Глава XIX.

Основание „Былого" в Петербурге. — Моя переписка с Зубатовым. — Встреча с Тихомировым. — Борьба с провокацией.

С моим приездом в Россию в конце 1905 г. для меня открылась впервые широкая возможность легальной литературной и издательской деятельности. После того, как я легализировался в Петрограде, издатели поняли, что, несмотря на всю мою революционную репутацию, а, может быть, благодаря ей, для меня является возможной легальная литературная и издательская деятельность.

Было решено начать издавать в Петрограде журнал „Былое". В редакции приняли участие Богучарский, Щеголев и я. Его издателем выступил Н. Е. Парамонов, издатель „Донской Речи". Мы обратились ко всем известным участникам освободительного движения и заручились их содействием. Наиболее выдающиеся знато­ки новейшей русской истории обещали нам постоянную поддержку.

Журнал выходил ежемесячно большими книжками — в 20-25 листов. На его страницах мы стали печатать такие статьи и документы, каких в России печатать ни­кто до сих пор не мечтал. Мы дали яркую картину освободительного движения и поместили воспоминания некоторых только что освобожденных шлиссельбуржцев. Толь­ко на 6-ой книжке цензура впервые задержала наш журнал.

В обществе „Былое" имело большой успех. Благодаря „Былому", у меня завязались сношения с различными лицами, имевшими отношение к Деп. Полиции (178) и к охранным отделениям. Одни, как Лопухин, при­ходили к нам явно, другие — тайно. Они давали мне чрезвычайно важные сведения и материалы.

В „Былом" была, между прочим, помещена статья М. Р. Гоца, где он сказал несколько жестких слов о Зубатове, с кем он юношей сталкивался, как с революционером, и кто потом, как творец „зубатовщины", стоял во главе всего политического сыска.

Зубатов прислал письмо в редакцию „Былого" с разъяснениями и возражениями Гоцу. Я воспользовался этим письмом и завязал переписку с Зубатовым.

В своих письмах к Зубатову я, как редактор „Былого", убеждал его писать воспоминания и собирать ма­териалы. Конечно, через голову Зубатова я говорил со многими другими. Я знал, что мои к нему письма, во-первых, перехватывает полиция, а затем, что он сам о них докладывает кому нужно. Говорят, наша пере­писка была даже напечатана в ограниченном количестве для руководящих сфер. Мне хотелось всех причастных к Деп. Полиции приучить к тому, что я, как редак­тор „Былого", для изучения истории революционно-общественного движения имею право обращаться за материалами ко всем и даже к ним — нашим врагам. Мне это надо было для того, чтобы создать нужную мне атмосферу для предпринятой мною борьбы с Деп. Полиции и для то­го, чтобы удобнее было собирать материалы для „Былого". Я имею все основания думать, что такие мои обращения к Зубатову и к другим Зубатовым имели именно те, последствия, которые мне были нужны.

Из своих сношений с Зубатовым я, безусловно, ни от кого не делал никакой тайны. Мои товарищи, отго­варивали меня от этой переписки и тем, что Зубатовы мне могут дать ложные сведения, и тем что, понявши цель этой моей переписки, полиция меня арестует и т. д. Но эти предостережения меня не останавливали и я продолжал свою переписку с Зубатовым.

В Деп. Полиции вскоре заинтересовались моей пере­пиской с Зубатовым и во Владимир к нему был (179) послан специальный чиновник для его допроса. Зубатов этим был сильно встревожен и ему тогда пришлось пе­режить не мало неприятностей в связи с перепиской со мной. В своем последнем письме, когда я еще был в Петербурге, присланным с особыми предосторожно­стями, чтобы оно не попало жандармам, Зубатов умолял меня перестать писать ему. „Не губите меня и не губите себя", — писал он мне. В ответ на это я писал Зу­батову:

„Вот какие, с Божьей помощью, наступили теперь времена: Зубатов боится, чтобы Бурцев не скомпрометировал его своей перепиской! "

Но я не оставил в покое Зубатова и тогда, когда уехал заграницу. Я и оттуда писал ему письма, — и он мне иногда отвечал, хотя чуть не в каждом письме умо­лял прекратить переписку, чтобы не губить его. Часть этой переписки, представляющей, несомненно, большой интерес, я еще до революции опубликовал в „Былом".

В 1916 г., приехавши в Москву, я явился на квар­тиру к Зубатову, но не застал его дома. Видел, кажет­ся, его сына и просил сказать ему, что хочу его повидать и буду ему телефонировать. Вечером я ему телефонировал. Зубатов мне ответил:

— Поймите, Владимир Львович, что я видеться с вами не могу! Это опасно и для меня, и для вас!

Так я его и не видел. При первых известиях о революции в марте 1917 г., чтобы не отдаться в руки революционеров, Зубатов застрелился.

Для собирания материалов для „Былого" я делал поездки по России — был в Нижнем у В. Н. Фигнер, около Дерпта у С. А. Иванова. Специально для этого ездил в Москву и в другие города.

Приехавши однажды в Москву, я написал письмо Л. А. Тихомирову и попросил с ним свидания. Я у не­го бывал несколько раз. Он поразил меня и своей религиозностью, и своим ханжеством. За едой он кре­стился чуть ли не при каждом куске, который клал в рот.

В разговоре со мной Тихомиров ответил мне на многие вопросы о Народной Воле, которые меня занимали. Я ему, между прочим, поставил вопрос о том, какое участие принимал в составлении письма партии На­родной Воли к Александру III в 1881 г. Н. К. Михайловский и не он ли писал это письмо?

Тихомиров, тогдашний монархист, глубоко религиозный человек, один из главных сотрудников „Московских Ведомостей", — очевидно, не хотел делить этой чести с Михайловским. Несколько заикаясь, но катего­рически сказал мне, что все это письмо писал он, а что Михайловский только прослушал его и внес в него не­сколько отдельных изменений, но в общем был вполне доволен письмом.

Тихомиров с глубочайшим уважением говорил, как о замечательнейшем русском человеке, какого он только встречал, об одном из первых организаторов Народной Воли—Александре Михайлове. Он сказал мне, что считает своим долгом написать о нем воспоминания и со временем обещал мне их дать. Но я их не получил и не знаю, выполнил ли он свое обещание записать эти вос­поминания, как я его об этом очень просил. Он то­гда же мне дал рукопись для „Былого" — показания Дегаева, данные ему в Париже. В них я увидел как раз те самые строки о Геккельмане-Ландезене и Ч., которые в 1884 г. мне дала Салова для передачи Якубовичу.

Эти свидания с Тихомировым произвели на меня очень сильное впечатление, как свидания с человеком когда-то близким, а в то время жившим в совершенно чуждом для меня мире.

В 1916 г. я хотел еще раз повидаться с Тихомировым, и несколько раз писал ему, но ответа от него не получил. Знаю, что он, как и Зубатов, боялся от­ветить мне.

„Былое" дало мне возможность в России в легальных условиях заняться тем, чем я отчасти занимался еще и заграницей.

(181) Еще заграницей я кое-что напечатал о Деп. Полиции и об охранных отделениях. Я занимался разоблачением их деятельности и настаивал на борьбе с ними. Я и тогда считал, что основа русской реакции и главная ее сила заключалась в ее политической полиции. Поэтому-то борьба с ней у меня и стояла на первом плане.

Начиная издание „Былого", я, разумеется, особенное внимание стал обращать на материалы об охранниках. Я старался везде, где только мог, завязывать сношения с агентами Деп. Полиции, хотя и понимал прекрасно всю опасность этих знакомств. Если бы Деп. Полиции узнал об них, то, конечно, он моментально свел бы со мной свои старые большие счета.

Была и другого рода опасность.

Забираясь в эту темную область политической поли­ции, я принужден был действовать при очень конспиративных условиях. Получаемые сведения мне было трудно проверять. Следовательно, возможно было: или впасть в роковые ошибки, или быть обманутым.

Я понимал это, и каждое подобное знакомство всегда завязывал с замиранием сердца, как будто мне прихо­дилось ходить по краю пропасти. Малейшая неудача, и за нее я мог бы поплатиться не только свободой, но и чем-то большим — своим именем.

Мои друзья, посвященные в эту мою деятельность, видимо, страшно беспокоились за меня. Однажды, после од­ного особенно рискованного моего свидания, Богучарский сказал мне:

— Итак, В. Л., вы поставили над собой крест! Сегодня-завтра вы будете в Петропавловской крепости. Вы знаете, что вас уж, конечно, никогда оттуда не выпустят!

— Может быть — ответил я ему. — Что делать! Начиная борьбу с Деп. Полиции, я взвесил все. Я готов на все и не считаю себя вправе отказаться от тако­го дела, которое у меня на руках и которого никто из вас не хочет делать.

— Итак, вы, значит, порешили с „Былым"? (182) Значит, „Былого" не будет? — сказал он мне в другой раз.

Я понял, какой крик души раздался из души это­го моего товарища по редакции. Я понял, о чем он думает, а также и то, что душа у него болит еще больше, чем это можно было заключить из этих его слов.

Мне самому было ясно, что в случае моего ареста, это, прежде всего, отзовется на „Былом", но когда я это услышал от другого лица, мне это стало особенно тяжело. Но я категорически заявил своим товарищам, что от борьбы с Деп. Полиции я отказаться не могу.

Когда начиналось „Былое", чтобы излишне не дразнить цензуру, мое имя не было выставлено, как редактора. В журнале было только сказано, что он издается при моем ближайшем участии.

Я предложил своим соредакторам снять и это заявление и формально совершенно уйти от редакции. Но этого я не сделал и не потому, что меня уговаривали этого не делать, а потому, что это все равно не достигало бы цели. Я принял другого рода меры. В случае мо­его ареста эти меры сняли бы ответственность за мои сношения с Деп. Полиции с редакции.