Рамон дель ВАЛЬЕ‑ИНКЛАН

СТРАХ

(перевод А. Косс)

Л ишь раз в жизни довелось мне изведать этот неодолимый и мучительный озноб, озноб, порожденный страхом и словно возвещающий о смертном часе. То было много лет назад, в старое доброе время, когда еще существовала система майоратов[99]и военная карьера была открыта лишь тем, кто мог доказать свое благородное происхождение. Я только что удостоился звания кадета.[100]Будь моя воля, я поступил бы в лейб‑ гвардию, но матушка моя тому воспротивилась, и, следуя семейному обычаю, я стал гренадером Королевского полка. Не припомню в точности, сколько лет минуло с тех пор, но тогда на щеках моих едва пробивался первый пух, а сейчас я стою у самого порога немощной старости. Перед моим отъездом в полк матушка пожелала благословить меня. Добрая сеньора жила уединенно в глухой деревеньке, где был наш родовой замок, и я поспешил туда со всей покорностью любящего сына. Я прибыл под вечер, и матушка тотчас послала за приором Брандесо, дабы он исповедовал меня в часовне замка. Сестры мои, Мария‑ Исабель и Мария‑ Фернанда, в ту пору едва достигшие отрочества, нарезали роз в нашем саду, и розами этими матушка наполнила приалтарные сосуды. Затем она негромко подозвала меня, вручила свой молитвенник и велела собраться с мыслями и приготовиться душою к исповеди.

– Ступай на галерею, сынок. Там тебе будет покойнее…

Галерея для семьи владельца замка находилась по левую руку от алтаря и сообщалась с библиотекой. Часовня была старая, сумрачная, гулкая. На подножии алтаря иссечен был герб, грамотами Католических королей[101]пожалованный сеньору де Брадомину, по имени Педро Агьяр де Тор, [102]по прозванию Козел, он же Старик. Кабальеро этот был погребен по правую руку от алтаря. На надгробии стояло изваяние молящегося воина. Лампадка денно и нощно теплилась перед алтарем искусной работы, затейливым, словно драгоценность из королевской сокровищницы. Позлащенные гроздья, отягчавшие лозы евангельского виноградника, ласкали взгляд. Святым покровителем часовни был один из царей‑ волхвов, благочестивый восточный владыка, что сложил мирру к стопам Младенца Иисуса. Златотканая парча его риз блистала пышностью и благолепием восточного чуда. Лампадка подвешена была на серебряных цепочках, свет ее подрагивал робкой дрожью птицы, перебирающей крыльями в клетке, лампадка словно жаждала вспорхнуть и полететь к святому. В тот вечер матушке моей угодно было собственноручно расставить сосуды с розами у ног волхва в знак благоговейной своей преданности. Затем вместе с моими сестрами она преклонила колена пред алтарем. На галерее мне слышен был только шелест ее голоса, почти беззвучно выводившего Ave Maria, но, когда в свой черед вступали девочки, я различал все слова святой латыни. День угасал, голоса молящихся звучали в сумеречной тишине часовни, глубокие, скорбные и торжественные, словно напоминание о страстях Христовых. Я задремал. Сестры мои присели на ступеньках алтаря. Платья их были непорочно‑ белы, словно лен литургических облачений. Перед алтарем под лампадкой оставалась лишь одна фигура, застывшая в молитвенной позе; то была матушка, она держала в руках раскрытую книгу и читала, наклонив голову. Время от времени ветер шевелил занавес на высоком окне. Тогда я видел в потемневшем небе лик луны, бледный и нездешний, подобный лику богини, [103]чьи алтари – средь рощ и на озерах…

Матушка со вздохом закрыла молитвенник и вновь подозвала девочек. Я видел, как две белые фигурки скользнули к алтарю, затем, насколько я мог разглядеть, сестры преклонили колена рядом с матушкой. Матушка снова раскрыла молитвенник, на руках ее дрожали бледные отсветы лампадки. Голос звучал в тишине, неспешный, исполненный благочестия. Сестры слушали, мне смутно виделись их головки, обе были причесаны одинаково, волосы ниспадали на непорочную белизну платья, гладкие, траурные, долгие, как у назареян. Я задремал было, как вдруг крики сестер разбудили меня. Я глянул вниз и увидел их посреди часовни, обе прильнули к матушке. Отчаянный испуг был в их голосе. Матушка схватила девочек за руки и вместе с ними выбежала из часовни. Я поспешно спустился и хотел было последовать за ними, но ужас приковал меня к месту. Из усыпальницы воина доносился лязг костей. Волосы у меня на голове зашевелились. Мертвая тишина стояла в часовне, и явственно слышно было, как гулко грохочет череп, перекатываясь по каменному изголовью. Я познал страх, какого не знал дотоле. Но мне не хотелось явить себя трусом в глазах матушки и сестер, и я замер перед алтарем, вперив взгляд в приотворенную дверь. Свет лампадки подрагивал. На высоком окне колыхался занавес, тучи проползали, заслоняя луну, звезды загорались и угасали, как жизни человеческие.

Внезапно издали послышались веселый лай собак и перезвон бубенцов. Суровый голос клирика звал:

– Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!

То был приор Брандесо, он пришел исповедать меня. Затем я узнал голос матушки, испуганный и трепещущий, и явственно расслышал резвый бег собак. Суровый голос клирика звучал все ближе, неспешный, словно григорианское песнопение: [104]

– Посмотрим, посмотрим, что там такое… Только не гость с того света, могу поручиться… Ко мне, Карабель! Ко мне, Капитан!

Две борзые остановились у порога часовни, за ними в дверях показался приор Брандесо.

– Что здесь происходит, сеньор королевский гренадер?

Я отвечал сдавленным голосом:

– Сеньор приор, я слышал лязг костей в гробнице!..

Приор медленно прошел по часовне. Был он статен и держался очень прямо. В пору молодости он также служил в Королевском гренадерском полку. Его длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Приор подошел ко мне, опустил тяжелую руку мне на плечо и, глядя в мое бескровное лицо, проговорил сурово:

– Да не скажет вовеки приор Брандесо, что у него на глазах дрожал от страха королевский гренадер!..

Его рука лежала на моем плече, мы стояли не двигаясь и безмолвно смотрели друг на друга. В наступившей тишине мы услышали, как гремит череп воина, перекатываясь в гробнице. Рука приора не дрогнула. Рядом с нами борзые наставили уши, вздыбили загривки. Снова мы услышали, как гремит череп, перекатываясь по каменному изголовью. Приор встряхнул меня за плечи:

– Сеньор королевский гренадер, а ну‑ ка взглянем, что там за нечисть!..

И он подошел к надгробию и ухватился обеими руками за бронзовые кольца, вделанные в одну из плит, ту, на которой была высечена эпитафия. Я тоже подошел к надгробию, дрожь все не унималась. Приор глядел на меня, не разжимая губ. Я положил руку поверх его руки на бронзовое кольцо и потянул. Каменная плита тяжело подалась. Перед нами зияла пустота, черная, дышащая холодом. Я увидел, что череп, желтоватый и блестящий, еще шевелится. Приор опустил руку в усыпальницу и взял череп. Затем, все с тем же выражением лица, все так же молча, он протянул череп мне. Содрогнувшись, я принял его. Я стоял у самого алтаря, свет лампадки падал мне на руки. Опустив глаза, я увидел меж своих ладоней змеиное гнездо. В ужасе я отшвырнул череп. Змеи с шипением расползлись, череп покатился по ступенькам алтаря, легкий и гулкий. Приор взглянул на меня, его глаза воителя сверкали из‑ под капюшона, словно из‑ под забрала шлема.

– Сеньор королевский гренадер, не получит ваша милость отпущения… Я не даю отпущения трусам!

И он вышел, прямой и суровый, длинная белоснежная сутана волочилась по полу. Слова его еще долго звучали в моих ушах, звучат и поныне. Быть может, словам приора Брандесо и обязан я тем, что впоследствии умел улыбаться смерти, точно женщине!..