Глава XII.

Мой арест в Лондоне. — Суд. — Речь прокурора и защитника. — Осуждение на полтора года каторжных работ.

16-го декабря 1897 г., когда я выходил из главного зала Британского музея в вестибюль, я был там арестован главным инспектором английской сыскной полиции Мельвилем и отправлен в тюрьму.

Через два часа меня вызвали из тюрьмы в предва­рительный суд и там предъявили обвинение в возбуж­дении к убийству „лица, не состоящего в подданстве Ее Величества, " т.е. Николая II. Задача этого суда заключа­лась в том, чтобы решить, можно ли мое дело передать суду присяжных или нет. В этот суд меня приводили раз пять.

На другой-третий день после моего ареста меня вызва­ли на свидание. Через две решетки я увидел Волховского. Я заранее знал, что именно он придет ко мне на свидание.

Волховский был в это время одним из главных защитников русского дела в Англии против русского правительства и у него были прекрасные связи с англичанами, в частности, с английским обществом „Дру­зей русской свободы". Русские эмигранты и наши английские друзья не могли не посмотреть на мое дело, как на общее дело.

Волховский был взволнован и, видимо, очень недоволен мной. Тоном дружеского выговора, но резко, с явным протестом, он сказал мне:

(127)

— Ну, вот, видите, что вы наделали! Мы вас пре­достерегали! Во всем вы сами виноваты!

И этот тон, и эти слова меня больно резнули. Я еще ничего не успел Волховскому возразить, как он сразу понял, что я хочу резко протестовать, и сказал мне:

— Ну, чего тут спорить! Надо как-нибудь спасать дело!

— Дорогой Феликс Вадимович! — ответил я ему. Я очень благодарен, что вы ко мне пришли. Но если вы и другие мои друзья негодуете на меня и думаете, что я сделал какую-нибудь ошибку, то прекратимте разговоры! В таком случае я не хочу вашей защиты. То, что я сделал, я сделал сознательно, — и скажу вам: то, что надо было сделать! Никакой ответственности я не боюсь!

— Да не будемте об этом говорить! — переменяя тон, сказал мне Волховский. — Вас не переупрямишь! Да и дело сделано! Англичане (он имел в виду, ко­нечно, Общество друзей русской свободы) против вас воз­мущены, но и они, и мы сделаем все, чтобы лучше про­шло дело. Имейте в виду, что вам грозит до десяти лет каторжных работ.

Надо ли говорить, что и эта и следующая наши беседы носили совершенно дружеский характер, а острота вы­ражений и разница в наших взглядах были те же самые, которые я слышал от Волховского, когда он с корректурой „Народовольца" в руках несколько месяцев перед этим приходил меня убеждать не издавать его.

У меня не было средств ни вести процесс, всегда дорого стоющий в Англии, ни как следует ликвидиро­вать на воле дело „Народовольца". В тюрьму я попал с одним пенсом в кармане. Это был весь мой капитал, какой был у меня при аресте! Но благодаря Волховскому была устроена блестящая защита, были приглашены солистер и адвокат Кольридж и устроены все мои дела, связанные с „Народовольцем".

(128) Для того, чтобы добиться моего осуждения, русское правительство целиком перевело на английский язык все три номера „Народовольца" и напечатало его для суда в нескольких экземплярах, не пропуская ни одной строч­ки. Это одно показывало, к каким средствам прибега­ло оно, чтобы засадить меня в тюрьму.

Кропоткин просмотрел внимательно изданный русским правительством текст „Народовольца" на английском языке и этот экземпляр с его многочисленными поправками я сохраняю и до сих пор, как один из самых дорогих для меня документов о моей борьбе с русской реакцией.

По просьбе русского правительства, разбирательство моего дела, раз назначенное, было отложено на месяц „до прибытия свидетелей" из России. Через месяц свидетели приехали, но это были исключительно русские сыщики и привезли они с собою документы, по большей части выписки из жандармских архивов. Прокурор на суде не счел для себя полезным вызывать этих свиде­телей и делать ссылки на их документы.

Суд состоялся 11-го февраля 1898 г. Обвинение против меня сводились исключительно к изданию „Народо­вольца".

Свидетели — по большей части английские сыщики — установили, что „Народоволец" издавался мной, статьи подписаны моим именем, что я его продавал и рассылал по почте.

Зал суда был полон публики. Было много адвокатов и представителей печати. Полиция сильно опасалась демонстраций на суде и поэтому заранее постаралась за­нять своими людьми места, предназначенные для публики. Под предлогом недостатка мест, русских не пустили даже на галерею, предназначенную для публики, и в зал заседаний только вместе с защитником прошло несколь­ко русских: Волховский, Кропоткин, Чайковский и др.

В начале заседаний прокурор почти целиком прочитал несколько статей из „Народовольца". После него этим же занимались и мой адвокат, и председатель.

(129) В продолжение нескольких часов — было сделано три перерыва — в зале суда только и слышались с невозможным английским произношением русские имена: Желябов, Перовская, Халтурин, Народная Воля, Степняк и т. д. Суд представлял необычайное зрелище. Имена, те­мы, идеи, — все это были совершенно необычайными для английского уха и на лицах большинства было, прежде всего, написано изумление. Они никогда не слыхали такого революционного языка.

Затем, мой защитник, лорд Кольридж, видный член радикальной партии, выступил с обширной речью. Он дал яркую картину положения дел в России, много говорил о Сибири, Петропавловской крепости, рассказал об убийстве политических ссыльных в Якутске в 1889 г. Затем он прочитал несколько ярких цитат из «Народовольца".

Я приведу некоторые из них и потому, что они ха­рактерны для „Народовольца", за который я судился, и по­тому, что они точно выражают сущность того, что все вре­мя защищал заграницей, и потому, наконец, что эти прочитанные цитаты обратили на себя внимание на суде, а затем были напечатаны в различных самых распространенных английских газетах, начиная с „Таймса", и таким образом с ними в свое время хорошо познакомилась и широкая читающая публика, и русское правительство. Вот некоторые из этих цитат.

„Являясь такими защитниками террора и в теории и на практике, народовольцы смотрели на него, как на средство временное, обусловленное исключительно правитель­ственными гонениями. Народовольцы с большим нетерпением ждали того времени, когда возможно будет оставить приготовление и бросание бомб, слежение, рытье подкопов и т. д. и построить всю свою деятельность на свободе слова, печати и широкой агитации. Это было заветной думой народовольцев во время апогея их влияния. Об этом говорили на суд Кибальчич и Желябов, а позднее Суханов, Корба и др. То же отношение к террору мы встречаем в таких официальных народовольческих документах, как письмо Исполнительного Комитета к Александру III.

(130) „Аналогичное отношение к террору мы находим и у Степ­няка, который, будучи заграницей, даже тогда, когда не был официально связан с партией Народной Воли, всегда являл­ся ее горячим защитником."

„Я принадлежу", — писал, напр., Степняк в 1887 г. в редакцию „Самоуправления", к разряду более мирных „постепеновцев" в вопросе собственно переустройства политического строя. Я очень желал бы, чтобы это произошло возможно мир­но и, со своей стороны, всегда бы одобрил принятие мирных условий со стороны предержащей власти, если только эти условия заключают в себе отречение от самодержавной власти и народное представительство, хотя бы и плохенькое, но имеющее право на самоулучшение посредством легальной агитации и выборов. Но на такую уступку надежд никаких не питаю, а потому, практически, надеюсь на политический террор и политические военные заговоры, когда оные будут воз­можны, — вообще на насильственные действия."

„Под таким заявлением, как нам кажется, должны подписаться всё, кто действительно верно понимает, в чем состояла сущность деятельности Народной Воли во время ее апогея."

„Мы будем первыми, кто выскажется за полное прекращение террористической борьбы, раз только правительство честно захочет отказаться от нынешней своей разбойничьей полити­ки. Мы теперь за террор не потому, что он нам нравится, а единственно потому, что, по нашему мнению, в настоящее вре­мя нет других средств борьбы с правительством, которые могли бы — без помощи террора — заставить его пойти на уступки. Когда в России будет возможна честная, уверенная в себе политика, независимая ни от каких По­бедоносцевых, хотя бы такая, какая начиналась под давлением революционеров при Лорис-Меликове, и будет от­крыто заявлено, с достаточными гарантиями, о наступлении новой эры для России — эры свободного развития, мы тоже, подобно Степняку, „одобрим принятие мирных условий", и будем тогда против террора так же, как мы и теперь против него в свободных странах."

„Мы считаем необходимыми условиями успешной политиче­ской борьбы: свободу печати, сходок, личности. При налично­сти этих условий мы и без террора дойдем до всех своих заветных идеалов."

„По своим конечным идеалам — мы социалисты, и в этом отношении мы прямо примыкаем к тем традициям, которые выработаны рядом поколений русских (131) революционеров, начиная с Чернышевского и кончая Желябовым и Германом Лопатиным, традициям, которым русские революционеры оставались всегда верны, ни на минуту не сомневаясь в их правоте, традициям, которые выработаны социалистическими партиями всех других стран.

„Нашей ближайшей задачей является — уничтожение самодержавия, передача всех общегосударственных дел из рук современной бюрократии в руки правильно выбранных народных представителей, федеративное устройство государства, ши­рокое областное и местное самоуправление, обеспечение за всеми личных прав: права слова, печати, свободы личности, национальности и т. д."

„В области экономической мы будем защищать и поддер­живать все, что приближает нас к осуществлению конечного социалистического идеала".

В конце своей речи лорд Кольридж указал и на то, что я не связан ни с какой организацией и о терроре Народной Воли я писал, как литератор, и что я — литератор pur et simple. „Его, — сказал он, — аре­стовали в величайшей библиотеке — в Британском музее. Вот где находился этот революционер! "

„Если бы я, — закончил свою речь лорд Кольридж, — считал террор недопустимым и если бы я думал, что ни­когда, ни при каких обстоятельствах, ни против какой ти­рании нельзя употреблять террора, то все же мой сосед впра­ве думать, как ему угодно и я не могу навязывать ему свое мнение. Если мой сосед имеет какое-нибудь особое мнение, то я желаю, чтобы он высказал его".

После защитника говорил еще раз прокурор и еще одну обвинительную речь, вопреки обычаям английского суда, произнес председатель суда Лауренс, известный ярый английский консерватор.

Приговором суда я был признан виновным, но в виду того, что дело было чисто литературное и я не был связан ни с какой партией и не был замешан ни в каком покушении, то я был приговорен, как этого ожи­дали, не к десяти годам каторжных работ, а к полутора.

Вержбицкий, мой типографщик, печатавший „Народоволь­ца", судился одновременно со мной и был приговорен к двум месяцам тюремного заключения.

На следующий день после процесса английские газеты (132) дали полный отчет о процессе. „Тimes" посвятил не один столбец выдержкам из „Народовольца". Три но­мера „Free Russia" (1-3 №.№ за 1898 г. органа «Друзей рус­ской свободы") состояли исключительно из статей по этому делу; между прочим, была статья Ватсона „Государствен­ный процесс". Газеты указывали, что процесс был подстроен английским правительством с целью подслу­житься русскому и продажей „нигилиста" купить себе кое какие нужные уступки.

Выбор судьи для процесса, все ведете процесса, его подготовка — показали, что консервативное правительство хотело непременно угодить русскому правительству и очень старалось добиться от суда обвинительного вердикта.

Спустя некоторое время после процесса представители некоторых английских либеральных учреждений подавали петицию об освобождении меня из тюрьмы раньше сро­ка. Вначале, по-видимому, имелось в виду меня освободить и смотритель тюрьмы об этом мне говорил. Но через несколько дней тот же смотритель сообщил, что встре­тились затруднения для освобождения раньше срока... По­нятно, эти „затруднения" шли из Петербурга.

Всякий раз, когда меня вызывали на суд, во всех английских газетах давался о нем отчет, и „Народо­вольца" газеты могли цитировать по готовому английскому тексту, сделанному русским правительством. Благодаря этому в „Таймсе" и в других английских газетах по­являлись целые столбцы с наиболее яркими цитатами из моих статей лично о Николае II и о русском правитель­стве, о моем призыве к революционной борьбе.

До своего суда я, конечно, никогда не мог даже меч­тать о такой широкой агитации. Русское правительство и английский суд мне, молодому эмигранту, оторванному от России, без связей, без средств, которому даже в сво­ей среде приходилось бороться за самое право вести пропа­ганду в таком революционном духе, дали возможность громко, в мировой прессе, высказать все то, что у меня было на душе. Почти десять лет перед тем я с (133) этими самыми взглядами приехал из Сибири заграницу, но обстоятельства все время мне мешали даже в самых скромных рамках выступить с ними в печати.

С чувством полного удовлетворения я мог сказать, что то, что я писал в „Народовольце", прочитали все, кто читают такие газеты, как „Таймс", Вот то радост­ное сознание, с каким я попал в английскую каторж­ную тюрьму.

По словам Дорошевича (в „Рус. Слове"), Горемыкин однажды сказал обо мне: Бурцев — мой крестник! Ко­гда его спросили, почему он называет меня своим крестником, он ответил:

— Это я его засадил в английскую тюрьму!

Дело в том, что правительству очень хотелось из­бавиться от меня. По приказу Горемыкина, из Петро­града в Лондон был послан начальник заграничного сыска известный Рачковский с целой организацией провокаторов, филеров и т. д. Они вошли в сношения с английскими сыщиками и выработали подробный план, как „подготовить" дело для английского суда.

На их долю выпала нелегкая задача, но они ее все-таки выполнили и добились того, что им было приказано из Петрограда Горемыкиным. Вот каким образом я прихожусь крестником Горемыкину!

Этого своего крестного отца я видел всего только один раз — в очень тяжелой обстановке.

Через несколько дней после революции на дворе Гос. Думы я увидел приехавший грузовик. Он был полон солдатами. Они о чем-то громко кричали, чему-то радова­лись, кому-то угрожали. Их было человек десять-пятнад­цать. Они привезли Горемыкина. Бледный, раздавленный, с глазами, в которых застыл ужас... Его фигура запечатлелась у меня в памяти. Она мне ясно говорила о ненужности таких арестов. Эта страдающая фигура Горемыкина меня заставила тогда же усиленно начать кам­панию за прекращение борьбы с дряхлыми стариками, не­нужной, вредной и позорной для революций.

(134)