Лекция 19. Социологический анализ хозяйственных идеологий

В наше время находится немало людей, претендующих на безусловное объяснение происходящих процессов и так называемую деидеологизированность суждений. В этом есть, как минимум, элемент изрядного самообольщения. Можно говорить об истинности (неистинности) отдельных экономических фактов или статистических трендов. Но как только речь заходит о сколько-нибудь законченном видении хозяйственной системы и ее перспектив, так любое объяснение, сознательно или неосознанно, базируется на той или иной идеологии. Оставаться вне влияния конкретных политических партий и их экономических программ вполне возможно, но нейтральность ко всякой идеологии — не более чем идеологический миф^1[482].

Понятие идеологии. Под идеологией мы понимаем не партийную доктрину, не набор политических инструментов по обработке сознания непросвещенных масс и не “ложное сознание” в марксистском смысле, а то, что К. Манхейм называл “рационально обоснованной системой идей”^2[483]. Таким образом, мы не вкладываем
в данное понятие уничижительного смысла, который придается ему еще с наполеоновской эпохи.

Соответственно хозяйственная идеология рассматривается нами как более или менее упорядоченный взгляд на экономику, системное мировоззрение, в котором сплетаются познавательные, нормативные и символические элементы^3[484]. Подобное мировоззрение отличают следующие черты:

• более или менее целостное (завершенное) описание хозяйственной системы;

• внутренняя непротиворечивость предлагаемых схем;

• внесение в экономические рассуждения особых представлений о ценностях, об общественно-экономическом идеале;

• указание на способы преобразования существующего экономического строя.

Общественно-экономический идеал представляет собой, на наш взгляд, единство идеалов-целей и идеалов-средств. К первым относятся такие конечные ценности (ultimate values), как Экономическая Свобода, Материальное Равенство, Трудовая Солидарность (Кооперация, Коллективизм). Идеалы-средства — это способы их достижения, в числе которых мы обнаруживаем: формы собственности и формы организации хозяйства, характер и степень государственного вмешательства в экономику, способы распределения благ и утверждения трудового порядка.

Идеологии существуют как бы в “растворенном” состоянии, образуя сферу “коллективного знания”, и зачастую трудно или просто невозможно найти их конкретного “автора” или четко отделить носителей. Тем не менее социология не может не ставить вопроса о субъекте идеологического действия. При этом не имеется в виду одно лишь формальное соответствие идеологии интересам каких-то социальных групп, не догадывающихся о ее существовании и претендующих в лучшем случае на роль “потенциального субъекта”. Речь идет об активном производстве и воспроизводстве идеологических схем^4[485]. Подобных субъектов следует искать на трех уровнях воспроизводства хозяйственной идеологии:

• на уровне идеологических систем;

• на уровне экономических программ;

• на уровне массового сознания.

Идеологическая система представляет собой теоретически оформленную “чистую” модель хозяйственных процессов. Она обладает относительной целостностью и внутренней логической непротиворечивостью, но в силу этого неизбежно страдает неполнотой. Рационализация и структурирование идеологического пространства в системе понятий, доведенные до построения “чистых” идеологических схем — удел исследователя-теоретика. Только такие схемы полностью соответствуют канонам идеологии как подлинно системного мировоззрения.

Экономическая программа воплощает иной тип более прикладных моделей, для которых характерны, с одной стороны, полнота охвата, а, с другой — принципиальная эклектичность. Они комбинируются, складываются из элементов разных идеологических систем. И носители здесь иные — эксперты и консультанты в области экономической политики, а также сами политики.

Наконец, идеологические воззрения воспроизводятся в массовом сознании в виде дихотомических клише и единичных суждений, опирающихся на прочные земные основания здравого смысла. Идеологические системы и программы переводятся средствами массовой информации на язык популярных лозунгов и простых решений-“одноходовок”. В таком виде они и осваиваются носителями массового сознания.

На каждом из трех уровней строятся свои описательные и нормативные схемы, раскрывающие характер сущего или должного порядка. “Разведение” этих уровней, содержательный анализ идеологических систем, прослеживание их связей с программами и установками массового сознания, описание сложного процесса идеологических трансформаций — все это очерчивает исследовательское поле дисциплины, которую можно назвать социологией экономического знания⁵ [486].

Люди, независимо от того, являются они экспертами или нет, объясняют одни и те же процессы с разных ценностных позиций. В результате их взгляды расходятся, порой до полной противоположности. Но ни одна из таких позиций в своем упорядоченном виде не может признаваться заведомо истинной, а равно не может быть фальсифицирована как целое. Продвигаться в понимании
целого можно и должно только через сопоставление разных мировоззрений. К сожалению, подобной рефлексивной работой мало кто озабочен всерьез, все предпочитают заниматься непосредственным изучением экономических процессов, игнорируя различия стилей мышления об этих процессах и забывая, что короткие пути к истине бывают, как правило, не самыми верными. В результате социология экономического знания остается малоизведанной периферийной областью^6[487].

Наша задача — показать не только то, что мы движемся в плотном потоке символических значений и текстов, но и то, что этот дискурсивный поток, выглядящий внешне как беспорядочная мешанина, подвержен структурированию. В данной лекции мы остановимся в основном на исходном уровне идеологических систем, а в следующей рассмотрим процесс идеологических трансформаций.

Одни привыкли отмахиваться от данной проблемы, повторяя: “Сколько людей, столько и мнений”. Однако число мировоззренческих систем не только конечно, но в принципе не может быть очень велико. Другие признают проблему, но склонны во всем видеть борьбу двух непримиримых полюсов (социализма и капитализма, плана и рынка, авторитаризма и демократии). Кроме того, одна из альтернатив непременно увязывается с позитивными переменами и желательным порядком вещей, другая же — исключительно с отрицательными. Иными словами, выход оказывается только один. Такое видение в конечном счете — не более чем частный результат прогрессистских иллюзий, будто есть только “хорошее” и “дурное”, а история это борьба “прогресса” и “регресса”. Попробуем представить более сложную типологию из четырех идеологических систем, изначально равноправных с точки зрения описательных и нормативных возможностей. Для их обозначения воспользуемся привычными терминами “демократизм”, “консерватизм”, “либерализм” и “социализм”. Но не потому, что, мол, пока не выработано лучших терминов, а потому, что за каждым из упомянутых “измов” кроется особая сложная традиция, и все они продолжают работать, играть свои роли на идеологической сцене.

Нетрудно заметить, что все термины — западного происхождения, и это не случайно. Современные идеологии — продукт западного
рационализма и секуляризованного мышления, новый способ “околдовывания” мира. Все они — “дети Просвещения”, “разбежавшиеся” с наступлением Нового времени в разные стороны^7[488].

В реальной жизни разные идеологии относительно свободно перетекают друг в друга, активно заимствуют “чужие” элементы. Мы же представим их в виде “чистых”, идеальных типов, каждый из которых конструируется при помощи стандартного набора критериев, включающего:

• отнесение к перечисленным выше идеалам-целям и идеалам-средствам с акцентом на их экономических составляющих;

• характеристику хозяйствующего субъекта (степень индивидуализма, утилитаризма, рациональности в его поведении).

Предупредим заранее, что в нашем описании “очищенный” облик основных идеологий в целом ряде случаев разойдется с их нынешним привычным восприятием.

Консерватизм. То, что консерватизм нацелен на удержание и воспроизведение традиции, а не на коренную ломку существующих отношений, известно всем. Но торопиться отождествлять его с традиционализмом не следует^8[489]. “Естественный традиционализм” есть начальная форма консервативного мировоззрения, господствовавшая в средневековом аристократическом обществе, однако воспроизводящаяся и поныне в виде простейших охранительных реакций. Консерватизм эпохи современности как более или менее выдержанная идеологическая система выступил как ответ на разрушительные силы Великой Французской революции на рубеже XVIII и XIX столетий. Посмотрим, из чего исходит консервативная позиция^9[490].

В области идеалов-целей консерватор стремится не к индивидуальной свободе и не к материальному равенству, а скорее к хозяйственному единству, в котором каждый отдельный субъект оказывается сопричастным некоему органическому целому. Консерватизм, таким образом, проповедует надиндивидуализм. Хозяйствующий субъект здесь не автономен и в определенном социальном смысле “не свободен”, ибо его свобода сопряжена с осознанием ответственности, налагаемой на него высшим хозяйственно-политическим порядком.

Консерватизм не предусматривает равноправия. Более того, он утверждает принцип строгой иерархии, отчетливо прокламируя фактическое экономическое неравенство. Последнее с консервативной точки зрения освящено правом и традицией, непременно проникнуто неким моральным Духом, “чувством служения”. Это единственная открыто антиэгалитарная идеология, предлагающая, словами И.А. Ильина, “живое созерцательное приспособление к человеческому неравенству”^10[491].

В области хозяйственной мотивации консерватор ориентируется скорее не на материальные стимулы, а на выработанную привычку исполнения долга, на воспитание трудовой и деловой этики, лояльности руководству, преданности фирме.

В сфере хозяйственной организации идеал консерватизма — корпоративное устройство. Место индивида или группы здесь определено их принадлежностью к относительно замкнутым организациям иерархического типа, будь то средневековый ремесленный цех или современная фирма. А наивысшей, в каком-то смысле “священной”, силой, объединяющей все прочие корпорации, является Государство.

Консерватор ратует за сильную государственность. Он предполагает активное вмешательство государственных органов в экономику во имя так называемых национальных интересов. Вмешательство осуществляется в форме постоянного, но в тоже время умеренного реформизма, исходящего более из наличных хозяйственно-политических сил, нежели из желательного порядка вещей (с неизбежными плюсами и минусами такого выбора), при осторожном отношении ко всяким радикальным и скорым нововведениям^11[492].

Государственно-корпоративный каркас, в свою очередь, опирается на фундамент таких “традиционных” форм организации хозяйства и общества, как семья. И все вместе цементируется
отношениями патернализма, сочетающими строгую субординацию с отеческой заботой о нижестоящих: слабые должны подчиняться сильным, а сильные заботиться о слабых.

Консерватизм не отвергает прав индивида как частного собственника, а проводит принцип единонаследия (майората) как способ воспроизводства этой собственности, поддерживает наследственные привилегии и принцип назначаемой сверху опеки со стороны собственника или сообщества (государства). Ему соответствует политика концентрации частной собственности в целях более эффективного контроля. Последний же необходим для того, чтобы частная собственность работала на общественное благо. Консерватизму в принципе не чужды трудовое и экономическое принуждение и соответствующие ограничения свободы, обеспечиваемые силами семейно-корпоративного устройства.

Консерватор исходит из признания национального характера экономики, глубокой специфики национальных условий, сложившихся в данном государстве нравов и обычаев, правовых, политических и религиозных устоев. Консерватор выдвигает приоритет особых национальных интересов (вместо заботы об интересах “мирового сообщества” или “мирового пролетариата”). При этом его национализм выполняет скорее не наступательные, а защитные функции, пытаясь замкнуть на себя свою внутреннюю экономическую традицию и культуру. Консерватор подчеркивает сквозную историческую преемственность в социально-экономическом развитии и не членит историю на периоды “золотого века” и “темного царства”. Например, применительно к развитию России он не лишит досоветский или советский периоды их важной конституирующей роли.

Консерваторы не склонны к экономическому детерминизму, они рассматривают экономику как часть целостного общественного организма. Наконец, они не злоупотребляют рационалистическими построениями. Нерациональные основания занимают у них важное место как в описании мотивов хозяйствующих субъектов, так и в изображении всего народнохозяйственного устройства. Это единственная из приводимых нами идеологий, отказывающаяся от проектов рациональной организации общества и содержащая заметный антисциентистский заряд.

Либерализм. Суть либеральных идеалов заключена в утверждении свободы хозяйствующего субъекта. Максимальное использование стихийных общественных сил и минимальное принуждение — таков основополагающий принцип “чистого” либерализма. Причем свобода получает здесь свое крайнее выражение как индивидуальная независимость, ограниченная лишь свободой точно таких же автономных индивидов, рационально следующих своим эгоистическим
интересам^12[493]. Связь хозяйствующего субъекта с обществом и другими субъектами имеет в либерализме скорее негативный (вынужденный) характер (скажем, нужно развивать кооперацию с партнерами ради того, чтобы достичь желанной эффективности).

В сфере хозяйственной мотивации либерализм опирается в первую очередь на привлекательность материальных стимулов. Он предлагает, таким образом, идеологию утилитаризма и рационализма, наиболее близкую ортодоксальному экономисту. И не случайно наиболее яркие либералы вышли и выходят из рядов экономистов: от классика А. Смита до современных лидеров монетаристского (М. Фридмен) и институционального толка (Ф. Хайек, Дж. Бьюкенен).

Либерализм проповедует экономическое равенство, но в то же время эгалитаристские элементы имеют здесь формально-декларативный характер. Речь идет о весьма условном равенстве исходных позиций — подобно равенству бойцов на ринге. Индивиды как собственники и граждане наделяются равными формальными правами в политико-правовой области. При этом достаточно отчетливо прокламируется фактическое экономическое неравенство. Либерализм выступает, таким образом, за “равенство возможностей” против “равенства результатов”.

Свобода “экономического человека” утверждается как результат принадлежащих ему прав собственности, которые рассматриваются как “естественные” права. Развитие и рациональная спецификация прав частной собственности является гарантией не только экономического благополучия, но и социальной независимости человека^13[494]. Приоритет экономических прав собственника, измеряемых его долей в собственности организации, отстаивается и в хозяйственном управлении: владение определяет способы управления. В качестве идеала хозяйственной организации предлагаются саморегулирующийся рынок и механизм свободной конкуренции^14[495]. Государству либерал отводит довольно скромные роли —
“ночного сторожа”, охраняющего права соревнующихся индивидов и отпугивающего желающих нарушить условия свободной конкуренции, а также роль “врача”, смягчающего ее побочные эффекты и оказывающего “первую помощь” пострадавшим. Но в принципе, вступая в конкурентную борьбу, индивид берет на себя ответственность за ее последствия и вправе рассчитывать только на свои силы. “Пусть проигравший плачет”!

Либерал исходит из существования одной модели “нормальной экономики” и видит различия национальных экономик лишь в степени их относительной отсталости или приближенности к общему идеалу. Украина или Казахстан, объединенная Германия или необъединенная Корея — принципы желаемого развития едины для всех. Национальная же специфика признается скорее как досадное ограничение. Либерализм, таким образом, доводит свой универсализм до идеала “открытого общества” как венца истории. Провозглашаемые им права объявляются естественными правами, каковые желательно освободить от всяких социальных наслоений и деформирующих вмешательств.

Демократизм. “Несущая” идея демократизма выражена в принципе народного суверенитета, протягивающего нить от “общественного договора” Ж.-Ж. Руссо к теориям современной социал-демократии. Демократизм оформился практически параллельно с либерализмом в борьбе с привилегиями аристократического общества. Одновременно он выступил и как реакция на сам либерализм, который, устанавливая формальное равенство в пользу сильных, оставлял большинство населения без фактической защиты.

Демократизм является эгалитаристской идеологией, но старается ограничивать эгалитарные установки сферой политики и права. В сфере же экономики он пытается смягчить фактическое неравенство и так распределить экономические ресурсы, чтобы сблизить полюса, минимизировать число как бедных, так и богатых групп, не посягая, однако, на основы самого неравенства.

Демократ провозглашает свободу индивида как члена определенного сообщества. Выход из сообщества возможен, но означает
потерю соответствующих прав (в этом содержится элемент принуждения). Демократизм противопоставляет отдельному индивиду отношения кооперации и сотрудничества, оставляя ему, тем не менее, поле для автономии и позволяя реализовать ее, примыкая к разного рода коллективам и организациям. Эти организации имеют характер ассоциаций и стоят между индивидом и государством;

их задача — защита интересов индивида от посягательств других индивидов и государства.

Государство в демократической схеме выступает в первую очередь как инструмент обеспечения гражданских прав, или как государство благосостояния. Его основная задача — защитить слабых, предоставив всем гарантированное обеспечение минимально необходимых условий для жизнедеятельности: право на жизнь, на труд и отдых, на минимум средств существования и элементарную информированность о происходящем.

Суть демократизма выражается словами “полноправное членство”. Это предполагает и право индивида на владение и хозяйственное управление, а также на объединение с другими субъектами согласно своим собственным интересам, и право на равных с другими членами группы или сообщества участвовать в процессе принятия хозяйственных решений — непосредственно или через выборных представителей. В демократической системе все конфликтные вопросы становятся предметом публичного обсуждения и, главное, обеспечивается равенство участников при голосовании. Иными словами, определяющее значение имеет не размер находящейся во владении собственности, а сам факт владения. Демократизм, таким образом, не нарушает право частной собственности, но ограничивает его в пользу элементов самоуправления^15[496].

Демократ выступает за дисперсию экономической власти, дробление (диффузию) собственности в противоположность “аристократическому” единонаследию и установление относительно прогрессивных шкал налогообложения доходов.

Индивид, наделенный совокупностью гражданских и хозяйственных прав, таким образом, есть исходный, но не конечный пункт демократического устройства. Демократизм — это реализация индивидуализма посредством коллективной организации. Демократы
выступают за “трудовое и гражданское право”, выборность управляющих и контроль за их деятельностью со стороны собственников как капитала, так и рабочей силы. Стержневую роль здесь играет институт самоуправления, базирующийся на коллективной (объединенной долевой) частной собственности^16[497].

Демократ, как правило, ратует за плюрализм форм собственности и хозяйственной организации, за разного рода “смешанную экономику”. Но есть у него и особые предпочтения. Первым приближением к демократическому идеалу, взятым из современной экономической жизни, можно считать акционерное общество открытого типа, в котором важнейшие решения принимаются собранием акционеров, осуществляющим эффективный контроль над менеджментом, и ни один из акционеров не имеет существенного перевеса в доле собственности. Впрочем, такая организация не реализует полностью демократические принципы, да и встречается не столь часто.

Настоящими же идеалами-средствами демократизма в области хозяйственной организации являются кооператив (паевое товарищество) и так называемые народные предприятия, где все работники обладают равными правами собственности и равным правом голоса.

Провозглашение эффективности демократических решений в экономике исходит из предположения, что индивиды не только рационально преследуют свои интересы, но и достаточно компетентны, т.е. не нуждаются в бюрократической или патерналистской опеке.

Социализм. Взлет популярности социализма оказался дальнейшей реакцией идеологии большинства на консервативные и либеральные установки. Это была такая радикализация демократизма, в которой произошло размывание чуть ли не всех его основ. Социализм породил множество своих разновидностей. Но сегодня его классической версией мы вправе считать ортодоксальный марксизм^17[498].

Социализм является радикальной эгалитаристской идеологией. Он стремится к максимально возможному социально-экономическому равенству во владении ресурсами, в трудовой деятельности и распределении благ, допуская лишь те формы неравенства, которые проистекают из технологического уровня разных производств или из природных способностей работников^18[499].

Социализм являет собой яркий пример отрицания индивидуализма (все попытки внести сюда индивидуалистическое начало оборачивались в итоге беспомощной эклектикой). Он провозглашает единство в форме товарищества или братства, в котором происходит целенаправленное расширение сферы публичной жизни, и частные права субъекта на автономию не предоставляются никому.

Решающим средством уничтожения всяких экономических классов и достижения социальной однородности для социалиста выступает обобществление материальных факторов производства. Социализм в своем чистом виде отрицает частную собственность. Всеобщее обладание не принадлежащими никому средствами производства становится естественной базой для утверждения всеобщности труда и относительно уравнительного распределения вознаграждений.

Общественная собственность становится базой для утверждения всеобщей планомерной организации хозяйственной жизни. При этом народное хозяйство рассматривается не как органическая целостность, а скорее как оперативный плацдарм, объект регулирующего воздействия из единого центра. Важнейшим инструментом этого регулирования становится государство, которое выступает в первую очередь машиной внеэкономического принуждения и перераспределения огромной массы хозяйственных ресурсов.

Правда, своей конечной целью социалист считает преодоление государственности и утверждение непосредственного самоуправления трудящихся. Но в отличие от демократического самоуправления, здесь не предполагается свободного самоопределения человека как индивида. Социализм предполагает насильственное включение всех индивидов в деятельность “единой народнохозяйственной фабрики”, а принуждение в качестве одного из базовых принципов обеспечения всеобщей общественной связи. Хозяйствующему
индивиду здесь просто не отводится места. Свобода оказывается не более чем “осознанной необходимостью” подчинения установленному порядку.

Социалист признает значимость материального вознаграждения как одного из “родимых пятен старого общества”, но надеется на то, что в будущем моральные стимулы (труд на общественное благо) одержат верх над материальными стимулами. При этом сам социализм по существу служит проявлением достаточно грубого материализма, поскольку исходит из примата материальных нужд. Одновременно социалистическая идеология пронизана верой в рациональное научное построение справедливого общества, которое успешно справится с этими материальными нуждами. Причем речь идет об экономической рациональности не отдельного человека, а некоего коллективного субъекта (“трудящихся” и выступающих от их имени вождей). Социализм — это коллективный утилитаризм.

Подобно либерализму, социалистическая идеология предлагает свою универсальную схему хозяйственной организации. Именно в силу этого внутреннего родства и сходства притязаний они становятся основными экономико-идеологическими противниками^19[500].

Сравнительная характеристика идеологических систем. Различие четырех вышеуказанных систем состоит в точках опоры и избираемых ориентирах. Либерализм делает акцент на праве частной собственности, социализм — на равенстве в распределении условий и результатов производства, демократизм — на самоуправлении и всеобщих социально-экономических гарантиях, консерватизм — на нормативном регулировании хозяйственных действий^20[501].

В целом либерализм и демократизм стали прямым развитием интеллектуализма и рационалистических постулатов западноевропейского Просвещения. Консерватизм консолидировался как реакция восстановления вытесняемых волевых, интуитивных и моральных начал — иррациональных сил самостийно растущего организма. Сложнее всего дело обстоит с социализмом, который явил собой причудливое сочетание рационалистических проектов и иррационального духа, или, точнее, “рациональное мышление иррационального действия”^21[502].

В каких образах предстает фигура хозяйствующего субъекта в рамках четырех идеологических систем? У либералов он напоминает свободного фермера, у демократов — акционера или пайщика кооператива, у социалистов — члена принудительного профсоюза, у консерваторов — младшего члена семьи на фамильном предприятии. В пределах либеральной парадигмы человек в максимальной степени походит на homo economicus, обладая всеми его важнейшими чертами: рациональностью, эгоистичностью и независимостью (ему не важно, как поступают другие субъекты; если соседи-фермеры плохо ведут хозяйство, он от этого только выиграет). Человек в демократической парадигме рационален и эгоистичен, но расстается с частью своей независимости: он должен быть уверен, что его “соседи” также ведут себя рационально (если другие акционеры в панике начнут сбрасывать свои пакеты акций, наш акционер может потерять все). Человек в социалистической парадигме эгоистичен, но полностью утрачивает независимость и отказывается от индивидуальной рациональности, полагаясь на рациональность коллективного субъекта. В консервативной же парадигме субъект максимально отдаляется от образа “экономического человека”, ибо на второй план отходят и его рациональность, и эгоизм, и независимость.

Идеологические гибриды. Полное и непротиворечивое текстовое изложение “чистой” идеологии — явление крайне редкое. И много чаще нам приходится сталкиваться с ее проявлениями на другом уровне — с программами, представляющими более прикладные и комбинированные идеологические формы. Любая реальная (и реалистичная) политика практически всегда строится на идеологических гибридах и содержит в себе изрядные дозы эклектики. Политики руководствуются необходимостью действия, а не чистотой идейных принципов. Они отбирают и сочетают эти принципы, не смущаясь противоречиями “чистой” логики. И дело не в том, что у политиков или обслуживающих их экспертов отсутствуют
достаточные рефлексивные способности. Просто политическая или экономическая программа преследует иные цели. Она должна быть привлекательной в глазах как можно более широких слоев населения, мобилизуя их на свою поддержку. В силу этого каких-то чисто “либеральных” или “демократических”, “социалистических” или “консервативных” экономических программ просто в принципе быть не может.

Идеологические системы оформляются в непрерывном взаимном отталкивании. А в это время реальная государственная политика, по крайней мере в ведущих западных странах, издавна строится исключительно на компромиссах и идеологических гибридах. И любые изменения в проводимой политике в большинстве случаев становятся не коренной сменой идеологической линии, а лишь смещением акцентов.

В эпоху буржуазных революций произошло переплетение либеральных и демократических доктрин, что явилось критической реакцией на феодальный консерватизм. В развитых буржуазных обществах они успели достаточно утвердиться, чтобы, во-первых, потеснить мощные слои старого и нового консерватизма, а во-вторых, не допустить неуправляемой цепной реакции распространения социалистических идей. Благодаря успешному закреплению в общественном сознании идеологических гибридов несоциалистического толка, сам социализм, внедрившись в это сознание, “успокоился” в невоинственных и эклектических “лассальянских” формах.

Но наиболее “счастливым” для развитых западных обществ оказался гибрид либерализма и обновленного консерватизма, дополненный реальными социалистическими и демократическими элементами в качестве подпитывающих “оппозиционных” идеологий. Консервативно-либеральная (или либерально-консервативная) программа, поддерживающая, с одной стороны, сильную государственность и правопорядок, а с другой — свободу в экономической деятельности, оказалась неплохо сбалансированной. В ней достигается симбиоз (сочетание и, отчасти, взаимное погашение) прогосударственных и антигосударственных начал, партикуляристских (националистических) и универсалистских элементов^22[503]. Либерализм привносит в этот альянс некий динамичный дух, консерватизм удерживает этот дух от радикальных поползновений. А оппозиционный социал-демократизм заботится о том, чтобы не
произошло забвения эгалитарных принципов. При этом современная консервативная и либеральная идеологии во многом попросту слились, породив, кстати, изрядную путаницу в наименованиях: консерваторов называют либералами, неолибералов — неоконсерваторами и т.д.

Наконец, несколько слов о третьем уровне — уровне массового сознания. Здесь экономические решения воспринимаются ситуативно, эклектично, эмоционально и нерефлексированно, на уровне лозунгов и здравого смысла. Если попытаться перевести приоритеты всех четырех идеологий на уровень лозунгов, то окажется, что лозунг социализма — “всеобщее равенство”; демократизма — “полноправное членство”; либерализма — “индивидуальная свобода”; консерватизма — “органическое единство”. Лозунги далее редуцируются к словам-символам: консерватизм ассоциируется с Порядком, социализм — с Равенством, Либерализм — с Рынком, демократизм — с Гласностью. Но даже эти многозначные слова-символы зачастую воспринимаются на уровне общих ощущений. А значительная часть населения вообще живет вне мира хозяйственных идеологий, не имея сколько-нибудь упорядоченных представлений о социально-экономических процессах.

Заключение. Мир экономических идеологий сложнее, нежели противостояние “старого” и “нового”. За политическими программами и массовым сознанием стоит целый набор относительно целостных идеологических систем. Причем, их можно рассматривать как равноправные с точки зрения их описательных и нормативных возможностей, т.е. оценочно нейтрально, без деления на “плохие” и “хорошие”. Наконец, идеологические системы сменяют друг друга во времени, образуя своего рода идеологический “калейдоскоп”. Рассмотрение этой трансформации ожидает нас в следующей лекции.

Лекция 20.
ТРАНСФОРМАЦИЯ ХОЗЯЙСТВЕННЫХ ИДЕОЛОГИИ
(на примере современной России)

Мы смотрим на экономику и общество сквозь призму идеологических воззрений. Причем, сами эти воззрения не остаются постоянными. Изменяются не только взгляды отдельного человека, но и общая идеологическая картина. Различные идеологии сосуществуют, активно влияют друг на друга. Но в каждый период та или иная из них выходит на передний план, утверждается в общественно-политическом сознании и экономическом лексиконе. Это происходит в тот момент, когда соответствующая идеологическая
система находит концентрированное выражение в политических программах, а лозунги этих программ осваиваются и поддерживаются массой населения, точнее, его наиболее восприимчивыми группами. На время наступает период относительного господства одной из идеологических парадигм.

В данной лекции мы собираемся предложить вариант социологического анализа трансформации экономических идеологий на примере из ближайшей истории России — с начала перестройки до середины 90-х годов. Именно этот, предельно сжатый по историческим меркам, период позволяет проследить целый ряд идеологических сдвигов. В самом деле, еще совсем недавно велась борьба за интерпретацию “социалистического выбора”, затем спорили о путях вызревания подлинного “гражданского общества”, вскоре акцент переместился на дебаты о построении “нормальной экономики”, а потом в центре внимания оказалось содержание “национально-государственных интересов”. Это не просто замена терминов и клише. Вместе с ними изменяется и наше понимание происходящего^1[504].

Мы будем исходить далее из следующих двух предположений. Первое — существуют несколько идеологических систем, каждая из которых предлагает свое, достаточно полное и относительно непротиворечивое описание одного и того же объекта — хозяйственной системы России (СССР) в советский и постсоветский периоды, а также строит свои модели желаемого будущего. Второе — в течение реформенного десятилетия эти системы, воплощаясь в разных программах, последовательно сменяли друг друга, и таким образом, происходило неоднократное замещение мировоззренческих доминант — как в головах отдельных субъектов, так и в публичной сфере в целом. Попробуем разобраться в этом “идеологическом калейдоскопе”, описывая каждую идеологическую систему в ее собственной терминологии^2[505].

Социалистическая парадигма. В течение десятилетий в нашей стране официальная и практически единственная объясняющая парадигма формировалась социалистической идеологией. Не секрет,
что в концептуальном отношении она практически целиком строилась по принципу радикального марксистского отрицания капиталистической системы второй половины XIX столетия^3[506], которое заключалось в следующем.

Фактически вся собственность на средства производства объявлена неделимым общественным достоянием, что открывает возможность планомерно управлять всем народным хозяйством из единого центра^4[507]. Любые затраты, включенные в план, считаются общественно необходимыми, Основная масса ресурсов распределяется путем фондирования. Товарно-денежные отношения, в том числе финансы и кредит, выступают как инструменты плана, а цена — как плановый норматив. Плановость обеспечивает одновременно бескризисное поступательное развитие экономики и полную занятость, научно-технический прогресс и высокие темпы экономического роста. При этом в отношениях с внешним миром делается ставка на собственные силы и устанавливаются заградительные барьеры с помощью универсальной государственной монополии.

Упор в экономическом росте делается, в первую очередь, на тяжелую промышленность и в целом на производство средств производства, опережающее развитие которого возводится в ранг объективного закона. При этом, скажем, легкая промышленность может получать около одного процента всех централизованных капиталовложений, а доля промышленной продукции отраслей группы “Б” десятилетиями не поднимается выше одной четверти. Все это, однако, не мешает говорить о подчинении всех хозяйственных действий “высшей цели” — повышению материального благосостояния и всестороннему развитию людей. Просто более полная реализация этой цели постоянно отодвигается в будущее.

В сфере мотивации работников первенство отдается моральным стимулам (“работа на себя” через “работу на общее благо”). Строго же контролируемое принципом распределения по труду материальное вознаграждение принимается отчасти как неизбежное
зло, отчасти как временное, но полезное подспорье, которое перестает быть необходимым по мере формирования творческого, “коммунистического” отношения к труду.

Различия социальных классов (рабочие, колхозное крестьянство и прослойка интеллигенции) уже кажутся скорее формальными. Вся система движется в направлении возрастающей социальной однородности и всеобщего экономического самоуправления (хозрасчета, трудовой демократии), принципы которого, впрочем, формулируются весьма осторожно.

Могут сказать, что в этих воззрениях немало чисто мифологических элементов. Тем не менее многое, особенно в части отрицания, вполне справедливо: институт частной собственности как фундамент разделения на собственно экономические классы разрушен; рынок, хотя бы отдаленно напоминающий неоклассические схемы, подавлен; стремления к прибыльности предприятия или индивидуальному материальному успеху предельно ограничены; открытая безработица отсутствует.

Социалистической парадигме не откажешь в логической последовательности и полноте. Отклонения же реальности от схемы объясняются как “аномалии”, “отдельные негативные явления” или, в крайнем случае, как “трудности роста” или “родимые пятна старого общества”. Сейчас уже трудно поверить, но вплоть до второй половины 80-х годов эти взгляды разделялись подавляющей массой интеллектуалов, веривших в возможность “совершенствования социализма”. Под социалистическими лозунгами прошел и начальный период “перестройки” с его программой “ускорения социально-экономического развития”.

Для тех, кто и далее сохранял приверженность социалистической идеологии, последующие экономические реформы представляются “потерей завоеваний”, “сползанием к капитализму периода первоначального накопления капитала”, попыткой повернуть вспять “объективные экономические законы”.

Демократическая парадигма. В конце 80-х годов социалистическая идеология терпит крах. Она, конечно, не исчезает (ничто не исчезает окончательно), но уступает господствующие позиции демократической парадигме. Последняя выносится на поверхность прежде всего усилиями “шестидесятников”^5[508]. Если социалисты
использовали оружие марксистской критики буржуазного строя в качестве инструмента описания противоположной, по их мнению, социально-экономической системы, то демократы ту же марксистскую критику (с учениями об эксплуатации, принуждении и отчуждении труда), прикладывают к обществу “реального социализма”. Итак, демократическая парадигма вырастает из радикальной критики социалистического хозяйственного мировоззрения, осуществляемой с помощью того же самого понятийного аппарата.

По утверждениям демократов, в 30-х годах экономика была подчинена политике, утвердилась тоталитарная система с присущими ей многими чертами осовремененного азиатского деспотизма. Экономические отношения подчинены здесь всепроникающей государственной власти, ядро которой образует подобие некоего нового эксплуататорского класса — “номенклатура” или “партократия”. Никакой общенародной собственности на деле нет, есть только собственность государства, и все подчиняется целям ее воспроизводства. Устанавливается жестко-иерархическая система управления. Эксплуатируемые производители лишены всякой хозяйственной самостоятельности и отчуждены фактически от всякой собственности на средства производства, сама рабочая сила становится собственностью всемогущего государства.

Распределение по труду, по мнению демократов, является чистой декларацией. Господствует распределительная система, сочетающая уравниловку при заниженном общем уровне оплаты за труд внизу социальной лестницы и должностные привилегии наверху. А поскольку трудовые стимулы ограничены, работники привлекаются к труду с помощью жесткой дисциплины, силами внеэкономического или грубого экономического (“от нищеты”) принуждения. Отсутствие же официальной безработицы отнюдь не означает реальной полной занятости.

Плановость управления экономикой оказывается скорее фикцией, нежели реальностью. Планы строятся на заведомо ложной информации, исходящей как сверху, так и снизу, никогда не выполняются, подгоняются под факт. Плановость оборачивается приказной анархией и крупными потерями на каждом шагу. Централизованный план вместе со всеми финансовыми рычагами оформляет сложную систему перераспределения материальных, финансовых и трудовых ресурсов между отраслями, регионами, группами населения. На эти цели работают дифференцированные прямые изъятия средств предприятий (от ноля до 90% прибыли) и выборочные дотации этим предприятиям; огромный налог с оборота; административным путем устанавливаемая дифференциация цен на одну и ту же продукцию; поддержание “ножниц цен” на
продукцию разных отраслей и т.д. В этой системе дешевый (1–2% годовых), а часто и безвозмездный кредит обращается в форму бюджетного финансирования, а деньги все более напоминают множественные расчетные единицы с весьма различной покупательной способностью.

Мощная перераспределительная машина позволяет поддерживать некоторый воспроизводственный баланс, подпитывая слабые хозяйственные звенья за счет сильных, но не устраняет накапливаемых диспропорций. Собственно производство наращивается при явном отставании инфраструктуры, промышленность развивается за счет сельского хозяйства, материальное производство — за счет непроизводственной сферы (науки и образования, здравоохранения и культуры), продукция производственного назначения вырабатывается в ущерб потребительским товарам.

Неспособность заинтересовать производителей в освоении нововведений и серьезном улучшении качества продукции пытаются компенсировать наращиванием количественных показателей. В свою очередь, этот валовой подход при мягких бюджетных ограничениях порождает неограниченный спрос на ресурсы, а при жестко фиксированных ценах ведет к тотальному хроническому дефициту и этих ресурсов, и производимой конечной продукции. Дефицит же парадоксальным образом соседствует с перепроизводством и значительными хозяйственными потерями.

Таким образом, данная система, получающая название “административно-командной”, критикуется демократами не только за антигуманность, но и за вопиющую неэффективность. Накопление экономического потенциала осуществляется в ней во многом за счет дешевого принудительного труда (вся страна представляется одним большим ГУЛАГом) и растрачивания обильных природных богатств, т.е. за счет будущих поколений. Большая же часть успехов оказывается мнимой, как только пробивается первый ручеек более или менее правдивой статистической информации (пересчитываются достигнутые прежде темпы роста и т.п.).

По мнению демократов, административно-командная система к 80-м годам уже исчерпала все свои возможности. В результате попытки ускорения развития обернулись продолжающимся падением темпов роста, форсированное накопление — затуханием инвестиций, а намерение подкормить отощавший народ закончилось развалом потребительского рынка. И все это произошло на фоне удручающего разрушения элементарных нравственных и культурных основ общества.

Перестройка для демократов закономерно выступает как антитоталитаристская “революция снизу” не только в политическом,
но и в экономическом отношении, которая поднимается на восходящих потоках социальной активности достаточно широких слоев населения (“перестройка как революция” — это становится концептуальным лозунгом). Они видят в реформах акт творческого разрушения “административно-командной системы”.

При этом видение позитивных хозяйственных реформ у демократов по сути редко выходит за рамки некоего “капитализма с человеческим лицом”, сочетающего рыночные отношения с реальным производственным самоуправлением, или довольно неопределенных контуров “смешанной экономики”, не выводимых за пределы общих принципов — на уровень общенациональной рабочей программы.

Как мы уже утверждали в предыдущей лекции, идеалом демократической хозяйственной организации на микроуровне является кооперативная форма, хотя это обстоятельство часто остается неосознанным. Не случайно, разнородная предпринимательская деятельность в годы “перестройки” первоначально укрывается за кооперативной вывеской. Однако раздача собственности трудовым коллективам — довольно шаткая опора для широкого хозяйственного реформирования. Экономический кризис подталкивает к более радикальным мерам: не проходит и двух-трех лет, как завершается “эпоха толстых журналов”, и демократы лицом к лицу сталкиваются с необходимостью перерождения или ухода с идеологической сцены.

Либеральная парадигма. На рубеже 90-х годов на смену раскалывающемуся демократическому движению приходят группы идеологов, имеющие рабочую программу хозяйственных преобразований. Наступает идейное господство либерализма или, точнее, “эконом-либерализма”, ибо ядро этих групп составляют профессиональные экономисты, знакомые с основами западной теории^6[509].

Точка зрения “эконом-либерализма” на эволюцию состоит в следующем. Начиная с хрущевской “оттепели”, а тем более во времена брежневского “застоя”, ледяной панцирь тоталитаризма в сильной степени подтаял, и появились проталины экономической свободы (пусть даже весьма ограниченной), что ознаменовало переход советской хозяйственной системы в принципиально новое состояние.

Огромная масса государственной собственности уже растянута, растащена государственными ведомствами и крупными объединениями-монополистами,
получившими немалую самостоятельность во взаимоотношениях с Центром. Усиливается и относительная обособленность местных (республиканских) правящих элит. В результате диктат Центра постепенно замещается сложной системой корпоративных групповых интересов.

Государственный центр утрачивает возможности эффективного принуждения. Место приказной системы занимает система торгов за ресурсы на всех уровнях властно-хозяйственной иерархии, или “экономика согласований”, прекрасно описанная в работах Я. Корнаи (многие наши эконом-либералы, безусловно, его последователи). Все производители — от министра и директора предприятия до рядовых работников и специалистов — становятся пусть не всегда равноправными, но активными субъектами этого торга за более обеспеченное (или менее напряженное) хозяйственное существование.

Одновременно, по мнению либералов, система волевого перераспределения перерастает в систему “бюрократических рынков”, где происходит обмен ресурсами и готовой продукцией, неисчислимым множеством хозяйственных и бюрократических услуг, где под прикрытием традиционных административных каналов по горизонтали и вертикали протягиваются нити неформальных экономических связей^7[510]. На этих “бюрократических рынках”, смыкающихся во многих местах с развитой “теневой” экономикой, потихоньку растаскиваются “снизу” права на государственную собственность. Здесь взрастают целые группы чиновных и нечиновных распределителей (снабженцев, торговцев), занявших более или менее удобные места у потока вечно дефицитных ресурсов.

Однако сдвиги в хозяйственной мотивации происходят не только в этих группах. В период 1955–1965 гг. несколько возрастает уровень жизни населения, увеличивается доля социальных расходов государства. Начинается обратная перекачка средств в сельское хозяйство, сопровождаемая при этом массовым оттоком сельского населения в города. Затем приоткрывается заслон на пути
массового импорта потребительских товаров. Все это подкрепляет относительное усиление материальной заинтересованности самых широких социальных слоев и рост соответствующих потребительских ожиданий.

Расшатывается механизм принуждения к труду: работники закрепляются за своим предприятием уже не репрессивными мерами, а путем предоставления жилья, социальных услуг, разного рода надбавок к заработной плате. И на макро- и на микроуровнях, таким образом, выстраивается система своеобразного “социального обмена” между “верхами” и “низами”, где невысокий, но гарантированный жизненный уровень при крайне низкой требовательности к труду и его результатам “обменивается” на некую минимальную выработку, дополняемую политической лояльностью (индифферентностью) к существующим порядкам. Вместе с распространением этих сетей неформального обмена, задолго до “перестроечных” начинаний “административно-командная” (“казарменная”, “репрессивная”) система прекращает свое существование.

Либералы рассматривают человека в советской экономике уже не как объект подавления и насилия, а как субъекта, рационально преследующего собственные интересы. Партийный секретарь и директор завода, продавец магазина или шофер автобазы, — в разветвленном обмене услугами каждый способен извлекать свою выгоду. И переход от политики экспансивного роста к попыткам стабилизации режима в брежневский период облегчает развитие этой, словами В. Найшуля, “торговли внутри государства”.

Постепенно развиваясь, подобная “торговля” и становится одной из решающих причин “перестройки”. Конечно, между “бюрократическими рынками” и “подлинным рынком” есть существенная разница. Но все же считается, что “бюрократические рынки” есть пусть выщербленная, но ступень на пути к рынку подлинному. Все сегодняшние изменения, таким образом, трактуются либералами как закономерное движение к некоей “нормальной экономике”, под которой подразумевается рыночная экономика западного типа.

При этом хозяйственные реформы, по их мнению, следует рассматривать (в “пику” демократам) как “революцию сверху”. Устаревшую экономическую систему нельзя “ремонтировать” или “совершенствовать”, ее можно только заменить. Вызреванию “нормальной экономики” необходимо способствовать путем решительной макроэкономической финансовой стабилизации и последующих институциональных преобразований. А для этого требуются не “игры в демократию”, а скорее авторитарные политические методы. Тем более, что широкие слои населения не готовы ко
многим из предлагаемых жестких мер, не приемлют “шоковой терапии”. Для них реформы становятся трудной, хотя и облагораживающей школой принудительного экономического воспитания^8[511].

Предполагается, что, по крайней мере, некоторая часть трудоспособного населения и при советском строе не утратила окончательно частнособственнических инстинктов и способностей к эффективному труду. Нужно только снять ограничения, сдерживающие их хозяйственную активность. Остальные же ставятся перед фактом новых, более жестких экономических условий. Считается, что воспитанию такой активности будет способствовать в частности “естественный” уровень безработицы.

Выращивая под своей “сенью” новые хозяйственные отношения, государство постепенно уходит из экономики, оставляя за собой минимум регулирующих функций. И производители сами начинают искать подходящие ниши как внутри страны, так и за ее пределами. Привлечение иностранного капитала содействует развитию здоровой конкуренции, а западная финансовая и технологическая помощь, на которую либералы всерьез рассчитывают, помогает сгладить наиболее острые углы.

Конечно, либералы не могли не заметить, что все практические меры по переходу к рынку реализуются в лучшем случае наполовину. Но, по их мнению, намечаются и явные позитивные сдвиги: в условиях более жестких финансовых ограничений производители начинают считать собственные деньги; неизбежное падение производства подготавливает условия для перегруппировки ресурсов; либерализация цен приводит к появлению на рынке многих видов остродефицитной продукции и заполнению магазинных полок (пусть по высоким ценам, но заполнению). Считается также, что положительный эффект многих либеральных мер должен проявиться не сразу, а лишь через некоторое время — когда люди несколько адаптируются к новой ситуации, сформируется сеть новых рыночных институтов, произойдет реструктурирование капитала, и в итоге возникнут предпосылки для будущего экономического подъема.

Однако не успела либеральная парадигма по-настоящему утвердиться, как уже утратила свои лидирующие позиции. Причем, очередной идеологический сдвиг произошел даже до прихода в правительство Е.Т. Гайдара и его команды, которые, едва начав намеченную либерализацию, сразу оказались “непопулярными”, т.е. в ситуации жесткой оппозиции^9[512].

Консервативная парадигма. Этот следующий шаг мы бы назвали консервативным сдвигом. В отличие от либералов, принципиально безразличных к культурно-национальным границам, приверженцы консервативной линии исходят из того, что любая хозяйственная система глубоко “национальна”, укоренена в социокультурных основах развития конкретного общества. Россия же следует особым путем, на котором нет никаких “тупиковых ветвей” и “исторических провалов”. И надо принимать ее общество таким, какое оно есть, со всеми его болезнями и слабостями (что не означает отказ от лечения болезней).

Утверждается, что в России всегда была сильна традиция авторитарной государственной власти, осуществляющей постоянное вмешательство в экономику. Политика московских князей, Ивана Грозного, Петра I и И.В. Сталина — всего лишь отрезки одной длинной исторической линии развития, в котором Россия представала не только как властноориентированное, но и как в сильной степени милитаризованное общество. Все основные хозяйственные реформы вызывались здесь потребностями подготовки к войнам, ведения этих войн и их последствиями.

Говорится, что в российском обществе не было развитых традиций частной собственности. А сколько-нибудь крупное предпринимательство всегда “кормилось” подле государства, зависело от него. Более того, государство само инициировало важнейшие предпринимательские начинания. При этом оно по-своему заботилось о своих подданных, стараясь не допускать крайностей массовой безработицы, обнищания и голода.

С консервативных позиций советское общество лишь воспроизводило, хотя зачастую и в уродливых формах, основы традиционной социальной структуры. “Перестройка” же была не проявлением ее глубинных разломов, а скорее кризисом правящих верхов, приведшим к закономерной смене одряхлевшей элиты более молодыми, динамичными преемниками.

Круг претендентов на консервативную линию сегодня весьма широк и разноголос. Здесь и слегка подкрашенные социалисты, ратующие за возврат к общенародной собственности, и разного рода “почвенники”, превозносящие в том числе общинно-артельные начала организации производства. И экономисты неокейнсианского толка, призывающие к более активной экономической роли государства. Звучат идеи религиозного, имперского и даже монархического возрождения. Появились отечественные “новые правые” и “новые евразийцы”. Одним мила Киевская Русь, другим — петровская, третьим — ленинский Союз^10[513]. Консервативная позиция, впрочем, означает нечто большее, нежели простое восстановление хозяйственной традиции (хотя, как мы видим, сам выбор точки отсчета уже представляет собой немалую проблему). А ориентация на старые лозунги зачастую является вынужденной маскировкой^11[514].

Исторически консерватизм возникает как защитная реакция на любые движения, претендующие на революционность (в нем, таким образом, силен элемент ситуативности). Бывает, что радикальные течения пытаются эксплуатировать консервативную форму. Но консерватизм, более близкий своему изначальному пониманию, отрицает всякие радикальные проекты в пользу умеренного реформизма (здесь уместна ссылка на П.А. Столыпина, настаивавшего на необходимости длительной “черновой работы” и установлении порядка как первоначальном условии широких реформ)^12[515].

Как оценивался бы ход нынешних реформ консерватором, избегающим привычных хлестких эпитетов и предсказаний надвигающихся катастроф? Думается, эта оценка могла бы выглядеть следующим образом. Новые формы хозяйствования, естественно, привлекают всеобщее (явно преувеличенное) внимание, в то время как изменения в основных секторах экономики куда менее значительны. “Смена вывесок” порою создает видимость динамичных
институциональных изменений. Не важно, назовут новую структуру акционерным обществом, холдингом или финансово-промышленной группой, на деле речь идет во многом о формальном преобразовании государственно-корпоративной собственности.

Госсектор в экономике продолжает играть “первую скрипку” и в обозримой перспективе должен остаться в этой лидирующей роли. Руководители госпредприятий (в том числе прошедших приватизацию), отнюдь не начинают вести себя подобно агентам рыночного хозяйства. Оставаясь в массе своей монополистами, они реагируют на ухудшение конъюнктуры повышением цен или сворачиванием производства. При этом они пытаются все-таки “протолкнуть” собственные интересы “наверху” посредством группового лоббирования и выдержать патерналистскую линию “внизу”, до последнего не увольняя своих работников.

Военно-промышленный комплекс — безусловно, тяжелая ноша на плечах реформируемого хозяйства. Но куда денешься от того, что именно в нем сосредоточен наиболее мощный научно-технический потенциал, расточение которого граничит с преступлением. Коль скоро массового разорения убыточных предприятий допустить нельзя, неизбежны дотации и сохранение широких зон государственного регулирования. К этому добавляется потребность в более активной структурной перестройке, которая вряд ли произойдет сама собой, и в поддержании “на плаву” ряда отраслей непроизводственной, в том числе социальной, сферы. Куда более льготного режима требует развитие мелкого и среднего предпринимательства в городе и на селе.

Консерваторы осторожно относятся к западной помощи, опасаясь растущей хозяйственно-политической зависимости и превращения России во “второразрядную экономическую державу”. Раздаются символические призывы к замене “Вашингтонского консенсуса” на “Российский консенсус” как основу экономической политики^13[516]. Но наибольшее беспокойство вызывает у них снижающаяся управляемость экономикой, утрата государством рычагов регулирующего воздействия, при отсутствии которого, в частности, привычное разбазаривание государственных ресурсов принимает характер целенаправленного разворовывания.

Исходя из этого, консерваторы указывают на неизбежность по крайней мере частичной “реставрации” (в которой оппоненты немедленно усматривают восстановление прежней социалистической административно-командной системы, что является иллюзией).

Эта “реставрация” означает: усиление государственного вмешательства в управление экономикой; смягчение бюджетных и кредитных ограничений; выдвижение протекционистских мер на границах России и активизацию внутренней промышленной политики;

а в политике приватизации — смещение ставок, делаемых на игру рыночных сил, в пользу директорского корпуса.

К середине 90-х годов консервативный сдвиг в России уже совершился. Но по содержанию консервативная идеология еще не вполне оформлена. Продолжается символическая борьба за понимание национально-государственных интересов, за то, как следует объяснять осуществляемую “корректировку реформ”. Можно сказать, что мы вступили в фазу завершения цикла идеологической трансформации^14[517].

Смена парадигм. С тем, что специалисты (как, впрочем, и неспециалисты) совершенно по-разному интерпретируют одни и те же хозяйственно-политические процессы, мы сталкиваемся на каждом шагу. Например, в одном и том же процессе приватизации государственной собственности приверженцы социалистического выбора видят попрание социальной справедливости и “ограбление народа”; демократы — освобождение работника от сил отчуждения; для либералов — это неизбежное устранение экономически неэффективных форм хозяйства (и вдобавок юридическое оформление наполовину свершившегося экономического факта); а для консерваторов — слишком резкое разрушение устоявшихся организационно-экономических форм.

Что касается подходов к формам приватизации, то демократическому взгляду в его более или менее чистом виде соответствовала бы раздача прав собственности на предприятия трудовым коллективам или, в более радикальном варианте, программа так называемой гражданской собственности (“каждому гражданину — равную долю общей собственности”). С точки зрения либералов, приватизационная стезя должна пролегать через открытые конкурсы и аукционы с продажей собственности по рыночным ценам
(раздача ваучеров для них — не более, чем политический маневр). Консерваторы предпочли бы, чтобы приватизационные процессы (как и уже приватизированные крупные предприятия) не выходили из-под контроля государства. Социалисты же, безусловно, должны были бы вовсе отказаться от массовой приватизации. Перечень расхождений можно продолжать и далее.

В изложенном противостоянии видится нечто большее, нежели спор между монетаристами, кейнсианцами и институционалистами. И уж, конечно, нечто, не сводимое к текущим политическим дебатам пестрых политических группировок, предлагающих, кстати, на удивление схожие программные документы. Это также вопрос не только методов реформирования экономики, но и более глубокого видения социально-экономических перспектив России.

Итак, еще сравнительно недавно в объяснении происходящего господствовала социалистическая парадигма. Она рассыпалась под напором демократической волны разоблачительной критики. Вскоре полусоциалистические иллюзии демократов были вытеснены либеральными идеями достаточно радикального толка. Но последние, так и не успев по-настоящему утвердиться, оказались перед лицом серьезного кризиса, а многие их представители возвратились к привычным для них оппозиционным ролям. Указывая на наступление консервативной волны, мы не имеем в виду, что консерватизм и есть выражение некоего “объективного идеала”. Просто гигантский идеологический калейдоскоп совершает свой круг, который скорее всего не будет последним.

Мы не станем утверждать, что описанная многоступенчатая смена идеологических парадигм вызвана соответствующим обновлением ценностного ядра российского общества (столь быстрое обновление вряд ли возможно в принципе). Просто на поверхность всплывают разные ценностные ядра.

Заключение. Механизмы смены идеологий сложны и мало изучены. Было бы слишком большим упрощением считать, например, что прикладные программы вырастают из теоретических систем и, в свою очередь, порождают структуры массового сознания. Эти связи сложнее и имеют социальный характер^15[518]. Происходит критическое преодоление идеологических парадигм на всех трех уровнях, каждый из которых вполне самостоятелен и может выступать в качестве ведущего звена перемен.

Когда человек, оторвавшись от хозяйственной деятельности, задумывается об альтернативных способах использования ограниченных ресурсов, возникает экономическая теория. Когда же экономист вместо анализа “вещей” начинает сопоставлять альтернативные способы мышления о “вещах”, формируется социология экономического знания как рефлексивная работа второго уровня.

Задачи социологии экономического знания состоят в последовательном “разведении” указанных идеологических уровней, вычленении “чистых” идеологических систем и прослеживании их связей с выдвигаемыми программами и структурами массового восприятия. Социология знания призвана подтолкнуть теоретиков к осознанию своей погруженности в априорные концептуальные и ценностные контексты, дать политикам возможность прояснить для себя избранную линию, наконец, помочь каждому из нас разобраться в хитросплетении идей и лозунгов^16[519]. Мы не можем освободиться от идеологических схем, но способны дистанцироваться от них и, более того, сталкивать разные схемы, высекая искры понимания.