Э.Т.А. Гофман - Майорат

Э.Т.А.Гофман. Майорат

---------------------------------------------------------------

Публикуется по книге " Гофман Э.Т.А. Избранное", Калининградское книжное

издательство, 1994. Перевод А. Морозова.

Электронная версия подготовлена Волковой А.В., " Словесник"

---------------------------------------------------------------

Э.Т.А. Гофман - Майорат

(*25)Недалеко от берега Балтийского моря стоит родовой замок баронов

фон Р., названный Р...зиттен. Его окрестности суровы и пустынны, лишь

кое-где на бездонных зыбучих песках растут одинокие былинки, и вместо парка,

который обыкновенно украшает замок, к голым стенам господского дома с

береговой стороны примыкает тощий сосновый лес, чей вечно сумрачный убор

печалит пестрый наряд весны и где вместо радостного ликования пробудившихся

к новому веселию птичек раздается лишь ужасающее карканье воронов,

пронзительные крики чаек, предвестниц бури. Но стоит удалиться оттуда на

четверть часа пути, как в природе произойдет внезапная перемена. Словно

волшебством перенесены вы на цветущие поля, тучные пажити и нивы. Перед вами

большая богатая деревня с поместительным домом эконома. На приветливой

опушке ольхового перелеска виден фундамент большого замка, который собирался

возвести здесь один из прежних владельцев. Наследники, жившие в курляндских

своих имениях, оставили его недостроенным, также и барон Родерих фон Р.,

поселившийся в родовом своем поместье, не пожелал продолжать строения, ибо

старый уединенный замок более отвечал его мрачному, нелюдимому

(*26)характеру. Он велел несколько поправить разрушенное здание и затворился

в нем с угрюмым дворецким и малочисленной прислугой. В деревне видели его

редко, зато часто прохаживался он и разъезжал верхом по морскому берегу, и

будто бы не раз замечали издалека, что он говорит с волнами и прислушивается

к шуму и кипенью прибоя, словно внимая ответному голосу духа моря.

На самом верху дозорной башни он устроил кабинет, снабженный

зрительными трубами и полным набором астрономических инструментов; там днем,

глядя на море, он наблюдал корабли, часто пролетавшие на дальнем горизонте,

подобно белокрылым морским птицам. Ясные звездные ночи проводил он за

астрономическими или, как утверждала молва, астрологическими занятиями, в

чем помогал ему старый дворецкий. Вообще при жизни барона ходил слух, что он

предался тайной науке, так называемому чернокнижию, и что некая неудачная

магическая операция, которая самым чувствительным образом оскорбила один

прославленный княжеский дом, послужила причиной его изгнания из Курляндии.

Легчайшее напоминание о тамошнем житье повергало его в ужас, однако ж все,

что тогда приключилось с ним и возмутило его жизнь, приписывал он

единственно только вине своих предков, бесчестно покинувших родовой замок. И

дабы по крайней мере на будущее привязать главу семьи к наследственному

имению, он установил майорат^[1]. Владетельный государь весьма

охотно утвердил это учреждение, ибо таким образом отечество приобретало

богатую рыцарскими добродетелями фамилию, ветви которой уже укоренились в

чужих землях. Меж тем ни сын Родериха, Губерт, ни теперешний владелец

майората, которого звали так же, как и его деда, Родерихом, не пожелали жить

в родовом замке, и оба остались в Курляндии. Надо полагать, что они, обладая

более веселым и жизнерадостным нравом, нежели сумрачный их дед, страшились

ужасающей пустынности этих мест. Барон Родерих дозволил поселиться в имении

и получать там содержание двум старым незамужним сестрам своего отца, скудно

обеспеченным и жившим в нужде. Они-то вместе с престарелой служанкой и

населяли маленькие теплые покои бокового флигеля, и, (*27) помимо их да

повара, занимавшего большую комнату в нижнем этаже, возле кухни, по высоким

покоям и залам главного здания бродил только дряхлый егерь, исправлявший

вместе с тем должность кастеляна. Вся остальная прислуга жила в деревне у

эконома. Только поздней осенью, когда выпадал первый снег и наступало время

охоты на волков и кабанов, заброшенный угрюмый замок оживал. Из Курляндии

приезжал со своей супругой барон Родерих в сопровождении родственников,

друзей и многочисленной охотничьей свиты. Съезжалось соседнее дворянство и

даже любители охоты из ближнего города; главное здание и флигель едва могли

вместить прибывавших отовсюду гостей, во всех печах и каминах потрескивал

щедро разведенный огонь, с раннего утра до поздней ночи жужжали вертелы, по

лестницам вверх и вниз сновали сотни веселых людей, господ и слуг; тут

гремели сомкнутые бокалы и радостные охотничьи песни; там слышался топот

танцующих под звонкую музыку, повсюду громкий смех и ликование; и так от

четырех до шести недель кряду замок скорее уподоблялся великолепному

постоялому двору на людной проезжей дороге, нежели походил на жилище

владельца родового поместья. Это время, насколько дозволяли обстоятельства,

барон Родерих посвящал занятиям важным и, покинув шумный круг гостей,

исполнял обязанности владельца майората. Он не только требовал подробного

отчета о доходах, но и выслушивал всякое предложение об улучшениях, а также

малейшие жалобы своих подданных, по мере сил стараясь навести порядок и

предупредить всякую обиду и несправедливость. В этих занятиях ему усердно

помогал старый стряпчий Ф., перешедший от отца к сыну поверенный в делах

фамилии Р. и юстициарий поместий, расположенных в П.; он имел обыкновение

выезжать в майоратное имение неделей раньше того дня, на который назначалось

прибытие барона.

В 179... году пришло время старику Ф. поехать в Р...зиттен. Каким бы

бодрым и свежим он себя ни чувствовал, однако ж полагал, что в семьдесят лет

не худо заручиться помощником. Словно в шутку он однажды сказал мне:

- Тезка! (так звал он меня, внучатого своего племянника, крещенного тем

же именем, что и он) Тезка! Я думаю, ты не прочь немного проветриться у моря

и (*28) прокатиться со мной в Р...зиттен. Ты мне славно пособишь в некоторых

весьма хлопотливых делах, а кроме того, хоть раз испытаешь себя и

присмотришься к дикой охотничьей жизни, когда, утречком написав аккуратно

протокол, потом покажешь, что ты способен заглянуть в сверкающие очи

непокорному зверю, к примеру длинношерстному свирепому волку или клыкастому

кабану, а не то и уложить его метким выстрелом из ружья.

Я столько наслышался всяких чудес о веселой охоте в Р...зиттене и всей

душой был предан добрейшему старому деду, а потому известие, что он на сей

раз берет меня с собой, обрадовало меня чрезвычайно. Порядком поднаторев в

делах, которые ему предстояли, я обещал употребить все старание, чтобы

избавить его от всех трудов и забот.

На другой день, завернувшись в теплые шубы, мы сели в повозку и в

густую метель, возвещавшую о наступлении зимы, отправились в Р...зиттен.

Дорогою старик нарассказал мне немало странных вещей о бароне Родерихе,

основавшем майорат и назначившем моего деда, тогда еще совсем молодого

человека, своим юстициарием и душеприказчиком. Он говорил о дикой, грубой

натуре старого барона, что, по-видимому, унаследовала от него вся семья, и

даже нынешний владелец майората, которого мой дед знавал кротким, даже

мягкосердечным юношей, год от году становится все мрачнее. Он сказал, что

если я хочу что-нибудь значить в глазах барона, то должен вести себя смело и

непринужденно, и наконец упомянул о покоях в замке, которые он раз навсегда

избрал себе жильем, так как там было тепло, удобно и настолько отдаленно,

что мы, когда того пожелаем, можем удалиться от безумного гомона веселящихся

гостей. Ему всякий раз приготовляли резиденцию в двух маленьких обвешанных

теплыми коврами покоях, рядом с большой судейской залой, во флигеле,

напротив того, где жили старые девы.

После скорого, однако ж весьма утомительного путешествия, мы прибыли

поздней ночью в Р...зиттен. Было как раз воскресенье, и когда мы проезжали

деревню, из корчмы доносились плясовая музыка и веселые крики, дом эконома

был освещен сверху донизу, там тоже слышалась музыка и пенье; тем больший

ужас наводила пустынная местность, в которой мы скоро очутились. Жалобно и

пронзительно завывал морской ветер, и мрач(*29)ные сосны, словно

пробужденные от глубокого волшебного сна, вторили ему глухими стенаниями.

Голые черные стены замка высились над снегами; мы остановились перед

запертыми воротами. Ни крики, ни щелканье бича, ни стук, ни удары молотком -

ничто не помогало, словно все вымерло; ни в одном окне не было света. Тут

старик грозно закричал во всю мочь:

- Франц! Франц! Куда ты запропастился? Пошевеливайся, черт подери! Мы

замерзаем у ворот! Снег до крови нахлестал лицо, пошевеливайся, черт дери!

Завизжала дворовая собака, в нижнем этаже замелькал свет, загремели

ключи, и скоро со скрипом растворились тяжелые створки ворот.

- А, добро пожаловать, добро пожаловать, господин стряпчий, угораздило

вас в такую несносную погоду!

Так вскричал старый Франц, подняв высоко фонарь; свет ударял ему прямо

в лицо, морщинистое и странно скривившееся в приветливой улыбке. Повозка

въехала во двор; мы выбрались из нее, и тут только я разглядел необычайную

фигуру старого слуги, облаченного в старомодную егерскую ливрею, затейливо

расшитую множеством всяких снурков. Над широким белым лбом лежало всего

несколько седых прядей, нижняя часть лица обветрела и загрубела, как и

полагается охотнику, и хотя напряженные мускулы почти превращали его в

причудливую маску, однако глуповатое добродушие, светящееся в глазах

старика, играющее на его устах, вновь примиряло с ним.

- Ну, старина Франц, - заговорил в передней мой дед, выколачивая снег из

шубы, - ну, старина Франц, все ли готово, выбита ли пыль из ковровых обоев в

моих комнатушках, принесены ли постели, ладно ли истопили там вчера и

сегодня?

- Нет, - невозмутимо ответил Франц, - нет, высокочтимый господин

стряпчий, ничего этого не сделано.

- Боже милостивый, - изумился дед, - да я, кажись, написал

заблаговременно: я ведь приезжаю всегда в указанный срок; вот бестолковщина;

стало быть, придется поселиться в промерзлых комнатах!

- Да, высокочтимый господин стряпчий, - продолжал Франц, заботливо

перекусив щипцами курящийся нагар свечи и затоптав его ногами, - да, видите

ли, все это не много бы помогло, особливо топка, ибо ветер и (*30) снег

гуляют там без всякого препятствия, окна разбиты, и там...

- Что, - перебил его мой дед, распахнув шубу и подбоченившись, - что,

окна разбиты, а ты, замковый кастелян, не распорядился исправить?

- Да, высокочтимый господин стряпчий, - спокойно и невозмутимо

продолжал старик, -туда и не подступишься, уж очень много навалилось щебня и

кирпича в ваших покоях.

- Тьфу ты, провал возьми, откуда взялись в моих комнатах щебень и

кирпич? - вскричал дед.

- Желаю вам беспрестанно пребывать в добром здравии, молодой господин,

- проговорил Франц, учтиво мне кланяясь, ибо я только что чихнул, и тотчас

прибавил, - это известка и камни от средней стены, той, что обвалилась.

- Что ж случилось у вас - землетрясение? - сердито выпалил мой дед.

- Никак нет, высокочтимый господин стряпчий, - ответил Франц, улыбаясь

во весь рот, - но три дня назад в судейском зале с грохотом обрушился

тяжелый штучный потолок.

- Ах, чтоб...- дед, по своему вспыльчивому и горячему нраву, хотел было

крепко чертыхнуться, но, подняв правую руку вверх, а левой сдвинув на

затылок лисью шапку, удержался, оборотился ко мне и, громко засмеявшись,

сказал: - По правде, тезка, надобно нам попридержать язык и не спрашивать

более ни о чем; а не то узнаем о еще горшей беде, или весь замок обрушится

на наши головы. Однако ж, - продолжал он, повернувшись к старику, - однако ж,

Франц, неужто не хватило у тебя смекалки распорядиться очистить и натопить

для меня другую комнату? Не мог разве ты приготовить другую залу для суда?

- Да все уже приготовлено, - промолвил он приветливо, указав на

лестницу, и тотчас стал по ней подниматься.

- Ну, поглядите-ка на этого удивительного чудака, - воскликнул дед,

когда мы пошли следом за кастеляном.

Мы проходили по длинным сводчатым коридорам; зыбкий пламень свечи,

которую нес Франц, отбрасывал причудливый свет в густую темноту. Колонны,

капители и пестрые арки словно висели в воздухе; рядом с ними шагали наши

исполинские тени, а диковинные (*31)изображения на стенах, по которым они

скользили, казалось, вздрагивали и трепетали, и к гулкому эху наших шагов

примешивался их шепот: " Не будите нас, не будите нас! Мы - безрассудный

волшебный народ, спящий здесь, в древних камнях". Наконец, когда мы прошли

длинный ряд холодных, мрачных покоев, Франц отворил дверь в залу, где ярко

пылающий камин радушно приветствовал нас веселым треском. Едва я вошел туда,

у меня сразу стало легко на душе; однако ж дед стал посреди залы, посмотрел

вокруг и весьма серьезным, почти торжественным тоном сказал:

- Итак, здесь, в этой зале, должен быть суд?

Франц, подняв высоко свечу, так что на широкой темной стене открылось

взору светлое пятно с дверь величиною, ответил глухо и горестно:

- Здесь ведь однажды уже был свершен суд!

- Что это тебе взошло на ум, старик? - вскричал дед, торопливо сбросив

шубу и подойдя к огню.

- Так, просто у меня вырвалось, - ответил Франц, зажег свечи и отворил

дверь в боковой покой, который был уютно прибран для нас. Скоро перед

камином появился накрытый стол; старик подал отлично приготовленные блюда,

за сим последовала добрая чаша пунша, как только умеют варить на севере, что

пришлось весьма по душе нам обоим, мне и моему деду. Утомившись дорогою, мой

двоюродный дед, отужинав, тотчас отправился почивать; новизна, необычайность

места и пунш так возбудили мой дух, что о сне нечего было и помышлять. Франц

собрал со стола, помешал в камине огонь и вышел с приветливым поклоном.

И вот я остался один в высокой просторной рыцарской зале. Метель

улеглась: ветер перестал завывать, прояснилось и сквозь широкие арковые окна

сияла полная луна, озаряя магическим светом все темные уголки этого

старинного здания, куда не достигал ни тусклый свет моей свечи, ни огонь

камина. Стены и потолки залы - как это и посейчас еще можно встретить в

старых замках - были покрыты диковинными старинными украшениями: одни

тяжелыми панелями, другие фантастической росписью и пестро раскрашенной

золоченой резьбой. На больших картинах, чаще всего представлявших дикую

свалку кровавой медвежьей и волчьей охоты, выдавались вырезанные из дерева

звериные и человеческие головы, приставленные к (*32)написанным красками

туловищам, так что, особенно при зыбком, мерцающем свете луны и огня, все

оживало ужасающе правдиво. Из портретов, помещенных между этими картинами,

выступали во весь рост рыцари в охотничьих нарядах, вероятно, предки

нынешних владельцев, любивших охоту. Все: живопись и резьба - было темного

цвета давно минувшего времени; тем резче выделялось светлое голое пятно на

той стене, где были пробиты две двери в соседние покои; скоро я уразумел,

что там, должно быть, также была дверь, которую потом заложили, и что как

раз эта новая кладка не была, подобно другим стенам, расписана или украшена

резьбой. Кто не знает, как непривычная причудливая обстановка с таинственной

силой воздействует на наш дух, так что самое ленивое воображение

пробуждается и начинает предчувствовать небывалое - как, например, в долине,

окруженной диковинными скалами, в темных стенах церквей и проч. Ежели я

прибавлю, что мне было двадцать лет и я выпил несколько стаканов крепкого

пуншу, то мне поверят, что в рыцарской зале мне было неспокойней, чем

когда-либо. Представьте себе тишину ночи, когда глухой рокот моря и странный

свист ветра раздаются подобно звукам огромного органа, приведенного в

действие духами; светлые мерцающие облака, проносясь по небу, часто

заглядывают в скрипучие сводчатые окна, уподобляясь странствующим

великанам, - поистине, в тайном трепете, пронизывавшем меня, я должен был

почувствовать, что неведомый мир может зримо и явственно открыться передо

мной. Но это чувство было подобно той дрожи, которую охотно испытываешь,

читая живо представленную повесть о привидениях. Тут мне пришло на ум, что я

не обрету лучшего расположения духа для чтения книги, которую я, как всякий,

кто в то время хоть сколько-нибудь был предан романтизму, носил в кармане.

Это был Шиллеров " Духовидец". Я читал и читал, и воображение мое распалялось

все более и более. Я дошел до захватывающего своей жуткой силой рассказа о

свадебном празднестве у графа фон В. И вот как раз когда появляется кровавый

призрак Джеронимо - со странным грохотом растворилась Дверь, которая вела в

залу. В ужасе я вскакиваю, книга валится у меня из рук, но в тот же миг все

стихло, и я устыдился своего ребяческого испуга! Быть может, двери

распахнулись от сквозного ветра или по другой (*34) какой причине. Тут нет

ничего - только мое разгоряченное воображение преображает всякое

естественное явление в призрак. Успокоив себя, я подымаю книгу с полу и

снова бросаюсь в кресла, но вдруг кто-то тихо и медленно, мерными шагами

проходит через залу, и вздыхает, и стонет, и в этом вздохе, в этом стоне

заключено глубочайшее человеческое страдание, безутешная скорбь. Ага! Это,

верно, какой-нибудь больной зверь, запертый в нижнем этаже. Ведь хорошо

известны ночные акустические обманы, когда все звуки, раздающиеся вдали,

кажутся такими близкими. Кто же будет от этого ужасаться! Так успокоил я

себя, но вдруг кто-то стал царапать в новую стену, и громче прежнего

послышались тяжкие вздохи, словно исторгнутые в ужасающей тоске

предсмертного часа. " Да, это несчастный запертый зверь, - вот сейчас я

громко крикну, хорошенько притопну ногой, тотчас все смолкнет или зверь там,

внизу, явственнее отзовется своим естественным голосом". Так я раздумываю, а

кровь стынет в моих жилах, холодный пот выступает на лбу; оцепенев, сижу я в

креслах, не в силах подняться и еще менее того вскрикнуть. Мерзкое царапание

наконец прекратилось, снова послышались шаги, - жизнь и способность к

движению пробудились во мне: я вскакиваю и ступаю два шага вперед; но тут

ледяной порыв ветра проносится по зале, и в тот же миг месяц роняет бледный

свет на портрет весьма сурового, почти страшного человека, и будто сквозь

пронзительный свист ночного ветра и оглушительный ропот моря отчетливо слышу

я, как шелестит его предостерегающий голос: " Остановись! Остановись, не то

ты подпадешь всем ужасам призрачного мира! " И вот дверь захлопывается с

таким же грохотом, как перед тем; я явственно слышу шаги в зале; кто-то

сходит по лестнице, - с лязгом растворяется и захлопывается главная дверь

замка. Затем будто кто-то выводит из конюшни лошадь и по прошествии

некоторого времени ставит обратно в конюшню; потом все стихло! В ту же

минуту услышал я, что мой дед в соседней комнате тревожно вздыхает и стонет.

Я разом пришел в себя, схватил свечи и поспешил к нему. Старик, по-видимому,

метался в дурном, тяжелом сне.

- Пробудитесь, пробудитесь! - закричал я, взяв его нежно за руку и

подняв свечу так, что яркий свет ударил ему в лицо. Старик вздрогнул,

испустил (*35)неясный крик, потом ласково поглядел на меня и сказал:

- Ты хорошо сделал, тезка, что разбудил меня. Ах, мне привиделся дурной

сон, и тому виной только эта комната и зала, ибо я вспомнил минувшее и много

диковинного, что здесь случилось. Но все же постараемся выспаться

хорошенько! - С этими словами старик завернулся в одеяло и, казалось, тотчас

уснул. Но когда я погасил свечу и улегся в постель, то услышал, что он

тихонько творит молитву.

На другой день мы приступили к делам, - пришел эконом с отчетами,

явились люди, чтобы решить возникший спор или кое-что уладить. В полдень дед

отправился со мной во флигель, чтобы по всей форме представиться обеим

старым баронессам. Франц доложил о нас; нам пришлось подождать несколько

минут, после чего шестидесятилетняя сгорбленная старушка, одетая в пестрые

шелка и назвавшая себя камер-фрейлиной милостивейших госпож, ввела нас в

самое святилище. Там с уморительными церемониями нас приняли две старые

дамы, затейливо наряженные по стародавней моде, и я сделался предметом их

особливого удивления, когда дед, в веселом расположении духа, представил

меня как своего молодого помощника по судейской части. По их минам можно

было заключить, что они почитают мою молодость весьма опасной для

благополучия подданных Р...зиттена. Во всем представлении старым баронессам

было много смешного, однако ужасы прошедшей ночи все еще леденили мою душу,

я чувствовал, будто меня коснулась какая-то неведомая сила, или, лучше

сказать, что я приблизился к магическому кругу и оставалось сделать всего

лишь один шаг, чтобы, переступив его, безвозвратно погибнуть: словно лишь

напряжение всех моих внутренних сил могло оградить меня от ужаса, который

ввергнет меня в неисцелимое безумие. И потому-то даже старые баронессы, со

своими странными, вздымающимися, как башня, прическами, в своих удивительных

штофных платьях, убранных пестрыми лентами и цветами, представлялись мне

отнюдь не смешными, а совсем призрачными и странными. Казалось, я читал в их

древних пергаментных лицах, в их прищуренных глазах, казалось, я слышал,

когда их поджатые синие губы шамкали что-то на дурном французском языке,

когда гнусавили их острые носы, - что старухи (*36) были в ладах со зловещим

приведением, бродящим по замку, а возможно, и сами способны учинить что-то

жуткое или ужасное. Дед мой, будучи великим охотником до всяких шуток,

балагуря с ними, завел их своей иронией в такие дебри, что будь я в другом

расположении духа, то не знал бы, как подавить в себе неудержимый смех, но,

как сказано, и сами баронессы, и вся их болтовня казались мне чем-то

призрачным, так что мой дед, собравшийся доставить мне немалою потеху,

поглядывал на меня с изумлением. После обеда, едва мы остались одни в нашей

комнате, он все же спросил:

- Однако ж, тезка, скажи, бога ради, что с тобой сталось? Ты не

смеешься, не говоришь, не ешь, не пьешь? Уж не болен ли ты, или с тобой

что-нибудь стряслось?

Не запираясь, я обстоятельно рассказал ему все, что приключилось

прошедшей ночью. Я ни о чем не умолчал, особенно подчеркнув, что выпил много

пуншу и читал Шиллерова " Духовидца".

- Надобно в этом признаться - добавил я, - и тогда станет вероятным,

что моя разгоряченная фантазия создала все эти призраки, на самом деле

бродившие лишь в моем собственном мозгу. - Я полагал, что дед жестоко

напустится на меня и осыплет колкими насмешками мое общение с призраками, но

место того он помрачнел, уставился в пол, потом быстро поднял голову и,

устремив на меня сверкающий взор, сказал:

- Я не знаю, тезка, твоей книги. Однако ж не ей и не парам пунша обязан

ты этим видением. Знай же: мне привиделось то же самое, что приключилось с

тобой. Мне представилось, что я так же, как и ты, сижу в креслах подле

камина, но то, что открылось тебе только в звуках, то я отчетливо узрел

внутренним моим взором. Да, я видел, как вошел страшный призрак, как

бессильно толкался он в замурованную дверь, как в безутешном отчаянии

царапал стену так, что кровь выступила из-под сломанных ногтей, как потом

сошел вниз, вывел из конюшни лошадь и опять поставил ее туда. Слышал ли ты,

как далеко в древне пропел петух?.. И тут ты разбудил меня; я скоро поборол

злое наваждение этого чудовищного человека который все еще смущает ужасами

веселие жизни.

Старик умолк, а я не хотел его расспрашивать, полагая, что он все

объяснит сам, когда найдет нужным.

(*37)Пробив некоторое время в глубоком раздумье, дед продолжал:

- Тезка, теперь, когда ты знаешь, как обстоят дела, достанет ли у тебя

мужества еще раз испытать это наваждение? Со мной вместе?

Разумеется, я сказал, что чувствую довольно сил для этого.

- Ну, тогда, - продолжал старик, - будущую ночь мы с тобой не сомкнем

глаз. Внутренний голос убеждает меня, что это злое наваждение поборет не

столько моя духовная сила, сколько мужество, основанное на твердом уповании,

что это не дерзостное предприятие, а благое дело, и я не пощажу живота

своего, чтобы заклясть злой призрак, который выживает потомков из родового

замка их предков. Однако ж ни о каком опасном дерзновении тут и речи нет,

ибо при таком твердом честном умысле, при таком смиренном уповании, какие во

мне, нельзя не быть и не остаться победителем. Но все же, если будет на то

воля божия и меня сокрушит нечистая сила, ты, тезка, должен будешь объявить,

что я пал в честной христианской битве с адским духом, который здесь ведет

свое смутительное существование! Но ты, ты держись в стороне! Тогда тебе

ничего не будет!

День прошел в различных рассеивающих занятиях. После ужина Франц, как и

накануне, собрал со стола и принес пунш; полная луна ярко светила сквозь

мерцающие облака, морские волны кипели, и ночной ветер завывал и стучал в

дребезжащие стекла сводчатых окон. Внутренне взволнованные, мы понуждали

себя к равнодушной беседе. Мой дед положил часы с репетицией на стол. Они

пробили двенадцать. И вот с ужасающим треском распахнулась дверь, и, как

вчера, послышались тихие и медленные шаги, наискось пересекающие залу,

донеслись вздохи и стоны. Дед побледнел, однако глаза его сверкали огнем

необыкновенным. Он встал с кресел и, выпрямившись во весь рост, подперся

левой рукой, а правую простер вперед, в середину залы, и был похож на

повелевающего героя. Но все сильнее и явственнее становились стенания и

вздохи, и вот кто-то стал царапаться в стену еще более мерзко, чем накануне.

Тогда старик выступил вперед и пошел прямо к замурованной двери такими

твердыми шагами, что затрещал пол. Став подле того места, где все бешеней и

бешеней (*39)становилось царапанье, он сказал громким и торжественным

голосом, какого я еще от него никогда не слыхал:

- Даниель, Даниель, что делаешь ты здесь в этот час?

И вот кто-то пронзительно закричал, наводя оторопь и ужас, и послышался

глухой удар, словно на пол рухнула какая-то тяжесть.

- Ищи милости и отпущения у престола всевышнего! Там твое место. Изыди

из мира сего, коему ты никогда больше не сможешь принадлежать! - так

воскликнул старик еще сильнее, чем прежде, и вот словно жалобный стон

пронесся и замер в реве подымающейся бури. Тут старик подошел к двери и

захлопнул ее так крепко, что в пустой зале пошел громкий гул. В голосе моего

деда, в его движениях было что-то нечеловеческое, что повергло меня в трепет

неизъяснимый. Когда он опустился в кресло, его взор как будто просветлел, он

сложил руки и молился в душе. Так, должно быть, прошло несколько минут, и

вот мягким, глубоким, западающим в душу голосом, которым дед так хорошо

владел, он спросил меня:

- Ну что, тезка?

Полон страха, ужаса, трепета, священного благоговения и любви, я упал

на колени и оросил протянутую мне руку горячими слезами. Старик заключил

меня в объятия и, прижимая к сердцу, сказал необычно ласково:

- Ну, а теперь будем спать спокойно, любезный тезка.

Так и случилось, а когда и в следующую ночь не произошло ничего

необычайного, то к нам воротилась прежняя веселость, к неудовольствию старых

баронесс, которые хотя и сохранили во всем своем причудливом облике

некоторую призрачность, однако ж подавали повод только к забавным проделкам,

какие умел преуморительно устраивать мой дед.

Прошло еще несколько дней, пока наконец не прибыл барон вместе со своей

женой и многочисленной охотничьей свитой; стали съезжаться приглашенные

гости, и во внезапно оживившемся замке началась шумная, беспокойная жизнь,

как то было описано выше. Когда тотчас после приезда барон вошел к нам в

залу, казалось, он был странно изумлен переменой нашего местопребывания, и,

бросив мрачный взор на замурованную дверь и (*39) быстро отвернувшись, он

провел рукой по лбу, словно силясь отогнать недоброе воспоминание. Дед мой

заговорил о запустении судейской залы и смежных с ней комнат, барон попенял

на то, что Франц не поставил нас на лучшей квартире, и радушно просил

старика только сказать, когда чего недостает в новых покоях, которые ведь

гораздо хуже, нежели те, где он живал прежде. Вообще в обхождении барона со

старым стряпчим была приметна не только сердечность, но и некоторая детская

почтительность, словно барон был обязан ему родственным решпектом.

Только это отчасти и примиряло меня с грубым повелительным нравом

барона, который он час от часу все более выказывал. Меня он едва замечал или

не замечал вовсе, почитая за обыкновенного писца. В первый раз, когда я

протоколировал дело, он усмотрел в изложении какую-то неправильность; кровь

взволновалась во мне, и я уже готов был сказать колкость, как вступился мой

дед, уверяя, что я все сделал в его смысле и что здесь, в судопроизводстве,

так и надлежит. Когда мы остались одни, я принялся горько сетовать на

барона, который становился мне все более ненавистен.

- Поверь мне, тезка, - возразил старик, - что барон, вопреки

неприветливому своему нраву, отличнейший, добрейший человек в целом свете.

Да и нрав, как я тебе уже сказывал, переменился в нем лишь с той поры, когда

он стал владельцем майората, а прежде был он юноша тихий и скромный. Да,

впрочем, с ним обстоит все не так худо, как ты представляешь, и я бы очень

хотел узнать, с чего он тебе так не полюбился. - Последние слова старик

проговорил, улыбаясь весьма насмешливо, и горячая кровь, закипев, залила мне

лицо. Не раскрылась ли теперь с полной ясностью передо мной самим душа моя,

не почувствовал ли я несомнительно, что странная эта ненависть произошла из

любви, или, лучше сказать, из влюбленности в существо, которое казалось мне

прелестнейшим, дивнейшим, что когда-либо ступало по земле? И этим существом

была сама баронесса. Уже когда она только прибыла в замок и проходила по

комнатам, укутанная в дорогую шаль, в русской собольей шубке, плотно

облегавшей изящный стан, - ее появление подействовало на меня как

могущественные непреодолимые чары. И даже то, что старые тетки в

наидиковиннейших своих нарядах и фонтанжах, какие довелось мне когда-либо

(*40)видеть, семенили подле нее с обеих сторон, тараторя французские

поздравления в то время, как она, баронесса, с несказанной добротой взирала

вокруг и приветливо кивала то одному, то другому, а иногда мелодичным, как

флейта, голосом произносила несколько слов на чисто курляндском диалекте, -

и уже одно это было столь удивительно странно, что воображение невольно

сочетало эту картину со зловещим наваждением, и баронесса представлялась

ангелом света, перед которым склонялись даже злые нездешние силы.

Пленительная эта женщина и сейчас живо представляется моему духовному взору.

Тогда ей было едва-едва девятнадцать лет: ее лицо, столь же нежное, как и

стан, отражало величайшую ангельскую доброту, особливо же во взгляде ее

темных глаз было заключено неизъяснимое очарование, подобно влажному лучу

месяца, светилась в них мечтательная тоска, а в прелестной улыбке

открывалось целое небо блаженства и восторга. Нередко казалась она

углубленной в самое себя, и тогда прекрасное ее лицо омрачали облачные тени.

Можно было подумать, что ее снедает некая томительная скорбь. Но мне

чудилось, что в эти мгновенья ее объемлет темное предчувствие печального

будущего, чреватого несчастьями, и странным образом, чего я никак не мог

объяснить себе, также и с этим я сочетал жуткий призрак, бродивший в

замке... На другой день по прибытии барона, когда все общество собралось к

завтраку, дед мой представил меня баронессе, и, как обыкновенно случается в

том расположении духа, какое было тогда у меня, я вел себя неописуемо нелепо

и в ответ на самые простые вопросы прелестной женщины, как мне понравилось в

замке и прочее, городил несусветнейший вздор, так что старые тетушки,

несправедливо приписав мое замешательство глубочайшему решпекту перед

госпожой, почли за должное благосклонно вступиться и принялись по-французски

выхвалять меня как прелюбезного и преискусного молодого человека, как garcon

tr`es joli^[2]. Это меня раздосадовало, и внезапно, совсем овладев

собою, я выпалил остроту на более чистом французском языке, нежели тот, на

каком изъяснялись старухи, так что они только вытаращили глаза и щедро

попотчевали табаком свои длинные носы. По строгому взгляду, который

баронесса перевела с меня на какую-то даму, я (*41)приметил, что мое острое

словцо весьма сбивалось на глупость; это раздосадовало меня еще более, и я

мысленно посылал старух в преисподнюю. Своей иронией дед мой давно уже успел

развенчать времена буколических нежностей и любовных несчастий,

приключающихся от ребяческого самообольщения, но все же я почувствовал, что

баронесса овладела моей душой так сильно, как ни одна женщина до сей поры. Я

видел и слышал только ее, но знал твердо и непреложно, что будет нелепицей и

безумием отважиться на какие-нибудь любовные шашни, хотя вместе с тем и

понимал, что мне невозможно, уподобившись влюбленному мальчику, созерцать и

боготворить издали, ибо от этого мне было бы стыдно перед самим собой.

Однако приблизиться к этой несравненной женщине, не подав ей и малейшего

знака о моем сокровенном чувстве, вкушать сладостный яд ее взоров, ее речей

и потом, вдали от нее, надолго, быть может, навсегда, запечатлеть ее образ в

своем сердце, - я это мог и этого желал. Такая романтическая, даже рыцарская

любовь, как она представилась мне бессонной ночью, столь взволновала меня,

что у меня достало ребячества начать самым патетическим образом

витийствовать перед самим собой и под конец безжалостно вздыхать: " Серафина,

ах Серафина! ", - так что дед мой пробудился и вскричал:

- Тезка! Тезка! Сдается мне, что ты фантазируешь вслух! Делай это днем,

если можно, а ночью дай мне спать!

Я был немало озабочен, что старик, уже отлично приметивший мое

взволнованное состояние при появлении баронессы, услышал имя и теперь станет

донимать меня саркастическими насмешками, но поутру, входя в судейскую залу,

он промолвил только:

- Дай бог каждому надлежащий разум и старание соблюсти его. Худо, когда

ни с того ни с сего человек становится трусом. - Потом он сел за большой

стол и сказал: - Пиши четко, любезный тезка, чтобы я мог прочисть без

запинки.

Уважение, даже детская почтительность барона к моему деду приметны были

во всем. За столом старый стряпчий занимал для многих весьма завидное место

подле баронессы, меня же случай бросал то туда, то сюда, но обыкновенно меня

брали в полон несколько офицеров из ближнего гарнизона, чтобы как следует

наговориться обо всех новостях и веселых происшествиях, какие там

(*42)случались, а вдобавок изрядно выпить. Так вышло, что я много дней кряду

сидел на нижнем конце стола совсем далеко от баронессы, пока наконец

нечаянный случай не приблизил меня к ней. Когда перед собравшимися гостями

растворили дверь в столовую, компаньонка баронессы, уже не первой молодости,

но, впрочем, не лишенная ума и приятности, вступила со мной в разговор,

который, казалось, ее занимал. Приличие требовало, чтобы я подал ей руку, и

я был немало обрадован, когда она заняла место вблизи баронессы, которая

приветливо ей кивнула. Можно представить, что теперь все мои слова

предназначались не только соседке, а преимущественно баронессе. Вероятно,

душевное напряжение придавало моим речам особый полет, так что слушавшая

меня девица становилась все внимательней и внимательней и наконец была

неотвратимо увлечена в мир пестрых, беспрестанно сменяющихся образов,

которые я перед ней создавал. Как уже сказано, она была не лишена ума, и

потому скоро наш разговор стал поддерживаться сам собою, независимо от

многословной болтовни гостей, и я лишь изредка принимал в ней участие, когда

мне особенно хотелось блеснуть. Я приметил, что девица многозначительно

посматривает на баронессу, а та старается вслушаться в нашу беседу. Особенно

когда я, ибо речь зашла о музыке, с полным воодушевлением заговорил об этом

высоком священном искусстве и под конец не умолчал, что, невзирая на занятия

сухою юриспруденцией, довольно искусно играю на фортепьянах, пою и даже

сочинил несколько песен. Когда все перешли в другую залу пить ликеры и кофе,

я нечаянно, сам не зная как, очутился перед баронессой, беседовавшей с

компаньонкой. Она тотчас обратилась ко мне, однако приветливее и уже как к

знакомому, с теми же вопросами: как понравилось мне пребывание в замке и

прочее. Я стал уверять, что в первые дни ужасающая пустынность окрестностей

да и сам старинный замок привели меня в странное расположение духа, но в

этом заключено и много прекрасного, и что теперь я только хочу быть

избавленным от непривычной мне дикой охоты. Баронесса улыбнулась, заметив:

- Легко могу себе вообразить, что неистовое рыскание по лесам не

составляет для вас приятности. Вы музыкант и, судя по всему, поэт. Я

страстно предана обоим этим искусствам. Сама я немного играю на арфе, но

принуждена лишить себя этого в Р...зиттене, ибо муж мой не (*43)желает,

чтобы я брала с собой этот инструмент, чьи нежные звуки плохо бы подходили к

буйным крикам охотников и резким звукам рогов, что только и слышишь здесь! О

боже, как бы повеселила меня теперь музыка!

Я стал уверять, что приложу все свое искусство, чтобы исполнить ее

желание, ибо, нет сомнения, в замке найдется какой-нибудь инструмент, хотя

бы ветхое фортепьяно. Но тут фрейлейн Адельгейда (компаньонка баронессы)

громко рассмеялась и спросила, неужто я не знаю, что в замке с незапамятных

времен не слыхивали никакого инструмента, кроме кряхтящих труб, радостно

рыдающих охотничьих рогов да еще хриплых скрипок, расстроенных контрабасов и

блеющих гобоев бродячих музыкантов. Баронесса выразила непременное желание

слушать музыку, в особенности меня, и обе, она и Адельгейда, изощрялись в

придумывании средств, как достать сюда мало-мальски сносное фортепьяно. В

это время через залу проходил Франц. " Вот у кого на все готов совет и кто

достанет все, даже неслыханное и невиданное", - с этими словами фрейлейн

Адельгейда подозвала кастеляна, и, пока она растолковывала, что от него

требуется, баронесса, сложив руки, наклонив голову, слушала с милой улыбкой,

глядя в глаза старику. Она была пленительна, словно милое прелестное дитя,

которому не терпится заполучить желанную игрушку. Франц, по своему

обыкновению, пустился в пространные разглагольствования и перечислил

множество причин, по которым никак невозможно в скорости достать такой

редкостный инструмент, и наконец самодовольно ухмыльнулся в бороду и сказал:

- Однако госпожа экономша там, у себя в деревне, весьма даже искусно

бренчит на клавицимбале, или как бишь оно там называется по-чужеземному, да

и поет при этом так нежно и жалостливо, что у иного глаза краснеют, как от

луку, а ноги сами готовы пуститься в пляс.

- У нее есть фортепьяно! - перебила его Адельгейда.

- Вот, вот, оно самое, - продолжал старик, - выписано прямехонько из

Дрездена, так что, это...

- Как хорошо! - воскликнула баронесса.

- Изрядный инструмент, - продолжал старик, - однако малость жидковат.

Намедни вот органист захотел сыграть на нем " Во всех делах моих", да вконец

его разбил и покорежил, так что...

(*44) - О боже! -воскликнули разом баронесса и фрейлейн Адельгейда.

- Так что, - продолжал старик, - пришлось его с большими издержками

отправлять в Р. и там починять.

- А теперь-то оно снова здесь? - с нетерпением спросила фрейлейн

Адельгейда.

- А как же, высокочтимая барыня! И госпожа экономша почтет за честь...

В эту минуту мимо проходил барон, он словно в изумлении поглядел на

нашу группу и, насмешливо улыбаясь, шепнул баронессе: " Опять Франц подает

добрые советы? " Баронесса, зардевшись, потупила глаза, а старый Франц

испуганно умолк и стал навытяжку, по-солдатски задрав голову и опустив руки

по швам. Старые тетушки подплыли к нам в штофных платьях и увели с собой

баронессу. За ней последовала фрейлейн Адельгейда. Я стоял как завороженный.

Восторг, что я приближусь теперь к ней, обожаемой женщине, которая покорила

все мое существо, боролся с мрачным неудовольствием и досадой на барона,

представлявшегося мне грубым деспотом. Когда я не прав, то отчего старый,

седой как лунь слуга принял такой рабский вид?

- Да что ты, ничего не видишь и не слышишь? - воскликнул дед, хлопнув

меня по плечу; мы поднялись в свои комнаты. - Не подбивайся так к баронессе,

- сказал он мне, когда мы пришли туда, - к чему это? Предоставь это молодым

хлыщам, которые всегда рады поволочиться, в них ведь нет недостачи.

Я рассказал, как все вышло, и попросил решить, заслужил ли я его упрек,

однако он не ответил ничем, кроме: " Гм-гм", -надел шлафрок, уселся в кресло

и, раскурив трубку, завел речь о происшествиях на вчерашней охоте,

подшучивая над моими промахами.

В замке все затихло; господа и дамы, разошедшиеся по своим покоям,

наряжались к предстоящим увеселениям. Музыканты с хриплыми скрипками,

расстроенными контрабасами и блеющими гобоями, о которых говорила фрейлейн

Адельгейда, как раз пришли, и ночью в замке готовились дать ни больше ни

меньше как заправский бал по всей форме. Старик, предпочитая мирный сон

пустому препровождению времени, остался в своей комнате, я же, напротив, уже

совсем оделся на бал, как в двери тихонько постучали, и вошел Франц, который

с довольной улыбкой объявил мне, что только что привезли в санях от

(*45)господжи экономши клавицимбал и уже перенесли к милостивой госпоже

баронессе. Фрейлейн Адельгейда велела просить меня тотчас прийти к ним.

Можно представить, как застучало мое сердце, с каким внутренним сладостным

трепетом я отворил дверь в комнату, где была она. Фрейлейн Адельгейда весело

меня встретила. Баронесса в полном бальном наряде сидела, задумавшись, перед

таинственным ящиком, где дремали звуки, которые мне надлежало пробудить. Она

поднялась, блистая красотой столь совершенной, что я вперил в нее

неподвижный взор, не будучи в силах вымолвить ни единого слова.

- Ну вот, Теодор (следуя приветливому обыкновению севера, которое также

можно встретить и на крайнем юге, она всех называла просто по имени), ну

вот, Теодор, - молвила она весело, - инструмент привезен, дай бог, чтобы он

оказался не совсем недостоин вашего искусства.

Когда я поднял крышку, зашумело множество лопнувших струн, когда же я

взял аккорд, то он прозвучал отвратительно, гадко и мерзко, ибо все струны,

которые еще остались целы, были совсем расстроены.

- Видно, органист опять приложил сюда свои нежные лапки, - со смехом

вскричала фрейлейн Адельгейда, но баронесса сказала с неудовольствием:

- Да ведь это сущее несчастье! Ах, значит, не видать мне здесь никакой

радости!

Я пошарил в инструменте и, по счастью, нашел несколько катушек струн,

но не было молоточка! Новые сетования.

- Годится всякий ключ, только бы бородка пришлась по колкам, - объявил

я; и вот обе, баронесса и фрейлейн Адельгейда, принялись весело сновать по

комнате, и вскоре передо мной на резонаторе был разложен целый магазин

блестящих ключиков.

Я усердно принимаюсь за дело; фрейлейн Адельгейда, сама баронесса

хлопочут подле меня, пробуя то один, то другой колок; наконец один из

неподатливых ключей надевается на колки. " Пошло на лад, пошло на лад! " -

радостно кричат обе; тут вдруг с шумом лопается струна, которая

додребезжалась почти до чистого тона, - и обе отпрянули в испуге!..

Баронесса маленькими нежными руками разбирает хрупкие металлические струны,

она (*46) подает мне те номера, которые мне надобны, и заботливо держит

катушку, которую я разматываю; внезапно одна из катушек выскакивает из наших

рук, так что баронесса нетерпеливо восклицает: " Ах! " - фрейлейн Адельгейда

заливается громким смехом, я преследую спутанный клубок до самого угла

комнаты, и вот все мы стараемся вытянуть из него прямую неломаную струну,

которая, после того как мы ее укрепили, к нашему огорчению, вновь

соскакивает; но наконец-то отысканы хорошие катушки, струны начинают

натягиваться, и мало-помалу из нестройного шума постепенно возникают чистые,

звучные аккорды.

- Ах, удача, удача! Инструмент настраивается, - восклицает баронесса,

глядя на меня с пленительной улыбкой.

Как скоро эти соединенные труды изгнали все чуждое, холодное, что

налагает на нас светское приличие, какая теплая доверчивость поселилась меж

нами; подобно электрическому дуновению, воспламенившему мою душу, она быстро

растопила мою рабскую принужденность, как лед, давивший на мою грудь. Тот

странный пафос, который рождает влюбленность, подобная моей, совсем оставил

меня, и, когда наконец фортепьяно было мало-мальски настроено, я, вместо

того чтобы излить в бравурных фантазиях волновавшие меня чувства, углубился

в те сладостные, нежные канцонетты, что занесены к нам с юга. Во время всех

этих " Senza di te", разных " Sentimi idol mio", " Almen se non poss`io",

бесчисленных " Morir mi sento", и " Аddio", и " Оh dio" ^[3] взоры

Серафины блистали все ярче и ярче. Она села за фортепьяно совсем подле меня;

я чувствовал, как ее дыхание трепещет на моей щеке; но вот она облокотилась

на спинку моего стула, белая лента, отцепившись от изящного бального платья,

упала мне на плечо и, колеблемая звуками фортепьяно и тихими вздохами

Серафины, порхала от одного к другому, как верный посланец любви!

Удивительно, как я не лишился рассудка! Когда я, припоминая какую-то песню,

брал аккорд, фрейлейн Адельгейда, сидевшая в углу комнаты, подбежала к

баронессе, стала перед ней на колени, взяла обе ее руки и, прижимая к своей

груди, стала просить: (*47)

- Милая баронесса Серафина, теперь и тебе надо будет спеть.

Баронесса возразила:

- Что это тебе вздумалось, Адельгейда, - мне ли выступать перед нашим

виртуозом с жалким пением?

То было пленительное зрелище, когда она, потупив глаза и густо

покраснев, подобно застыдившемуся ребенку, боролась с робостью и желанием.

Можно себе представить, как я умолял ее, и, когда она упомянула о

курляндских народных песенках, я не отступил от нее, пока она, протянув

левую руку, не попыталась извлечь из фортепьяно несколько звуков, как бы для

вступления. Я хотел уступить ей свое место, но она не согласилась, уверяя,

что не сумеет взять ни одного аккорда и что ее пение без аккомпанемента

будет сухо и неуверенно. И вот нежным, чистым, как колокольчик, льющимся от

самого сердца голосом она запела песню, чья простенькая мелодия совершенно

отвечала характеру тех народных песен, которые словно светят нам из глубины

души, и мы в светлом озарении познаем нашу высшую поэтическую природу.

Таинственное очарование заключено в незначительных словах текста, служащих

как бы иероглифами того невыразимого, что наполняет грудь нашу. Кто не

вспомнит о той испанской концонетте, все словесное содержание которой не

более как: " С д`евицей моей я плыл по морю, и вот поднялась буря, и д`евица

моя в страхе стала метаться туда и сюда. Нет, уж не поплыву я больше с

д`евицей моей по морю". Так и в песенке баронессы говорилось лишь: " Намедни

танцевала я с миленьким на свадьбе, из волос моих упал цветок, который он

поднял, подал мне и сказал: " А когда же, моя девица, мы опять пойдем на

свадебку? "

Когда вторую строфу этой песенки я стал сопровождать арпеджиями, когда,

охваченный вдохновением, я срывал с уст баронессы мелодии следующих песен,

то, верно, показался ей и фрейлейн Адельгейде величайшим мастером в музыке;

они осыпали меня похвалами. Свет зажженных в бальной зале свечей достигал

покоев баронессы; нестройный рев труб и валторн возвестил, что пришло время

собираться на бал.

- Ах, мне надобно идти! - воскликнула баронесса. Я вскочил из-за

фортепьяно.

- Вы доставили мне приятнейшие минуты - это были самые светлые

мгновения, какие выпадали на мою (*48)долю в Р... зиттене. - С этими словами

баронесса протянула мне руку; и когда я, опьяненный величайшим восторгом,

прижал ее к своим губам, то почувствовал, как кровь горячо бьется в ее

пальцах... Я не знаю, как я очутился в комнате деда, как попал потом в

бальную залу. Некий гасконец боялся сражения, полагая, что всякая рана ему

смертельна, ибо он весь состоял из одного сердца. Я, да и каждый на моем

месте, мог бы ему уподобиться! Всякое прикосновение смертельно. Рука

баронессы, пульсирующие ее пальцы поразили меня, как отравленные стрелы,

кровь моя пылала в жилах!

На другое утро дед мой, не выспрашивая меня прямо, все же скоро узнал

историю проведенного с баронессой вечера, и я был немало озадачен, когда он,

говоривший со мной всегда весело и с усмешкой, вдруг стал весьма серьезен и

сказал:

- Прошу тебя, тезка, противься глупости, обуревающей тебя с такой

силой. Знай, что твое предприятие, как бы ни казалось оно невинным, может

иметь последствия ужаснейшие: в беспечном безумии ты стоишь на тоненьком

льду, который под тобой подломится, прежде чем успеешь заметить, и ты

бухнешься в воду. А я остерегусь удерживать тебя за полу, ибо знаю, - ты

выкарабкаешься сам и скажешь, при смерти болен: " Я схватил во сне небольшой

насморк"; а на самом деле злая лихорадка иссушает твой мозг, и пройдут года,

прежде чем ты оправишься. Черт побери твою музыку, коли ты не можешь

употребить ее ни на что лучшее, кроме как будоражить и смущать мирный покой

чувствительных женщин.

- Но, - перебил я старика, - придет ли мне на ум любезничать с

баронессой?

- Дуралей, - вскричал он, - да знай я это, я бы тебя тут же выбросил в

окно!

Барон прервал наш тягостный разговор, и начавшиеся занятия вывели меня

из любовных мечтаний, в которых видел я Серафину и помышлял только о ней.

В обществе баронесса только изредка говорила мне несколько приветливых

слов, однако не проходило почти ни одного вечера, чтоб ко мне не являлся

тайный посланец от фрейлейн Адельгейды, звавший меня к Серафине. Скоро

случилось, что музыка стала у нас чередоваться с беседой о самых различных

вещах. Когда я и Серафина начинали вдаваться в сентиментальные грезы и

(*49)предчувствия, фрейлейн Адельгейда, которая была не так уже молода,

чтобы казаться столь наивной и взбалмошной, неожиданно перебивала нас

веселыми и, пожалуй, немного бестолковыми речами. По многим приметам я скоро

заключил, что душа баронессы и впрямь повергнута в какое-то смятение,

которое, как я полагал, мне удалось прочесть в ее взоре, когда увидел ее в

первый раз, - и враждебное действие замкового призрака стало для меня

несомненным. Что-то ужасное случилось или должно было случиться! Часто

порывался я рассказать Серафине, как прикоснулся ко мне незримый враг и как

дед мой заклял его, видимо, навеки, но какая-то мне самому непостижимая

робость связывала мой язык, едва я хотел заговорить. Однажды баронесса не

явилась к обеденному столу; было объявлено, что она занемогла и не покидает

своих покоев. Барона участливо расспрашивали, не опасен ли недуг? Он

неприятно улыбнулся, словно с горькой насмешливостью, и сказал:

- Не более как легкий катар, что приключился у нее от сурового морского

воздуха; здешний климат не терпит нежных голосков и не переносит иных

звуков, кроме диких охотничьих криков.

Говоря это, барон бросил на меня, сидевшего наискось от него,

язвительный взгляд. Нет, не к соседу своему, а ко мне обращался он! Фрейлейн

Адельгейда, обедавшая рядом со мной, густо покраснела; уставившись глазами в

тарелку, она стала водить по ней вилкой и прошептала:

- А все же еще сегодня ты увидишь Серафину, еще сегодня твои нежные

песенки успокоят ее больное сердце.

Эти слова также предназначались для меня, но в ту же минуту почудилось

мне, что я состою в тайных запретных любовных отношениях, которые могут

окончиться только чем-нибудь ужасным, каким-нибудь преступлением. С тяжелым

сердцем вспомнил я предостережения моего деда. Что следовало предпринять? Не

видать ее более? Это невозможно, покуда я нахожусь в замке, и даже если бы я

смел не спросясь оставить замок и воротиться в К... - это было бы не в моих

силах. Ах, я слишком хорошо чувствовал, что мне не превозмочь самого себя и

не освободиться от грез, дразнящих меня несбыточным любовным счастьем.

Адельгейда показалась мне чуть ли не простой сводницей, я был готов

презирать ее, но, опомнившись, устыдился своей глупости. Разве все, что

произошло в эти блаженные вечерние часы, (*50) могло хотя на йоту привести

меня к более близким отношениям, нежели дозволяло приличие и

благопристойность? Как мог я помыслить, что баронесса питает ко мне какие-то

чувства? И все-таки я был убежден в опасности своего положения.

Обед кончился раньше обыкновенного, ибо надо было идти на волков,

которые объявились в сосновом лесу, подле самого замка. В моем взволнованном

состоянии охота пришлась мне весьма кстати, и я объявил деду, что

намереваюсь отправиться вместе со всеми; дед мой, услышав об этом, улыбнулся

с довольным видом и сказал:

- Вот ладно, что и ты наконец выберешься на свежий воздух, а я побуду

дома; можешь взять мое ружье да на всякий случай привяжи к поясу мой

охотничий нож, это надежное оружие, ежели соблюдать хладнокровие.

Лес, где объявились волки, оцепили егеря. Было студено; ветер завывал

меж соснами и сыпал мне в лицо светлые хлопья снега, так что, когда стало

смеркаться, я едва мог видеть за несколько шагов от себя. Совсем окоченев, я

сошел с номера и стал искать защиты в чаще леса. Там я прислонился к дереву,

зажав ружье под мышку. Я забыл об охоте, мысли унесли меня к Серафине в ее

приветливую комнату. Где-то вдалеке раздались выстрелы, в чаще что-то

зашуршало, и я увидел менее чем в двухстах шагах от себя матерого волка,

намеревавшегося проскочить мимо. Я прицелился, спустил курок - и

промахнулся! Зверь, сверкая глазами, прыгнул на меня, и я погиб бы

неминуемо, ежели бы не сохранил настолько присутствия духа, что выхватил

охотничий нож и всадил его глубоко в глотку волку, когда тот уже готов был в

меня вцепиться, так что его кровь забрызгала мне руку до плеча. Стоявший

неподалеку от меня егерь с воплем кинулся ко мне, и на беспрестанные призывы

его рожка все сбежались. Барон поспешил ко мне:

- Ради бога! Вы в крови? Вы в крови? Вы ранены? Я уверял его в

противном. Барон напустился на егеря, который стоял ко мне ближе всех, и

принялся осыпать его упреками, зачем он не выстрелил, когда я дал промах, и,

хотя егерь уверял, что это было никак не возможно, ибо в ту самую минуту

волк уже бросился и выстрел непременно угодил бы в барина, все же барон

стоял на своем, что меня как малоискушенного охотника надлежало взять под

особую защиту. Меж тем егеря понесли зверя; он был такой большой, какого с

давних пор уже (*51)не видывали, и все поразились моему мужеству, моей

решимости, хотя мне самому мое поведение казалось весьма естественным, и, в

самом деле, я даже не подумал об опасности, в которой находился. Особливое

участие оказывал мне барон; он беспрестанно спрашивал, не опасаюсь ли я

последствий испуга, пусть даже зверь и не ранил меня. По дороге в замок

барон дружески взял меня под руку и велел егерю нести мое ружье. Он все

время говорил о моем геройском поступке, так что под конец я и сам поверил в

свое геройство, потерял всякое смущение и чувствовал себя даже по сравнению

с бароном мужчиной, исполненным отваги и редкостной решимости. Школьник,

счастливо выдержав экзамен, перестал быть школьником, и вся унизительная

школьническая робость его оставила. Теперь, казалось мне, я добыл себе права

искать милости Серафины. Известно ведь, на какие вздорные сопоставления

способна фантазия влюбленного юноши.

В замке, у камина, за чашей дымящегося пунша, я продолжал быть героем

дня; кроме меня, только барон уложил еще одного дюжего волка, остальные

довольствовались тем, что оправдали свои промахи погодою, темнотою, и

рассказывали жуткие истории о прежних охотничьих удачах и перенесенных

опасностях. Я полагал, что теперь мой дед уж непременно выскажет мне

чрезвычайную похвалу и удивление; с такой надеждой я пространно рассказал

ему свое приключение и не забыл самыми яркими красками расписать свирепый,

кровожадный вид дикого зверя. Но старик рассмеялся мне в лицо и сказал:

- Бог - заступник слабых!

Когда, утомившись попойкой и обществом, я пробирался по коридору в

судейскую залу, вдруг передо мной проскользнула какая-то фигура со свечой в

руках. Войдя в залу, я узнал фрейлейн Адельгейду. " Вот и бродишь тут всюду,

словно привидение или лунатик, чтобы отыскать вас, мой храбрый охотник! " -

шепнула мне она, схватив меня за руку. Слова " лунатик, привидение",

сказанные в этом месте, тяжело легли мне на сердце; они мгновенно привели

мне на память призрачные явления тех первых двух ужасных ночей; как тогда,

подобно басовым трубам органа, завывал морской ветер, страшно свистел и

бился в сводчатые окна, и месяц ронял бледный свет прямо на таинственную

стену, где слышалось (*52) тогда царапание. Мне показалось, что я вижу на

ней кровавые пятна. Фрейлейн Адельгейда, все еще державшая меня за руку,

должна была почувствовать ледяной холод, пронизавший меня.

- Что с вами, что с вами? - тихо спросила она. - Вы совсем окоченели?

Ну, я верну вас к жизни. Знайте же, что баронесса ждет не дождется, когда вы

придете. Иначе она не поверит, что злой волк и впрямь не растерзал вас. Она

очень встревожена! Ах, друг мой, что вы сделали с Серафиной. Я никогда еще

не видела ее такой. Ого! Как зачастил ваш пульс! Как внезапно ожил умерший

было господин! Ну, пойдемте - только тихонько - к маленькой баронессе!

Молча позволил я себя вести. То, как Адельгейда говорила о баронессе,

показалось мне недостойным, особенно низким представился мне намек на

какой-то сговор между нами. Когда мы вошли, Серафина с негромким:

" Ах! " - сделала навстречу несколько торопливых шагов и, как бы

опомнившись, остановилась посреди комнаты; я осмелился схватить ее руку и

прижать к своим губам. Баронесса, не отнимая руки, сказала:

- Боже мой, ваше ли дело сражаться с волками? Разве вы не знаете, что

баснословные времена Орфея и Амфиона давно миновали и дикие звери потеряли

всякий решпект к искусным певцам?

Этот прелестный оборот, которым баронесса разом пресекла всякую

возможность дурно истолковать ее живейшее участие, тотчас подсказал мне

верный тон и такт. Не знаю сам, как это случилось, что я, по обыкновению, не

сел к фортепьяно, а опустился на канапе подле баронессы. Обратившись ко мне

со словами: " Как же это вы подвергли себя опасности? " - баронесса выразила

наше взаимное желание, что сегодня должна занять нас не музыка, а беседа.

Когда я, рассказав приключение в лесу и упомянув о живом участии барона, дал

заметить, что не считал его к тому способным, баронесса мягко, почти

горестно промолвил