Глава VII. Затруднения при издании „Свободной России

Затруднения при издании „Свободной России". — Споры с Драгомановым.

Продолжать „Свободную Россию" мне пришлось на свои последние гроши. Мы не могли отправить в Россию ни од­ного транспорта „Свободной России". За первым номером сейчас же не могли выпустить второго. У нас не было никаких средств для публикации, так нужной всегда для нового органа.

Спустя месяц-полтора, мы в таком же духе, как первый номер, выпустили второй. Мы снова имели чита­телей и в России и заграницей. Нас и на этот раз услышали. Одни на нас нападали, другие нам аплодировали. Но опять — никто не пришел к нам на помощь и никто в параллель с нами не начинал дела, аналогичного с нашим!

Начиная „Свободную Россию", мы решили не поднимать острых вопросов о революционной борьбе, пока не будет внешних для этого поводов. Но после выхода 1-го № „Свободной России", как бы в ответ на поставленные во­просы в моей статье этого номера, были получены сведения из России и Сибири, которые требовали, чтобы мы бо­лее определенно высказались о борьбе с правительством. Поэтому я решился на страницах „Свободной России" не­медленно поднять вопросы об активной борьбе с прави­тельством. В таком духе я написал статью.

Мы хотим, — писал я в этой статье, мирного развития страны и для нашей борьбы нам не нужно ничего, кроме свободной пропаганды наших идей, но правительство по-прежнему не делает никаких изменений в своей реакционной политике и поэтому революционеры должны по­ставить ему ультиматум и повторить то, что было сказано Исполнительным Комитетом в его письме к Алек­сандру III.

Я старался выбирать более подходящие термины, но чтение моей статьи на редакционном совещании сильно взвол­новало Драгоманова. Он был против всякого упоминания в „Свободной России" о революционной борьбе и политическом терроре. Его поддержал Дебагорий-Мокриевич. Не возражал, но и не поддерживал меня Серебряков. Я тогда же снял свою статью, но, ссылаясь на полученные письма, доказывал, что наше направление не может быть откликом только одного легального либерального течения, которое само по себе бессильно и недостаточно, что мы должны вывести либеральное движение на дорогу активной борьбы с правительством, что надо говорить с прави­тельством языком революционеров — требовать и угро­жать активной борьбой вплоть до террора, если оно не пойдет навстречу предъявленным ему требованиям.

Но, снявши свою статью, я одновременно задержал и несколько заметок Драгоманова, где он, так или иначе, подходил к осуждению революционной борьбы и политического террора.

Как упрямый человек, Драгоманов очень часто воз­вращался в своих статьях к осуждению революционной борьбы, хотя всегда встречал с моей стороны возражения.

После 2-го № „Свободной России", Драгоманов, как и раньше, продолжал по несколько раз в неделю прихо­дить ко мне по утрам, когда я еще не успевал встать. Появлялся он в самом добродушном и ласковом на­строении. Начинал рассказывать мне на разные темы, и по научным вопросам, и по истории, и по этнографии. Любил он рассказывать и русские, и хохлацкие, и еврейские, и просто забавные анекдоты. Я его выслушивал с величайшим интересом. В его рассказах всегда было много поучительного и остроумного.

Долго наговорившись со мной на разные случайные темы, он почти всегда кончал свои беседы тем, чего я ждал с замиранием сердца с самого его прихода.

— А я, ваше превосходительство, — говорил он мне, — к вам с маленькой статейкой для „Своб. Рос.". Позвольте мне ее прочитать!

— Пожалуйста, Михаил Петрович! пожалуйста! Начиналось чтение статьи. Какую бы тему он ни поднимал, как бы он к ней ни подходил, но неизменно где-нибудь было вклеено заявление, что мы, т.е. редакция «Свободной России", высказываемся отрицательно по вопросу о политическом терроре и категорически от него отка­зываемся.

Кончалось чтение. Драгоманов неизменно ласково ме­ня спрашивал:

— Ну, ваше превосходительство, как ваше мнение?

Я был тогда молодым эмигрантом. Предо мной сидел старый профессор с огромным житейским и политическим опытом, с огромными сведениями, человек в высшей степени талантливый. Все это я прекрас­но сознавал, но сознавал совершенно ясно и то, куда он со своим упрямством меня вел и каких заявлений в печати он от меня добивался.

Мой ответ Драгоманову, как и его подходы, был всегда стереотипен. Сегодня то же, что и вчера. Видоизменения были только в деталях. Повторялось все это изо дня в день в продолжение многих недель.

Я обыкновенно говорил Драгоманову:

— Михаил Петрович, как это интересно и как это важно, все, что вы написали! Вы совершенно правы вот в том-то и в том-то. Вот этот факт особен­но интересен, он подтверждает то-то. Да, вы правы, при этих положениях, несомненно, будет то-то и то-то. Ва­ша статья нужна, мы непременно должны напечатать в „Свободной России". Ее должны прочитать все наши чита­тели... Но...

— Что такое „но"? — тоном до последней степени возмущенного человека обращался ко мне Драгоманов, мгновенно преобразившись. — Что вы хотите сказать? Это опять ваше „но"!

Мне бывало бесконечно тяжело. Хотелось бежать от Драгоманова и больше не слушать его возражений. Я понимал, почему у меня сердце екало, когда в мою дверь сту­чался он. Но я ни на одну минуту не мог допустить себе согласиться на то, чего он от меня требовал.

— Михаил Петрович! — говорил я ему, — вы знае­те, как я высоко ценю ваши взгляды, но по вопросу о политическом терроре я с вами решительно не согласен и сегодня я вам говорю то, с чем я приехал из России. Вы меня в этом не переубедите. От имени,, Своб. Рос." таких взглядов мы высказывать не можем. Даже если с вами согласится мой со-редактор Дебагорий-Мокриевич, я и тогда не допущу этих взглядов. Нами условленно этих тем не поднимать на страницах „Свобод­ной России" и пока я буду в „Свободной России", я их не подниму. Когда я сочту нужным призывать к революционной борьбе я сделаю это в другом органе. Но вы, Михаил Петрович, можете эти взгляды так, как вы высказали в этой статье, напечатать в „Свободной Рос­сии" за своим именем, а я, вместе с Дебагорий-Мокриевичем или один, буду вам возражать. Тогда и вы и я — мы оба выскажемся.

Но не смотря на эти мои объяснения Драгоманов обык­новенно еще продолжал горячиться, говорил о нетерпимо­сти революционеров, что я такой же, как и все револю­ционеры и т. д. Я ему указывал, что нетерпим — он, а не я, раз он не хочет высказаться, как ему угодно, предоставляя мне право высказаться, как мне угодно.

Драгоманов уходил от меня всегда крайне недовольным и потом всюду на меня жаловался.

Когда его спрашивали, отчего же он не начнет сам издавать орган или почему по спорным вопросам он не выскажется в отдельной брошюре, то он откровенно заявлял, что его выступление по этим вопросам только вызовет протесты против него и потому это не будет иметь никакого, кроме отрицательного, значения, а иное дело, если бы эти взгляды высказал молодой эмигрант, только что приехавший из России.

Первый номер „Свободной России" в Москве попал и к сидящим в Бутырской тюрьме. От имени некоторых из них Богораз (Тан) прислал нам в редакцию пись­мо по поводу моих статей. В своей критике тогдашнего революционного движения Богораз шел еще дальше, чем я. Он отрицательно относился не только к политическо­му террору, но даже вообще к революционному движению и призывал революционеров, главным образом, к ле­гальному движению. Помню, как это письмо обрадовало Драгоманова и он снова стал настаивать, чтобы его ста­тьи против революционеров печатать в „Свободной Рос­сии" без редакционных примечаний, а также, чтобы без примечаний же напечатать и письмо Богораза, чтобы редак­ция, таким образом, солидаризировалась бы с взглядами, высказанными им в его письме. Я соглашался напеча­тать письмо Тана, но непременно с возражениями от мо­его имени или от имени редакций.

Когда мы приготовляли к печати 3-й № „Свободной России", случилось событие, обострившее общее настроение эмигрантов.

Я получил из Сибири известие, что в Якутске бы­ло столкновение ссыльных с властями, в результате которого было избиение ссыльных, нисколько человек уби­то, несколько ранено, арестовано и предано суду. Впоследствии по суду трое были повешены (Зотов, Гаусман, Коган-Бернштейн) и в каторжные работы приговорены: Гоц, Минор и другие. Все это были, по большей части, хорошо мне знакомые лица. Некоторые были моими близ­кими друзьями. Я еще так недавно вместе с ними сидел в московской пересыльной тюрьме.

Кровавые события в Сибири взволновали не только эмиграцию, но и европейское общественное мнение. Посланные по поводу них мною статьи Степняку в Англию про­извели там огромное впечатление. „Таймс" посвятил им передовые статьи. Все английские газеты были полны негодующими статьями против зверств русского правительства. Европейская пресса говорила о том, что нельзя мириться с таким варварством. Общие симпатии были на стороне пострадавших ссыльных. По поводу якутских расстрелов в Англии были организованы митинги. Агитация перенеслась во Францию, —помню статью в ор­гане Клемансо „Жюстис". Писалось об этом и в швей­царской прессе.

События в Якутске более всех взволновали, конеч­но, русских эмигрантов. Среди них заговорили об ускорении поездок в Россию для террора.

Старик Драгоманов глубоко возмущался расстрелами в Якутскe и сказал мне:

— Я вас понимаю! Если бы я был моложе, я тоже не остался бы теперь заграницей!

Затем об якутских событиях я издал брошюру „Убийство политических в Якутске". Особенно горячее отношение к этой моей агитации по поводу якутских событий проявил Драгоманов и он вполне одобрял сло­во „убийство" в заглавии брошюры.

Общая агитация по поводу событий в Якутске была такова, что с этим тогда пришлось считаться и русско­му правительству.

Для меня эта агитация была показателем того, что можно было бы заграницей сделать для борьбы с русской реакцией в то время при хорошо организованной пропаганде.

С каким горьким чувством тогдашнее отношение заграничного общественного мнения, особенно в Англии, к событиям русской жизни я вспоминал впоследствии, ко­гда нам приходилось переживать преступное равнодушие иностранцев к нынешним зверствам большевиков, перед которыми побледнели все тогдашние якутские убийства.

В мае 1889 г. мы приступили к изданию 3-го № «Свободной России". На редакционных собраниях я снова сделал предложение выставить требование конституционных уступок и высказать угрозу выступить с открытым призывом к активной революционной борьбе с правительством, если оно не пойдет на эти уступки. Но Дебагорий-Мокриевич и Драгоманов были решительно против этого.

После одного из таких редакционных собраний я предложил моему соредактору сделать выбор: или пере­дать редакцию „Свободной России" мне, и я возьму на се­бя всю ответственность и юридическую, и политическую за этот орган, или совместно выпустить заключительный номер и разойтись. Во всяком случае, оставлять издание „Свободной России" в таком виде, как оно было до тех пор, я считал более невозможным.

Тут произошел инцидент, в свое время заставив­ший эмиграцию много о себе говорить. Теперь он забыт и, быть может, о нем можно было бы и не вспоминать ни на страницах моих воспоминаний, ни на страницах „Бы­лого". Но в то время он в моей жизни сыграл боль­шую роль, — а из песни слова не выкинешь! Поэтому я остановлюсь на нем и восстановлю его, как он про­изошел.

К выходу 3-го № „Свободной России" мои разногласия с Дебагорий-Мокриевичем и с Драгомановым обрисова­лись еще яснее. Но они нисколько меня не смущали. Я по-прежнему готов был работать с обоими ими в одном органе. Несмотря на наши разногласия меня по-прежнему с Дебагорий-Мокриевичем и Драгомановым сближала еще общность наших политических воззрений по некоторым крупнейшим политическим вопросам.

Иное у них было отношение ко мне. Они не только не были согласны со мной, но они не хотели помириться с мыслью, что свои разногласия с ними я могу перенести на страницы „Свободной России".

Таким образом, конфликт между нами становился неизбежным.

На мое предложение: или отдать мне „Своб. Рос.", ос­нованную по моей инициативе и на мои средства, или пре­кратить ее, — мне ответили ультиматумом: „Своб. Россия" будет выходить, но мое имя, как редактора, будет сня­то. Газета печаталась в типографии Драгоманова и, конеч­но, фактически они могли это выполнить.

По этому поводу я имел объяснение и с Дебагорий-Мокриевичем, и с Драгомановым и убеждал их не делать этого, а основать свою газету так же, как я имел ввиду основать свою — „Земский Собор". На это мне снова повторили, что „Своб. Россия" будет ими продолжаться, но только без моего участия.

Я питал глубочайшее уважение лично к Драгоманову и сказал ему:

— Нет, Михаил Петрович, этого вы не сделаете! У вас есть большое имя и вам есть, что терять. Я бу­ду защищаться и общественное мнение меня оправдает. Я могу согласиться с тем, что вы не передадите мне „Сво­бодной России, " но я не допущу, чтобы мое имя было сня­то и газета выходила без меня.

В продолжение нескольких дней эта угроза еще не раз повторялась по моему адресу.

3-й номер „Свободной России" вышел с подробным описанием якутских событий, но без наших статей по принципиальным вопросам, хотя эти статьи уже и были набраны. Не появилось также, тоже уже набранное, пись­мо Богораза. Я считал, что этот — наш последний заключитель­ный номер „Свободной России" и я собирался ухать в Париж.

Незадолго до моего отъезда, меня снова пригласили к Драгоманову и там мы втроем: Дебагорий-Мокриевич, Драгоманов и я составили общее мотивированное заявление о прекращении „Своб. России". Заявление писал я. Прекращение „Своб. России" объяснял я, в очень мягких выражениях, идейным расхождением и постарался воздать, возможно больше признательности обоим — и Драгоманову и Дебагорий-Мокриевичу за то теплое сочувствие, кото­рое с их стороны я встретил при приезде заграницу.

Этим я считал наши отношения конченными. Но преж­де, чем вышло это возвание, в типографии Драгоманова без моей фамилии, оказывается, уже было выпущено другое объявление о прекращении „Своб. России", сколько мне помнит­ся, в неприемлемых для меня выражениях. Я имел право, конечно, возражать, но, в конце концов, оставил это без возражений и удовлетворился тем, что вопрос о „Своб. России" был ликвидирован без неприятного шума.

Мирно прощаясь со мной во время последнего нашего разговора, Драгоманов с каким-то особым подчеркиванием сказал мне:

— Видно,

В одну телегу впрячь не можно

Коня и трепетную лань!

— Да какая же вы, М. П., „трепетная лань"? А если все ваши либералы действительно „трепетные лани", то это очень жаль! Но нет! — и они могут не быть „тре­петными ланями", если захотят. Но когда же они этого захотят? Пора же вам и нам впрячься в одну телегу и делать одно и тоже дело!

Драгоманов как-то безнадежно махнул рукой и ска­зал:

— Да нет, ваши никогда не сойдут на землю, — их в этом не убедишь, а у наших нет ни энергии, ни желания рисковать, — а без этого ничего не сделаешь!

Прекращение „Свободной России" внесло большие осложнения в взаимные отношения ея участников.

Лично я больше никогда не имел никакого дела с Драгомановым, а с Дебагорий-Мокриевичем мы в пер­вый раз беседовали только через тридцать лет, в 1917 году, когда он пришел ко мне в Петроград в редак­цию „Общего Дела". Мы с ним сразу тепло встретились, заговорили о нашем общем деле борьбы с большевика­ми. В этой борьбе у меня с ним, определенным антибольшевиком, было также много общего, как много общего было и в 1889 г. в борьбе с реакцией, когда мы так резко расстались.

За эти тридцать лет мы с ним, впрочем, однажды встретились в Лондоне на квартире общих друзей. Сидели за одним столом, пили чай, принимали участие в общей беседе, но ни я как бы не замечал его присутствия, ни он моего. Мы тогда не проронили друг с другом ни одного слова.

Такая же молчаливая встреча была у меня однажды с Драгомановым на квартире Г. М. Баломеза в Болгарии, в Софии. Мы обменялись только молчаливыми поклонами. Баломез и я беседовали на разные темы. В наш разговор много замечаний вставлял, обращаясь к Баломезу, Драгоманов. Но ни я не показал вида, что вижу Драгоманова, ни Драгоманов, что видит меня.

Так кончился мой первый опыт сойтись с предста­вителями умеренных политических партий для совмест­ной борьбы с правительством.