Глава XI.

Издание „Народовольца". — Протесты против него эмигрантов. — Письмо Азефа.

Всем нам, кто не отказывался от революционной борьбы и верил, что реакция не только не вечна, но что скоро ей придет конец, работать в те годы было очень трудно.

Кругом нас всех охватила апатия. Большинство по­теряло веру даже в возможность революционной борьбы в России. Наблюдая все, что тогда в эмиграции делалось, трудно было предсказать, что всего только через несколько лет эти тогдашние порицатели революционной борьбы забудут весь свой пессимизм и превратятся в таких ярых защитников революции, что нам же придется их убеждать, что их революционизм не соответствует ни их силам, ни условиям русской жизни и только может губить молодое дело русской свободы. Когда потом, в 1905-06 гг. и позднее, эти новые защитники революции страстно боролись против наших предостережений, они не хотели признать, как тяжело нам было пронести нашу веру в революционную борьбу в трудные годы безверия и общей апатии девяностых годов.

Но, тем не менее, мне и в эти годы удавалось, хотя урывками, вести пропаганду, начатую в Женеве. О ней хорошо знали революционеры, — знали о ней в общественных и правительственных сферах.

Правительство с его Деп. Полиции давно установили на меня определенный взгляд, как на непримиримого (120) революционера, может быть, потому, что я и в вопросах революционной борьбы всегда ставил точки над „и" и нико­гда не скрывал своих взглядов. Я никогда не пря­тался за псевдонимами даже и в статьях о терроре. Я о нем писал с той же прямотой, как и о вопросах теоретических. Это очень смущало даже моих друзей. О терроре писать всегда считалось и опасным и нерасчетливым. О нем обыкновенно говорили только в четырех стенах — с глазу на глаз, а в печати — самое большее, что полунамеками и то всегда за псевдонимами.

Но в то время как эмигранты нападали на меня за умеренность моей программы и за призыв отказаться от ре­волюции, если правительство честно пойдет на уступки, правительство вело против меня систематическую борьбу.

Во время погони за мной русской заграничной полиции в Болгарии, Румынии, Константинополе в 1890-91 гг., обо мне делались постоянные доклады лично Александру III. Он внимательно следил за всеми ловушками, устраивае­мыми мне полицией. Когда после Константинополя я был на английском пароходе вне досягаемости для русской полиции, Александр III на одном из докладов написал:,, Жаль, что не попался! " „Авось еще попадется! " и т. д. На другом месте одобрительно отозвался по поводу приставленного ко мне провокатора: „Ловко действует! "

После Александра III Николай II тоже внимательно следил за всем, что делалось в нашей эмиграции и в ча­стности за всем тем, что касалось „Народовольца". В 1910 г. я опубликовал т. н. „Царский Листок" — со­брание еженедельных докладов М.В.Д. Николаю II за 90-е годы. Там целые страницы посвящены изложению поли­цейской слежки за мной в Лондоне и подробно изложена история издания,, Народовольца" и мой суд по поводу его.

Но как ни были тяжелы условия тогдашнего личного моего существования в Лондоне, но тем не менее, когда я закончил печатание „За сто лет", я решился присту­пить к изданию органа по такой программе, как раньше задумывал „Земский Собор". На этот раз я хотел до (121) конца, без каких бы то ни было умолчаний, договорить все о революционной борьбе с правительством. Я решил не считаться с возможными даже в Англии преследованиями за такой орган.

Но я не мог и мечтать об издании „Народовольца" да­же в таких размерах, как раньше издавал,, Свобод­ную Россию". Я мог начать его издавать в еще более скромных рамках.

Для издания „Народовольца" у меня не было почти никаких средств, — вернее, никаких. Я и мои ближайшие приятели в Лондоне жили в это время в самых тяжелых материальных условиях, и мы буквально не знали, что нас ждет завтрашний день — где будем спать, что будем есть — и перебивались грошовыми заработками.

„Народоволец" выходил редко. В 1897 г. вышло всего три номера — в начале года, в августе и ноябре. На все его издание я истратил не более полутора-двух тысяч франков. У меня не было даже сколько-нибудь сносной типографии, и я вынужден был его печатать в типографии моего знакомого поляка Вержбицкого только по четыре страницы малого формата. Так мало было у нас шрифта! На суде было установлено, между прочим, что когда я напечатал № 2 „Народовольца", то больше месяца не мог получить от переплетчика ни одного номера, так как не мог ему заплатить ничтожную сумму за брошю­ровку. Английский суд был поражен тем, на какие гроши мы издавали „Народовольца", против которого рус­ское правительство пошло походом и мобилизовало огромные силы.

В этих тяжелых условиях я все-таки решился при­ступить к изданию органа, который скоро заставил о себе много говорить.

На „Народовольце" был мой адрес, и мое имя стоя­ло, как имя редактора и издателя. Все ответственные статьи были подписаны моим именем.

Политическая программа в „Народовольце" была мной выставлена, по обыкновению, очень умеренная — требование конституции. Конституция должна была быть дана (122) самим правительством. Оно само должно было призвать стра­ну к новой жизни, не дожидаясь с закрытыми глазами народного революционного взрыва, и дать возможность при нормальных условиях окрепнуть государственным течениям в русской жизни и помочь нормально бесправному государству превратиться в правовое.

Эта программа, как и программа „Свободной России", снова вызвала против меня в революционной среде обвинения в либерализме и в отказе от социализма.

Боевая программа в „Народовольце" была ярко тер­рористическая. Было категорически заявлено, что прави­тельству должен быть поставлен ультиматум — дать конституцию и угрожать дойти в терроре до цареубийства, если правительство не пойдет да уступки. В то же са­мое время я в самых категорических выражениях настаивал на том, что террор — зло, которое должно быть оставлено сейчас же, как только явится возможность действовать легальным путем и правительство пойдет навстречу обществу.

Для того чтобы не было никаких недоразумений насчет направления органа, я для него взял название „На­родоволец" и в нем выступил с яркой защитой пар­тии Народной Воли, но всегда подчеркивал, что говорю о Народной Воле 1879 и 80 гг. К событию 1-го марта 1881 года у меня было иное отношение, чем к политическому террору народовольцев 1879-80 гг., потому что это событие было совершено тогда, когда правительство обратилось к обществу, и террористы могли с ним говорить языком письма Исполнительного Комитета к Александру III.

Я стал защищать Народную Волю, потому что ее знамя было ярко и много говорило и друзьям и врагам, но не потому, что оно было популярно.

В те годы и особенно в 1897 г. народовольческое движение не было популярным. Его сторонились и на его счет стали развиваться другие течения. От него явно от­казывались те, кто тайно были его безусловными сторонни­ками. Даже молодые народовольцы, приезжавшие из Рос­сии, сознательно отказывались от самого названия (123) Народной Воли и выступали, как социалисты-революционеры. Помню приезд заграницу Виктора Чернова. Его товарищи и он уверяли нас, что они только временно выступают, как эсеры, но когда они укрепятся и создадут организацию, то они снова вернутся под знамя Народной Воли. То же говорили позднее М. Гоц и парижские народовольцы, вступавшие в ряды эсеров.

В те годы в литературе вообще избегали даже го­ворить о террористической борьбе. Террор как будто был осужден. О нем молчали и те, кто скоро стал его самым горячим защитником и в жизни и в лите­ратуре.

„Народоволец" с его яркой защитой программы На­родной Воли обратил общее внимание на террор. Вслед за ним заграницей появилась брошюра Григоровича (Житловского) в защиту, под флагом социалистов-революционеров, если не народовольчества, то некоторых его принципов, а в России в том же духе появилась брошюра А. Аргунова, изданная тем кружком, который вскоре стал издавать „Революционную Россию".

Набравши несколько страниц 1-го № „Народовольца", я разослал их корректуру лондонским эмигрантам. Они забили тревогу и напомнили мне ту тревогу, ка­кую в свое время забили Дембо и его друзья, когда полу­чили от меня корректуру передовой статьи „Свободной России". Но на этот раз причины тревоги были совершен­но иные. Если в то время били тревогу, боясь умеренно­сти моей программы, теперь, наоборот, боялись слишком революционного языка.

В Британский Музей ко мне пришел Чайковский и от имени своих товарищей стал уговаривать меня пре­кратить издание „Народовольца". Он принес выписки из английских газет об аналогичных делах, и предсказывал, что я неизбежно буду осужден за „Народовольца" в каторжные работы.

За тем же специально приходил поговорить со мной и Волховский. Он тоже уговаривал меня отказаться от издания „Народовольца". Он просил меня и дружески (124) грозил. Мы с ним расстались после довольно тяжелых объяснений. Уходя, он мне сказал, что я совершаю безумие и что-то очень вредное для общего дела. Когда вышел 1-й № „Народовольца", Волховский отступил от своего правила не полемизировать с эмигрантами и в своих „Летучих Листках" задел меня за „Народоволь­ца". Разумеется, в следующем же номере „Народоволь­ца" я ответил ему.

„Народовольца" читали, о нем говорили, он произвел впечатление. Хотелось думать, что теперь революцио­неры и общественные деятели, наконец, поймут необхо­димость поддержать нас и откликнутся, или... сами, не­зависимо от меня, продолжат начатое мной дело.

Русское правительство обратило серьезное внимание на „Народовольца" и в Петербурге по его поводу сильно забеспокоились.

От одного лица, близкого к русскому посольству в Лондоне, было мне передано полудружеское предостережение, чтобы я прекратил «Народовольца". Иначе, говорили, мне грозит судебное преследование в Англии.

Между первым и третьим номером „Народовольца" я смог побывать в Париже и в Швейцарии, списался с очень многими из эмигрантов, дал знать о „Народовольце" в Россию через ехавших туда, предупреждал, о возможности катастрофы с его изданием. Не могу ска­зать, чтобы не было откликов. Я выслушал много зая­влений о необходимости развить издание „Народовольца", бы­ли большие обещания, но никто от слова не переходил к делу. Месяца проходили прежде, чем кто-нибудь решился помочь мне в издании „Народовольца" и эти пере­говоры продолжались вплоть до тех пор, когда над „Народовольцем" разразилась катастрофа.

Отмечу здесь полученное мною письмо, на которое я в свое время не обратил особенного внимания.

Из Германии от Азефа было получено предложение распростра­нять „Народоволец" и связать меня с революционными кружками в России. Азефа я знал очень мало. Я его до тех пор только раз и то случайно встретил в (125) Цюрихе в 1893 г. Указывая на него, один мой знакомый тогда сказал мне:

— Вот крупная сила, интересный человек, молодой, энергичный, он — наш!

— Вот грязное животное! — сказал мне другой. Я не решился тогда познакомиться с Азефом и вот почему и в 1897 г., во время издания „Народовольца", когда я с такой жаждой искал всюду поддержки, я даже не ответил на письмо Азефа.

(126)