Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава 26. Чингис собрал сыновей в тронном зале самаркандского дворца только на третий день после их ссоры






 

Чингис собрал сыновей в тронном зале самаркандского дворца только на третий день после их ссоры. По его приказу вернулись также Хачиун, Хасар и Джелме, оставив за собой лежащие в руинах города.

День выдался жарким, и воздух замкнутого пространства насквозь пропитался запахом горящих огней, едкого пота и сала. Тэмуге тоже велено было присутствовать, как и почти семи сотням высших военачальников, которые теперь стояли вместе с ним в шумном зале, дожидаясь появления Чингиса. Среди приглашенных был и монах Яо Шу. Пожалуй, из всех собравшихся в тронном зале он был единственным человеком, у кого не было ни одного подчиненного. У подножия трона, вытаращив пустые глаза на каменный пол, уселся у всех на виду шаман Кокэчу.

Чингис явился с закатом, когда зажгли светильники на стенах. Хан прибыл без фанфар и без свиты. Войдя в зал, он окинул взглядом собравшуюся толпу, сразу приметив лица своих братьев и детей, от старших Джучи, Чагатая, Угэдэя и Толуя до младшенькой дочери, которую подарила ему Чахэ. Самые младшие стояли рядом с их матерью и Бортэ, испуганно разглядывая высокий свод потолка. Они раньше не видели городов и казались взволнованными, боясь, что потолок может свалиться им на голову. Один из малышей Чахэ разревелся, но Бортэ взяла мальчика на руки и начала тихонько напевать ему. Жены старших военачальников тоже пришли на встречу. Не было лишь матери хана Оэлун, которая по-прежнему носила траур по умершей дочери и не появлялась на людях. С тех пор как Оэлун потеряла дочь, она удалилась от дел, и ее жизненной мудрости сильно недоставало Чахэ и Бортэ.

В тот день хан не надел доспехов. Напротив, он облачился в обычное платье своих пастухов. Дээл поверх рубахи и узких штанов и мягкие кожаные сапоги. Лицо и грудь хана блестели чистотой и свежим бараньим жиром. Волосы зачесаны назад и убраны под квадратную шапку с тонкой, едва заметной вышивкой. Поскольку в зале было довольно светло, те, кто стоял ближе к хану, смогли заметить седину на его висках. С годами Чингис становился старше, но по-прежнему выглядел полным энергии и сил, и одного его появления было достаточно, чтобы оживленная толпа присмирела. На встречу не явились лишь Субудай и Джебе вместе с их командирами тысяч и сотен. Чингис мог бы дождаться их возвращения, но о том, как идет охота на шаха, не было известий, а дела, одно важнее другого, не требовали отлагательств.

Развернувшись к трону спиной, хан заглянул в глаза Джучи и Чагатая, стоявших впереди молчаливой толпы. На обоих еще не зажили следы их недавней драки. Чагатай опирался на трость, чтобы ослабить давление на перевязанную ногу, и заметно обливался потом. Лицо Джучи было в жутких синяках. Он тоже прихрамывал во время ходьбы, а раны едва-едва начали затягиваться тонкой корочкой. Выражение на лице хана ни о чем не говорило его сыновьям. Их отец принял бесстрастное выражение лица, и даже те, кто хорошо его знал, не могли судить о его настроении и не догадывались, зачем он созвал их. Словно в ответ на взгляд хана, Джучи гордо поднял голову, держась под стать своему отцу. Юноша, во всяком случае, ничего хорошего от этого собрания не ждал, но не показывал страха. Джучи провел три дня в ожидании вызова от отца, и теперь ему дышалось как-то свободнее.

Глядя на подданных, Чингис долго не нарушал тишины. Он знал большинство собравшихся в зале мужчин и женщин. Даже немонголы были частью его народа. Хан знал все их недостатки и слабости, как свои, может быть, даже лучше. Он привел людей с отчих холмов, взяв в свои руки их судьбы, чтобы связать воедино. Они больше не принадлежали племенам. Они принадлежали только ему, все до последнего ребенка. Когда хан наконец заговорил, его голос оказался на удивление спокойным.

– Сегодня я назову своего наследника, – объявил он.

Зачарованные его словами, все замерли и не смели пошевельнуться. Лишь Джучи с Чагатаем обменялись колкими взглядами.

– Я не вечен, – продолжал хан. – И я достаточно стар, чтобы помнить еще те времена, когда племена враждовали, готовые перебить друг друга. Я не хочу, чтобы эти времена вернулись после моего ухода. Здесь, в этом зале, я собрал всех самых влиятельных мужчин и женщин нашего народа, кроме Субудая и Джебе. Но с ними я поговорю позже, как только они вернутся. Вы все посвятили мне свою жизнь, принеся клятву верности. Вы дадите ее и моему сыну. – Чингис замолчал. Но никто не смел шевельнуться. В спертом воздухе помещения кто-то тяжело задышал. Кивнув, хан продолжил: – Я приношу благодарность моему брату Хачиуну за то, что все это время он был моим наследником, приняв на себя эту нелегкую ношу, покане возмужали мои сыновья. – Чингис отыскал глазами в толпе своего брата, и тот ответил ему слабым кивком. – Нетвоим детям править народом, Хачиун, – сказал Чингис, зная, что его брат понимает необходимость произнести эти слова вслух. – Возможно, они будут править другими странами и народами, но великого хана выберу я, и он будет только от моего семени. И ты первым принесешь клятву моему сыну. Потом братья Хасар и Тэмуге, потом каждый из собравшихся здесь. – Хан снова посмотрел на пришедших. Его пронзительные желтые глаза как будто раздевали всех донага. – Мы все только клятва, которую даем. Кто из вас не преклонит колено перед моим сыном, может уйти до рассвета, куда пожелает. Это единственный выбор, который я могу позволить. – Чингис замолчал снова, закрыв на мгновение глаза, чтобы не дать боли и гневу вырваться наружу. – Выйди вперед, Угэдэй, мой наследник, – закончил хан.

Все глаза в зале повернулись в этот миг к шестнадцатилетнему воину. За время, проведенное в землях мусульман, юноша почти достиг роста отца. На лице Угэдэя не осталось и следа того хрупкого мальчика, который вернулся вместе с Хачиуном из Китая, но младший сын хана казался еще совсем ребенком и был шокирован словами отца. Глаза Угэдэя, такие же светлые, как у Чингиса, широко раскрылись от удивления. Юноша не мог сдвинуться с места, и Бортэ пришлось подтолкнуть его, чтобы он вышел вперед сквозь расступившуюся толпу. Лишь его мать и Чахэ знали, что так и будет. Все предшествующие дни обе женщины советовали Чингису объявить наследником Угэдэя, и впервые в жизни муж прислушался к ним. Глаза обеих женщин теперь наполнились слезами гордости.

Чингис не обращал внимания на пылающие взоры Джучи и Чагатая, когда развернул своего потрясенного новостью третьего сына лицом к старшим братьям.

– Человек, ведущий народ, не имеет права быть слабым, – сказал Чингис. – Он не должен принимать спешных решений или уступать злобе. Сначала он должен использовать разум. Но как только он начинает движение, оно должно быть стремительным, как прыжок волка, и беспощадным. От него зависят жизни многих людей, и одно неверное решение может погубить все, что создано моими братьями и мною. – Сжимая крепкие кулаки и делая глубокий вдох, Чингис показал всю ярость, клокотавшую в нем. – Я хан моря трав и серебряного народа. Я выбрал наследника. Это мое право. И пусть Отец-небо и Мать-земля покарают любого, кто встанет на пути.

В толпе нервно задвигались головы, и Хачиун вышел вперед, встав перед Чингисом и Угэдэем. Взявшись за рукоять меча, Чингис ждал, что произойдет дальше, но Хачиун просто улыбнулся. Видя волнение Угэдэя, Хачиун подмигнул ему, затем опустился на колено.

– Я с легкостью приношу клятву тебе, Угэдэй, – сыну моего брата и его наследнику. Пусть долгие годы отделят нас от того дня, когда ты унаследуешь своему отцу, но до тех пор я клянусь чтить его выбор. И когда наступит тот день, я дам тебе клятву следовать за тобой с моими юртами, конями, солью и кровью.

Следом за Хачиуном вышел Хасар. Он тоже встал на колено и произнес речь, во время которой его глаза светились от гордости. Никто не мог принести полную присягу на верность хану, пока Чингис оставался жив, но братья клялись чтить юношу как наследника. Когда напряжение спало, Чингис отпустил рукоять меча и положил правую руку на плечо Угэдэя. За Тэмуге вышли вперед Джучи и Чагатай. Для Чингиса было особенно важно, чтобы именно эти двое, пуще всех остальных собравшихся в зале, произнесли свои слова прилюдно, и тогда уже не было бы никаких сомнений. Самые влиятельные мужчины и женщины из народа стали бы свидетелями этого исторического момента.

Опускаясь на колено, Джучи сморщил лицо от боли, но выдавил улыбку для Угэдэя. В глубине души Джучи знал, что наследником ему не бывать. Он пока не был уверен, остановится ли отец на этом или придумает для него еще какое-нибудь наказание за глупую драку с Чагатаем. Но по крайней мере, сейчас Джучи чувствовал себя победителем. Чагатай тоже лишился права наследовать отцу, и Джучи твердо верил, что однажды возглавит народ. Рухнувшие надежды Чагатая грели душу Джучи, как горячий арак.

Со сломанной ногой Чагатай не мог встать на колено, как другие. Под взглядом отца он колебался, и военачальники с интересом наблюдали возникшее затруднение.

– Китайский поклон, Чагатай, с растяжкой, – холодно подсказал Чингис. – Хоть ты и ранен, но мог бы это сделать.

Лицо Чагатая побагровело, когда он осторожно разлегся на полу и прикоснулся лбом к холодному камню. Нетрудно было сообразить, что отец подвергнет его суровому наказанию, если он попытается уклониться.

Угэдэй как будто был очень доволен тем, что Чагатай лежит перед ним на полу. Юный наследник так и светился, когда Чагатай произносил ритуальные слова. Потом он схватился за трость и с ее помощью с трудом поднялся на ноги. Стоя среди толпы, Яо Шу тоже не смог устоять, чтобы не улыбнуться. Монах подумал, что на белом свете и в самом деле имелось место для кармы, раз уж он дожил до того момента, когда у него на глазах глупого мальчишку унизили принародно. Необходимость в отмщении исчезла, и монах почувствовал пустоту в своей оскверненной душе. Яо Шу угрюмо покачал головой. До чего же он докатился, в кого превратился среди монголов? Но у него появился еще один шанс, и монах пообещал самому себе возобновить проповеди и вернуться к просвещению ханских сыновей. Монах аж засиял при мысли о занятиях с Угэдэем. Паренек все схватывал на лету, и, если бы удалось укротить его врожденное жестокосердие, из него вышел бы замечательный хан.

Немало времени понадобилось на то, чтобы каждый из собравшихся в зале принес клятву верности Угэдэю. Все закончилось только к рассвету, когда восток уже окрасился серыми сумерками. Чингис не позаботился о том, чтобы в зал принесли хотя бы воду. И как только последний военачальник поднялся с колена, по дворцу прокатился гром радостных криков. Все понимали, что в эту ночь видят рождение новой династии. Под взором великого хана радовались даже командиры Джучи и Чагатая, довольные тем, что не пролилась кровь.

Чингис поднял руку, чтобы успокоить зал.

– Теперь возвращайтесь по домам и расскажите всем, что вы видели здесь. Сегодня же устроим пир в Самарканде, чтобы отпраздновать такое событие.

Веселая толпа потянулась к выходу на противоположной стороне тронного зала, но Чингис внезапно принял серьезный вид.

– Хачиун! Вы с Хасаром останьтесь. Ты тоже, Тэмуге. Есть одно незаконченное дело, для которого мне понадобятся мои братья.

Все трое братьев в удивлении остановились, и Чингис повернулся к трону, возле которого все еще сидел Кокэчу.

– Нас ждут кони, шаман. Ты поедешь со мной.

Кокэчу склонил голову, скрывая недоумение.

– Как прикажешь, великий хан.

 

С восходом солнца Чингис вместе с братьями, шаманом и запасной лошадью не спеша выехали из Самарканда. Тэмуге поначалу задавал вопросы, но, не получая на них ответов, в конце концов замолчал. Никто больше не нарушал тишины, хотя ни один из них не знал, куда едет Чингис и почему в такой радостный день он оставался молчаливым и мрачным.

Улус монгольских семей и родов располагался в нескольких милях от Самарканда, вдали от тех мест, где гремели сражения. Достигнув внешнего кольца юрт, Чингис не остановился и поехал дальше, мимо просыпавшихся юрт, коптивших небо ленивыми струйками дыма. Несмотря на ранний час, повсюду уже чувствовалось оживление. Монголы любили пору раннего лета, когда солнце дарит ласковое тепло, не докучая удушливым зноем. Чуть дальше к северу протекала река и лежали озера, поэтому воздух был достаточно влажным, и каждое утро на траву выпадала роса, искрясь и переливаясь на солнце, перед тем как испариться до следующего утра.

Те, кто уже был на ногах, замирали в благоговейном трепете и приветствовали хана и его братьев, склоняя голову, чтобы не обидеть своим взглядом самых могущественных людей среди всех монголов. Только собаки лаяли что есть мочи, однако Чингис не обращал на них никакого внимания, уверенно продвигаясь в глубь лабиринта улиц. Проехав мимо собственной просторной юрты на широкой повозке, хан наконец остановился и спустился с коня возле маленькой юрты своей матери.

– Нохой-хор, – тихо крикнул Чингис, одновременно и приветствуя, и как бы прося мать о том, чтобы посадила на привязь своего пса, пока тот не набросился на непрошеных гостей.

Чингис никогда не любил собак и не держал их. Подождав немного, он повернулся к приехавшим вместе с ним. Эта маленькая группка людей составляла правящую элиту монгольского народа. Только Угэдэй соответствовал им по рангу, да и то лишь с прошлой ночи.

– Подождите здесь, – сказал Чингис и пригнулся, открывая маленькую крашеную дверь жилища.

Внутри еще царил мрак. Мать до сих пор не откинула войлочную занавеску в потолке юрты, чтобы впустить дневной свет. Первые его лучи проникли в дом через открытую дверь, осветив лежавшую на постели сгорбленную фигуру. Пес спал, свернувшись калачиком у ног Оэлун. Заметив вошедшего, он оскалил клыки и тихо зарычал. Чингису пришлось остановиться у входа.

– Выведи пса на улицу, мать. Мне надо поговорить с тобой.

Оэлун нехотя раскрыла глаза, налитые кровью после арака, который помогал ей обрести крепкий сон. Один глаз почти сразу закрылся, и Оэлун скривилась от тяжелой головной боли. В юрте пахло мочой и чувствовался крепкий запах немытого тела. Чингису стало стыдно за растрепанные и непокрытые, убеленные сединами волосы матери. Давно следовало отвлечь мать от ее горя. Она выглядела совершенно разбитой, совсем превратилась в древнюю старуху. Пока Чингис рассеивал свою печаль, завоевывая города, заполняя время планами и действиями, мать оставалась наедине со своим горем, и одиночество съедало ее.

Чингис со вздохом снова выглянул на улицу, щурясь от яркого света.

– Хачиун, ты нужен мне. Уведи собаку. А еще надо принести что-нибудь поесть, чаю и дров для печки. Ты принесешь, Хасар?

Чингис отступил назад, пропуская Хачиуна, чтобы тот убрал пса от постели матери. Когда Хачиун подошел ближе к собаке, та подскочила и с лаем накинулась на него. Хачиун просто ударил пса по морде и оттащил от постели, выпроводив псину пинком за дверь.

– Не тронь собаку, – раздраженно сказала Оэлун.

Усевшись на постели, она поняла, что к ней пришли сыновья, и автоматически начала поправлять волосы. Чингис заметил теперь, что за прошедшие месяцы мать ужасно отощала. Он чувствовал вину за то, что не проследил, чтобы кто-нибудь присматривал за матерью. Он был уверен, что Чахэ и Бортэ приносят ей еду и меняют белье.

– В чем дело? – спросила Оэлун, морщась от гудящей в голове боли.

Бросив приглаживать непослушные волосы, Оэлун опустила руки на покрытые одеялом колени, показав пожелтевшие ногти с черной грязью под ними. Женщина обратилась к Хачиуну, но тот лишь пожал плечами и посмотрел на Чингиса.

– Выпей горячего чая с солью, и мы поговорим, – угрюмо ответил Чингис.

В маленькой юрте было слышно, как заурчало в животе Оэлун, и Чингис не удивился, когда его мать откинула засаленное одеяло и поднялась с постели. Женщина молча воткнула ноги в мягкие сапоги и направилась к выходу, чтобы посетить отхожую яму по соседству с юртой.

Хачиун смущенно взглянул на брата.

– Ты ради этого привел нас сюда? – спросил он. – Прости, я не знал, что она докатилась до такого.

– Я тоже не знал, – ответил Чингис. – Разве после смерти Тэмулун у меня не было тысячи других дел? – Он выглянул наружу, желая убедиться, что его никто не слышит, добавил: – Мы все исправим, но не сегодня.

Хасар пришел перед самым возвращением матери, так что она вошла в юрту почти следом за ним. Костлявая фигура матери, снова усевшейся на постель, поразила и его. Хасар осторожно обнял мать и с недовольным лицом принялся разводить огонь. Сунув в печку дрова, Хасар с помощью кремня и огнива выбил искру и долго дул на нее, пока под его руками не закраснел маленький язычок пламени.

Чай закипал, казалось, целую вечность, и, когда был готов, Чингис собственными руками налил матери первую чашу. Приняв ее, Оэлун выпила пару глоточков, и тепло стало разливаться по ее старому телу, а пустота ее глаз понемногу начала наполняться смыслом.

– Чего ты хочешь, Тэмучжин? – наконец спросила Оэлун, назвав сына его детским именем. Уже давно никто не посмел бы его так назвать.

– Отомстить за сестру, – произнес Чингис почти шепотом.

В полумраке юрты глаза Оэлун были широко раскрыты, и женщина закрыла их, словно слова сына ударили ее под дых.

– Не хочу об этом слышать, – ответила Оэлун. – Приходи завтра, завтра я буду готова.

Но Чингис был неумолим. Взяв из рук матери пустую чашу, он покачал головой.

– Нет, мать. Одевайся, или я пошлю за служанкой. Ты поедешь сегодня со своими сыновьями. У нас дальняя дорога.

– Уходи, Тэмучжин, – произнесла Оэлун голосом более твердым, чем в первый раз. – Забирай своих братьев и уходи. Я готовлюсь к смерти, ты можешь это понять? Я исполнила свой долг перед тобой и твоим народом. Я прошла через все с самого начала, но мне это принесло только горе. Теперь уходи и оставь меня, как ты делал это всегда.

– Я не уйду, мать. Хачиун? Скажи Тэмуге, чтобы немного подождал нас. Я сам умою и одену ее, – сказал Чингис почти нежно.

Оэлун разочарованно рухнула на постель. Смочив полотенце в ведре с водой, Чингис усадил мать и зачесал ей волосы назад с помощью мокрого полотенца. Он отыскал на полу костяной гребень и начал аккуратно расчесывать ее спутанные волосы, стараясь не делать слишком больно.

К тому времени, когда сыновья закончили приводить мать в порядок, солнце уже высоко взошло над землей. Оэлун все время молчала, хотя радостно встретила своего пса, когда тот вернулся, улучив момент проскользнуть внутрь, и уселся возле ее ног. Сопротивление, казалось, обессилило их мать, и, помогая ей сесть в седло и поставить ноги в стремена, Чингис и Хачиун хранили молчание.

Оэлун неуверенно держалась в седле, поэтому Хасар перекинул ее поводья через голову лошади, привязал их к луке своего седла и потащил за собой.

Сев в седло, Чингис окинул взором свою семью, которая когда-то давно, когда он был ребенком, пряталась от врагов в глубокой расселине. Тогда они ходили рядом со смертью, и воспоминания прошлого промчались холодком по его коже. Он представил, что дух его брата Бектера тоже сейчас вместе с ними. Чингис не сомневался, что брат, которого он убил, гордился бы этим днем. Хан надеялся, что дух его брата видит его. Тэмулун, скитавшейся в те далекие дни вместе с братьями, теперь тоже не было рядом. Шаман ехал вместо нее в угрюмом молчании, поглядывая исподлобья на хана. Выехав за границы улуса, Чингис пустил коня легкой рысью. Высоко в небе слышались крики соколов, напоминая ему, как плакала Тэмулун в те далекие дни, когда каждый прием пищи казался победой, а все битвы были еще впереди.

 

Чингис вез своих братьев, мать и шамана на юго-восток. Днем было довольно жарко, и, чтобы не умереть от жажды, Чингис прикрепил под каждым седлом бурдюки с водой. Он подготовился к долгой поездке, набив седельные мешки вяленой бараниной и твердым сухим сыром. После полудня Чингис остановился у подножия холмов, чтобы перекусить. Спустившись с коня, он растолок рукояткой ножачерствые кусочки сыра на плоском камне, потом смешал крошки с теплой водой и передал по кругу вместе с провизией из седельных мешков. Горький бульон поддержит силы до вечера, когда будет новый привал, хотя Чингис устраивал их скорее для матери, отвыкшей от долгой езды.

Оэлун вышла из утреннего ступора, но еще долго щурила глаза на жаркое солнце. В пути ее один раз стошнило, и пришлось сделать вынужденную остановку, чтобы мать освободила желудок. Ее глаза искали Чингиса, ехавшего впереди, и мать тоже вспоминала те горькие дни, когда против ее семьи восстали все. Пятеро сыновей и дочь были тогда вместе с ней, но теперь детей осталось только четверо. Разве недостаточно отдала она Чингису ради его амбиций и грез? Впереди высились горы, и ее лошадка осторожно взбиралась туда, где заканчивались даже козьи тропы. Под палящим солнцем земля поднималась все круче, но Оэлун по-прежнему не говорила ни с кем из мужчин.

Кокэчу обливался потом и пил больше, чем Чингис и Хасар, вместе взятые. Шаман тоже не привык к езде по пересеченной местности, но не жаловался, боясь, что тем самым только потеряет уважение хана, ведь даже Оэлун и та не проронила ни слова. Кокэчу не имел ни малейшего представления, зачем хан потащил его за собой. Вверху, на горных вершинах, белели снега, и шаман знал, что духи сильнее там, в своих вышних чертогах. Монголы никогда не любили жаркие страны, где мухи, пот и неизвестная сыпь мучили их тела и светлую кожу. Кокэчу понимал, что высоко в горах, где воздух чист и прохладен, его попутчики скорее будут чувствовать себя как дома. И быть может, хан призвал его для того, чтобы шаман попросил за него перед духами.

Кони взбирались все выше и выше, пока солнце не повисло над западным краем неба. Длинные тени поползли впереди путников, словно они отгоняли от себя тьму. Путь был нелегок, но лошади шли уверенным шагом, следуя за Чингисом на гребень горы. Лишь изредка подъем был настолько крутым, что всадникам приходилось спешиваться и вести лошадей за собой. Хмурое молчание, казалось, слишком глубоко пропитало им глотки, чтобы иссохшие губы вновь смогли бы заговорить.

Едва путники достигли границы снегов, как хмурое настроение испарилось, во всяком случае, у Тэмуге, Хасара и Хачиуна. Они не видели снега с тех пор, как покинули родные холмы, и теперь с наслаждением вдыхали холодный воздух всей грудью.

Но Чингис как будто не замечал снега, не слышал, как стук копыт по камням сменился хрустящей поступью по мягкому снегу. Горная вершина по-прежнему маячила впереди. Чингис не сводил с нее глаз и даже не смотрел вниз, не любовался открывавшимся с высоты видом далеких земель.

Долгий, мучительный день подходил к концу, когда хан наконец потянул за поводья и остановился. Солнце наполовину село за горизонт, и золотой свет, слепя, пробивался сквозь скалы, так что всем приходилось щурить глаза. Хасар помог матери спуститься на землю и передал ей бурдюк арака, который старая женщина с благодарностью приняла. Крепкий напиток добавил немного жизни ее усталому лицу, но Оэлун все равно часто дрожала, недоуменно озираясь по сторонам. С такой высоты можно было разглядеть размытые очертания Самарканда среди крестьянских полей и даже увидеть блестящую линию лежащих далеко на севере озер. Оэлун казалось, что она могла бы разглядеть весь путь до родных степей, и эта мысль наполнила слезами ее глаза.

Чингис обнажил меч, и свистящий звук привлек к нему внимание остальных. Хан тоже радовался снегам. Здесь, на горных вершинах, легче было услышать дыхание Отца-неба и шепот духов. Даже в такой дали от родных мест Чингис чувствовал их дыхание на своей коже. Хотя ощущение умиротворяло его, оно было не в силах справиться с гневом, иссушавшим его душу на протяжении многих дней.

– Стань передо мной, Кокэчу, – велел Чингис, пристально наблюдая за приближением шамана.

Кокэчу принял испуганный вид, струя горячего пота скатилась с высокого лба, но Чингис разглядел в его заискрившихся глазах что-то еще. Братья и мать собрались вокруг Чингиса, и внезапный порыв ветра тотчас осыпал их колючим снегом.

Не сводя глаз с шамана, Чингис обратился к братьям и матери:

– Это он убил Тэмулун. Не шахские воины. Это он.

Кокэчу, возможно, попытался бы отпрыгнуть назад и сбежать, если бы Хасар не стоял за его спиной.

– Это ложь! – закричал шаман. – И ты это знаешь.

– К сожалению, это правда, – ответил Чингис. Он ожидал, что Кокэчу нападет на него или попробует убежать, и был готов к этому, продолжая говорить с напряжением каждого нерва. – Тело моей сестры нашли не раньше чем наступил вечер. Мой человек сразу доложил мне об этом. Но гораздо раньше видели, как ты выходил из ее юрты.

– Это неправда! Великий хан, кто-то хочет погубить меня. Кое-кто думает, что ты слишком доверяешь мне, поддерживаешь меня слишком открыто. У меня множество врагов, господин мой, умоляю…

Тэмуге внезапно заговорил, и Кокэчу повернулся к нему с отчаянной надеждой в глазах.

– Думаю, он прав, брат, – вступился за него Тэмуге. – Кто мог бы с уверенностью сказать, возле чьей юрты видел его, когда вокруг все горело?

Кокэчу упал на колени. Тонкие, похожие на когти пальцы дрожали, сжимая пригоршни снега.

– Он говорит правду, повелитель. Я отдал тебе все. Юрты, коней, соль и кровь. Все! Это ложь.

– Нет, – тихо произнес Чингис. – Это правда.

Кокэчу в ужасе поднял глаза на занесенный над ним в гневе ханский клинок.

– Ты не можешь пролить кровь шамана, повелитель. Это запрещено!

Шаман не успел вовремя заметить Оэлун и получил от нее пощечину. Удар не был сильным, но Кокэчу вскрикнул и повалился на снег. Шаман упал прямо в ноги Хасару, и тот не раздумывая набросился на него, сильно пнув ногой в ребра.

Опустив меч, Чингис стоял очень спокойно, и вся семья вопрошающе смотрела на него.

– Ты не можешь сохранить ему жизнь, Темучжин, – сказала вдруг Оэлун, пламенно сверкая глазами.

Никто сегодня еще не видел такого блеска в ее глазах. Какая-то часть ее былой энергии вернулась к ней при виде шамана, скорчившегося на снежном утесе, и она больше как будто не замечала холодного ветра. Чингис вручил ей свой меч, но удержал ее за запястье, подумав, что она может нанести удар.

Чингис быстро размял свободные руки, и Кокэчу скорчился перед ним, оказавшись в окружении семьи, которой служил. Мысли бешено вращались в его голове в поисках нужных слов. Глуповатое лицо Тэмуге переполняли сомнения и нерешительность, ведь даже хан отдал свой меч. Надежда еще оставалась.

– Я ничего не сделал, мой повелитель. Тот, кто сказал тебе это, ошибся, и эта ошибка не должна стоить мне жизни и преданности тебе. Если я умру здесь, несчастье будет преследовать тебя до конца твоих дней. И тебе известно, что я говорю правду.

Чингис наклонился и мертвой хваткой взял шамана за плечи. На миг Кокэчу подумал, что его поднимают на ноги, и с облегчением глотнул свежего воздуха. Но затем шаман почувствовал, как Чингис взял его за ногу, твердые пальцы обхватили колено, вонзившись в мягкую плоть. Шаман яростно трепыхался, но Чингис с хрипом оторвал его от земли.

– Умоляю, мой повелитель, я ни в чем не виновен! – заверещал Кокэчу.

Чингис поднял шамана выше, потом резко бросил его себе на колено. Тело Кокэчу упало на выставленное вперед бедро хана. Потом все услышали хруст позвоночника, и шаман беззвучно раскрыл рот. Ноги безвольно упали, руки скрылись в снегу, освещенном тусклым предзакатным солнцем. Тэмуге отвернулся, почувствовав тошноту, но Хачиун и Хасар продолжали смотреть во все глаза, будто решили запечатлеть в памяти каждую мелочь.

Опустившись на колени возле шамана, Чингис тихо заговорил:

– В этих горах водятся волки. Мои люди охотились тут. Этой ночью волки найдут тебя здесь. Сначала они будут только смотреть. Когда ты ослабнешь от холода, они подойдут ближе и станут обнюхивать тебе ноги и руки. Волки разбегутся, когда ты закричишь и начнешь шевелиться, но они обязательно вернутся, полные решимости. И когда, взбудораженные запахом крови, они будут рвать тебя на куски, думай тогда обо мне.

Когда Чингис поднимался с колен, размытые слезами, озверевшие глаза Кокэчу следили за каждым его движением. Челюсть шамана беспомощно отвисла, обнажив желтые зубы. Он видел, как Оэлун закинула руку на плечи Чингиса, и они побрели назад к лошадям. Кокэчу не слышал, о чем они говорили. Никогда еще он не переживал такую страшную боль, и все известные ему заклинания и ритуалы померкли перед пламенем огня, сжигавшего его изнутри.

Вскоре тьма окутала его, и шаман застонал, поняв, что ноги теперь не нужны ему. Он попытался подняться, ему почти удалось присесть, но затем волна нестерпимой боли лишила шамана чувств. Когда он снова пришел в себя, в небе уже висела луна и слышался тихий хруст переступавших по снегу лап.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.018 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал