Глава XIV.

Освобождение из английской тюрьмы. — 1-й № „Былого". — Издание брошюры „Долой царя! ". — 4-й № „Народовольца".

Летом 1899 г. кончилось мое полуторагодичное заключение в английской тюрьме. Из Англии я выслан не был.

Оставаясь в Лондоне, я вскоре приступил к изданию исторического сборника „Былое". Для него я и название придумал, и темы выбрал еще тогда, когда сидел в английской тюрьме и когда у меня было столько досуга для мечтаний за вязанием чулок. Это была, так сказать, тоже моя тюремная, каторжная работа.

Я выпустил первый номер „Былого". По выражение одного из тогдашних отчетов Деп. Полиции, „Былое" бы­ло еще „хуже" „Народовольца". Действительно в „Былом" еще ярче, чем в „Народовольце", были подчеркнуты главные его идеи и еще яснее было сказано, что если правитель­ство не вступит на путь либеральных уступок, то в России не может не возникнуть террористического движения. Это было напечатано задолго до дела Карповича и Балмашева, до образования „Боевой Организации" и до дела Плеве.

О неизбежности в России террористической борьбы, если правительство не откажется от реакции, я говорил не как член какой либо революционной партии, посвя­щенный в ее секреты, и не по чьему либо поручению, а только, как свободный русский публицист.

Издавать „Былое" мне пришлось уже при иной (145) атмосфере, чем я издавал „Народоволец". Взгляды, раньше мною развиваемые, к которым все тогда относились отри­цательно, и в лучшем случае замалчивали их, получили в это время не только широкую огласку, но даже признание. Это было накануне дела Карповича, действовавшего от отдельного эсеровского кружка. Вскоре затем Балмашев по поручению,, Боевой Организации" партии эсеров убил министра внутренних дел Сипягина. Об этих двух террористических актах говорили с восторгом в самых широких слоях общества.

Таким образом, после английской тюрьмы лично мне с моими взглядами куда легче было выступать, чем рань­ше: не было уже той безвоздушной атмосферы, в какой приходилось действовать в предшествующие 8-10 лет.

Перемена в настроении революционеров заграницей и в России за последние три-четыре года была вообще очень резкая. Прежний пессимизм явно сменился общим подъемом.

Еще недавно, пять-семь лет перед тем, в 90х г.г. социал-демократы, бывшие в то время главными выразите­лями настроений среди революционеров, сводили революцион­ную борьбу едва ли не исключительно к экономической борьбе фабричных рабочих за прибавку копейки на рубль, и отрицание террора было введено ими в общепризнанный догмат. Об этом времени один эсдек в 1901 г. писал:

„Мы ухитрились широкое и большое социал-демократическое мировоззрение в 90е годы утопить в какой-то малень­кой луже». Свою тогдашнюю робкую политику сами эсдеки еще в 1900-01 гг. высмеивали в Плехановском органе в песне Нарциса Тупорылова:

Медленным шагом, робким зигзагом,

Тише вперед, рабочий народ!

Не увлекаясь, приспособляясь,

Тише вперед, рабочий народ!

Если возможно, но осторожно,

Шествуй вперед, рабочий народ!

(146) Отступничество от революционной борьбы и в част­ности от Народной Воли, подготовлявшееся давно, в 90х гг. стало общим. От террора оступались даже вчерашние террористы. На своем тайном съезде в 1898 г. эс­еры, не отказываясь в принципе от террора, заявили, что откладывают его применение до момента организации сильной рабочей партии, от имени и во имя которой велась бы террористическая борьба.

Но уже в самом начале 1900х г.г. дела быстро изменились.

Вскоре после дела Карповича один из наиболее крайних экономистов эсдеков, Кричевский, поместил в,, Листке Рабочего дела" статью „Исторический поворот". В ней он заявил, что „мы можем и должны коренным образом изменить нашу тактику и чем скорее и бесповоротнее мы это сделаем, тем лучше. Старый „воин револю­ций", по словам Кричевскoго, — Вильгельм Либкнехт — говорил:,, Если обстоятельства изменяются в 24 часа, то нужно и тактику изменить в 24 часа".,, В настоящее время, — сказал он же в другой раз, — благоразумна одна только смелость".

В половине 1901 г. в „Вестнике Русской Революции", а затем в „Револ. России" эсеры уже стали защищать пред­принимаемый партией систематический строго организован­ный террор. Их в этом поддержала польская револю­ционная печать. Такие же голоса раздались в эсдекской „Свободе" и в „Накануне" (статьи Оленина-Чернова и Га­лина).

Но кто в то время решительно восстал против тер­рора, так это был Ленин. В статье „Политический террор" в „Искре" он резко, по-ленински, напал на Кричевского за его статью, где тот приветствовал выстрел Карповича. Ленин писал, что „террор должен, быть отвращен активной работой эсдеков над созданием действительно революционного и сознательного политического движения пролетариата". Ленинцы признавали вооб­ще нецелесообразным террор и тогда же стали готовить­ся не к конституционным завоеваниям, а к (147) революционной диктатуре пролетариата — к тому, что было ими сде­лано в России в 1917г.

Подъем тогдашнего общего революционного настроения в русском обществе Горький выразил в своей „Песне о соколе". Она в то время облетела весь читающий русский мир и выражала общее настроение. Горький писал:

Безумству храбрых поем мы славу!

Безумство храбрых — вот мудрость жизни!

Безумству храбрых поем мы песню!

В это время ярко обрисовалась борьба между полити­ческими течениями, стремившимися к политическим конституционным завоеваниям, и подготовлявшими главным образом социальную революцию. В первом лагере были и такие определенные защитники конституции, к каким принадлежал я с „Народовольцем", и социалисты- революционеры, кто много имел общего с эсдеками, но кто по существу тоже боролся главным образом за свободные учреждения. Среди эсдеков были плехановцы, кто тоже стре­мились к конституции и свободным учреждениям глав­ным образом путем развития рабочего движения, но и между ними преобладающее значение имели сторонники Парвуса и только что приехавшего заграницу Ленина. Ленин­ское течение относилось отрицательно к конституционным завоеваниям и главным образом настаивало на необходи­мости организации рабочего класса для совершения социальной революции. Ленин скоро открыто бросил вызов Пле­ханову и даже Мартову, и эсдеки поделились на два лагеря: большевиков и меньшевиков.

Странную позицию в борьбе с этими политическими течениями занимало русское правительство с его Департаментом Полиции.

Главным своим врагом они считали политиков-террористов и меньшим — защитников социальной револю­ции ленинского толка. Им казалось, что эсдеки, не толь­ко плехановского направления, но даже мартовского и ленинского, не представляют большой опасности для прави­тельства, и они часто их поддерживали, чтобы тем (148) ослабить „политиков". Даже когда появилась заграницей „Иск­ра" под редакцией Ленина, Мартова и Потресова, то охран­ники надеялись, что для них она будет полезна, как противовес движению народовольцев. С народовольцами охранники боролись беспощадно и афишировали эту борь­бу, а с эсдеками боролись меньше и часто поощряли их — и это тоже афишировали.

Главным выразителем этого течения среди охранников явился отец провокаций — начальник московского охранного отделения Зубатов, а потом в этом его во многом повторял директор Департамента Полиции Белецкий.

Мне и в то время была ясна нелепость этой политики русского правительства и об этом не раз я говорил в печати. Я понимал, в какую бездну толкали ею Россию охранники вроде Зубатова.

Об этой „зубатовской" политике я очень много услышал вскоре после того, как я вышел из английской тюрьмы.

Вот в нескольких словах, что тогда мне рассказывали на этот счет.

В начала девяностых годов усилившееся эсдеков­ское движение обратило было на себя особенное внимание в правительственных сферах, но на него и тогда не смотрели так же серьезно, как на народовольческое движение.

Среди эсдеков, занимавшихся пропагандой среди рабочих, были произведены массовые аресты. В тюрьме очу­тились Ленин, Мартов и все их ближайшие товарищи. Для всех их ожидали не суда, а административную вы­сылку на большие сроки в отдаленные места Сибири.

Но тут сказалась новая политика правительства. По настоянию начальника московского охранного отделения Зубатова, демонстративно решено было показать, что правительство бо­рется исключительно с террористами и резко их отличает от пропагандистов среди рабочих. Для одних арестованных эсдеков наказание было ограничено тремя годами административной высылки, а другие отделались еще меньшим наказанием; один только Мартов попал на три (149) года в Туруханский край. Как бы для того, чтобы пока­зать всем, что охранники делают большую разницу меж­ду народовольцами и эсерами с одной стороны и эсдеками — с другой и что, в сущности, эсдекам не придают особенного значения, все высылаемые по делу эсдековской про­паганды среди рабочих, в том числе Ленин и Мар­тов, были перед высылкой выпущены в Петербурге на свободу на пять дней — „для устройства своих дел". Они, таким образом, имели возможность тогда сговориться друг с другом и с остающимися в Петербурге своими едино­мышленниками о дальнейшей деятельности. Им тогда уда­лось устроить суд над одним из своих товарищей, кто неумело вел себя на допросах. Недавно была опублико­вана фотография, на которой тогда были вместе сняты Ле­нин, Мартов и их товарищи, только что освобожденные из тюрьмы. В свое время эта фотография была широко распространена и толки по поводу такого отношения охранников к эсдекам докатились и до нас заграницей.

Ленина сослали на три года в Минусинский край и ему разрешили из Петербурга ехать туда свободно на свой счет без конвоя. В ссылке эсдеки пользовались сравнительно большими пред народовольцами льготами. Все они через три года, а некоторые и раньше, были возвра­щены в Россию и смогли вернуться к их прерванной эсдековой работе.

Когда, окончив ссылку, в 1900 г. Ленин возвращал­ся из Сибири, он и его товарищи приехали в Москву прямо на квартиру провокаторши Серебряковой, — и все их планы тогда же были хорошо освещены для Департа­мента Полиции. Охранники скоро узнали, что в Пскове состоялось их тайное собрание, на котором участвовали Ленин, Мартов и др. и что там они решили ехать за­границу, и там основать „Искру" с определенной, употребляя нынешний термин, ленинской тактикой — анти­плехановской. В Департаменте Полиции горячо обсуждал­ся вопрос, арестовать ли снова Ленина и его товарищей, или отпустить заграницу для основания „Искры". После долгих обсуждений, по настоянию Зубатова, было решено (150) беспрепятственно пустить их заграницу. При этом вы­сказывалась определенная надежда, что Ленин поможет русскому правительству в борьбе с народовольцами и эс­ерами.

Ленин, Мартов и Потресов благополучно уехали из России заграницу, и там, так сказать, с благословения Департамента Полиции положили основание большевист­скому движению, известно, чем кончившемуся впоследствии.

Какое вообще огромное значение для борьбы с терро­ристами охранники придавали развитию рабочего движения в России, показывает то, что с благословения правитель­ства в то время делал для него Зубатов.

Зубатов впродолжение многих лет систематически помогал развиваться независимому еврейскому рабочему движению и, так называемому, гапоновскому движению. Он не только не арестовывал известных пропагандистов среди еврейских рабочих, как М. Вильбушевич, Шаевич и др., а сам предоставлял им возможность прини­мать деятельное участие в рабочем движении и придавать ему иногда общерусское значение. Когда Зубатов арестовал Гершуни, то он его вскоре выпустил на свободу, потому что пришел к убеждению, что Гершуни будет принимать участие не в эсеровском движении, а в рабочем.

Незадолго до приезда Ленина заграницу, из ссылки бежал литератор, известный эсдек. Махновец (Акимов), уже сыгравший значительную роль в организации рабочего движения. В Петербурге Махновец пришел прямо на эсдековскую конспиративную квартиру к Гуровичу, который, как потом оказалось, был одним из выдающихся провокаторов. Гурович знал, что Махно­вец едет заграницу издавать там эсдековский орган спе­циально для обслуживания рабочего движения. Департамент Полиции, по настоянию того же Зубатова, тоже беспрепятственно отпустил Махновца заграницу. Охранникам ка­залось, что такой своей тактикой они одновременно достига­ют двух целей: в противовес политическо-террористическому движению создают специально профессионально-рабочее движение и в то же самое время такие провокаторы, (151) как Гурович, будут от связанного с ним Махновца получать из-за границы нужные сведения.

Зубатов всегда выставлял себя убежденным врагом революционнополитического движения, главным образом, террористического, и в развитии рабочего движения видел средство для борьбы с революционерами. Эту свою поли­тику Зубатов объяснял своим сочувствием рабочему дви­жению и на нее часто ссылался, как бы в оправдание сво­его ренегатства и предательства.

Вслед за 1-м № „Былого" я издал брошюру, где собрал все те самые статьи „Народовольца", за которые я сидел в английской тюрьме, а в предисловии к этой брошюре я с сочувствием говорил о первых двух террористических актах — Карповича и Балмашева. Бро­шюра называлась „Долой Царя! ". В ней, как и в „Народовольце", как и в „Былом", говоря о терроре, я ни­когда не забывал резко подчеркнуть свое „но". Террор всегда мной ставился в тесную зависимость от политики правительства.

После моего освобождения из английской тюрьмы, рус­ское правительство не оставило меня в покое. Оно снова пыталось, было, привлечь меня к суду в Англии, во Фран­ции и в Швейцарии за издание мною первого номера „Бы­лого" и брошюры,, Долой царя! " и снова надеялось засадить меня в тюрьму на более или менее продолжительный срок.

Но ему отсоветовали делать даже попытку возбудить против меня новое дело. В это время в эмиграции не было уже того беспросветно тяжелого настроения, как это было в 1897 г. при издании „Народовольца". Если же и тогда правительство не смогло втихомолку засадить меня в тюрьму, а ему пришлось примириться с широкой агитацией по моему делу, то теперь ему было бы еще труднее вести дело против меня. Это, по-видимому, понимало и са­мо русское правительство: оно отказалось возбудить в Ан­глии против меня новый процесс за „Былое" и за бро­шюру „Долой царя! ", хотя в Лондоне я подолгу живал после освобождения из тюрьмы.

(152)