие капеллы; развалившиеся капители, разрушенные арки капризно переплелись между собою, а колонны образовали порфировый лабиринт.

Когда храм возник из развалин, послышался отдаленный гул, который можно было принять за шум ветра; но то был хор глухих голосов, исходивших из недр земли. Они крепли, становились все яснее и яснее.

Смелый путник уже испытывал страх, но с этим страхом боролась безумная тяга к необыкновенному и чудесному. Поддержанный ею, он поднялся с могилы, на которой сидел, наклонился над пропастью, где мчался поток среди скал, низвергаясь с непрестанным устрашающим грохотом, – и волосы его встали дыбом от ужаса.

Полуприкрытые лохмотьями одежд, с опущенными капюшонами, из‑ под которых виднелись белые зубы обнаженных челюстей и темные глазные впадины, предстали ему скелеты монахов, сброшенных из храма в эту пропасть. Они подымались из глубины вод и, цепляясь длинными костяными пальцами за неровности скал, карабкались наверх, повторяя глухим, замогильным голосом с потрясающей душу скорбью первый стих Давидова псалма.

Достигнув колоннады, призраки стали в два ряда, вступили в храм, преклонили колена в главном приделе и продолжали еще громче и торжественней пение псалма. Музыка вторила их голосам. То были затихающие раскаты грома, удалявшегося после бури; то были завывания ветра, стонавшего в расселинах скал; то был монотонный шум водопада, низвергавшегося на утесы, и капли сочившейся воды, и крик невидимой совы, и шелест встревоженных змей. Все это звучало в музыке и, кроме того, еще что‑ то, чего невозможно ни объяснить, ни представить себе, что‑ то такое, что казалось эхом оргá на, сопровождавшего строфы покаянного гимна царя‑ псалмопевца столь же величественными звуками, сколь ужасны его слова.

Церемония продолжалась; остолбеневшему, пораженному музыканту чудилось, что он уже не в этом мире, а в фантастической стране сновидений, где все предстает в странных, чудовищных формах.

Храм дрогнул; странник очнулся от оцепенения, которое сковало его. И душа тоже содрогнулась, зубы застучали, и холод проник до мозга костей.

В это мгновение монахи произносили страшные слова Miserere: «In iniquitatibus conceptus sum, et in peccatis concepit me mater mea».[67]

Когда прозвучал этот стих и отголоски его разнеслись от свода до свода, поднялся страшный, неистовый вопль, точно крик скорби, исторгнутый всем человечеством, осознавшим свои злодеяния; ужасающий крик, соединивший все жалобы, все стоны отчаяния, все богохульства, – чудовищный хор смертных, живущих в грехе и зачатых в беззаконии.

Пение продолжалось, то печальное и потрясающее, то подобное солнечному лучу, пронизывающему грозовую тучу, сменяя молнии ужаса молниями ликования, пока внезапно преображенная церковь не засияла небесным светом. Обнаженные скелеты монахов облеклись плотью; радужные ореолы заблистали над их головами; церковный купол разверзся, и сквозь него предстали небеса, подобные сияющему океану. Свет ослепил музыканта, сердце его забилось, в ушах зазвенело, и он, упав без чувств на землю, ничего более не слышал.

III

На другой день мирные монахи Фитероской обители, которым послушник рассказал о вчерашнем странном госте, увидели, что он переступает порог, бледный и как бы не в себе.

– Что же, услыхали вы наконец Miserere? – насмешливо спросил его послушник, переглянувшись украдкой со старшими монахами.

– Да, – отвечал музыкант.

– Ну, как оно вам понравилось?

– Я сейчас же его запишу. Приютите меня, – обратился он к настоятелю, – прокормите несколько месяцев, и я оставлю вам бессмертное творение – Miserere, которое обессмертит память обо мне, а с нею и память об аббатстве.

Монахи из любопытства посоветовали настоятелю согласиться на эту просьбу, а настоятель из сострадания решил ее исполнить, все еще считая музыканта сумасшедшим, и, поселившись в монастыре, незнакомец начал работу.

День и ночь трудился он с неутомимым усердием. Иногда вдруг останавливался и точно прислушивался к чему‑ то, что звучало в его воображении; глаза его расширялись, он вскакивал с места и восклицал: «Да, так, так, именно так… да!» – и продолжал писать ноты с лихорадочной поспешностью, которая часто удивляла тех, кто втайне наблюдал за ним.

Музыкант написал мелодию на первые строфы, потом на следующие, до половины псалма, но, когда дошел до последнего стиха, слышанного им в горах, уже не мог продолжать.

Одна, другая, сто, двести черновых мелодий – все напрасно. Музыка не передавала того, что запомнилось. Он потерял аппетит и сон, лихорадочный жар терзал его мозг, он сошел с ума и наконец умер, не окончив Miserere, которое монахи сберегли как редкость и до сих пор сохраняют в архивах аббатства.

Когда старичок окончил рассказ, глаза мои невольно устремились еще раз на старинную пыльную рукопись, лежавшую открытой на одном из столов.

«In peccatis concepit me mater mea…» Слова эти я увидел на странице, которая была у меня перед взором и словно смеялась надо мной всеми нотами, ключами и закорючками, непонятными для профанов.

Я отдал бы целый мир за то, чтобы прочесть их.

Кто знает, может, в них и не было безумия?