Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Трип восьмой, или Ход
Пришел к Верховному Чаппаралю человек, который учился в школах Пурпурного Мудреца, и Хун‑ Мэн‑ Тонга, и иллюминатов, и во многих других школах; но так и не обрел мира в душе. И вот, учился он и в школах дискордианцев, и проповедников Мумму, и назареев, и Будды; но так и не обрел мира в душе. И обратился он к Верховному Чаппаралю, и просил его: «Дай мне знак, чтобы я мог поверить». И ответил ему Верховный Чаппараль: «Оставь меня и обрати взор к горизонту, и будет тебе знак, и да не ищешь больше». И повернулся этот человек, и обратил взор к горизонту; но Верховный Чаппараль подкрался к нему сзади, замахнулся ногой и дал этому человеку сильный пинок в зад, заставивший его страдать и ужасно его унизивший. Имеющий глаза да прочитает и поймет. Мордехай Малигнатус, X. Н. С. «Книга материнской любви», «Нечестная Книга Лжи»
Церковь Звездной Мудрости ничуть не соответствовала представлению агента 00005 о том, каким должно быть добропорядочное духовное заведение. Архитектура была слишком готической, узоры на витражах — отталкивающе неприличными («О Боже, они, верно, кровожадные дикари», — думал он), а когда он открыл дверь, на алтаре не оказалось распятия. Более того, на месте распятия он обнаружил более чем непристойное изображение. По его мнению, оно выглядело откровенно безвкусным. «Совсем не Ортодоксальная Церковь», — решил Чипе. Он двигался осторожно, хотя здание казалось пустым. Судя по конструкции скамеек, они скорее предназначались для каких‑ то рептилий, чем для людей. В церкви, конечно, не должно быть комфортно, и это полезно для души, но здесь было… гм, слишком уж некомфортно. Первый витраж изнутри выглядел еще хуже, чем снаружи; Чипе не знал, кто такой Святой Жаба, но если это мозаичное изображение с его именем было его портретом, то, ей‑ богу, ни одна уважающая себя христианская конгрегация никогда не причислила бы его к лику святых. Следующий тип, Шоггот, был еще менее привлекательным, но он хотя бы не был причислен к лику святых. Прямо перед ногами Чипса из прохода, отделяющего ряды скамеек, деловито пробежала крыса. Ну и обстановочка! Чипе подошел к кафедре проповедника и увидел Библию. Хоть какой‑ то признак цивилизованности. Решив полюбопытствовать, какому библейскому тексту посвящалась последняя проповедь в этом дикарском притоне, Чипе взобрался на кафедру и пробежал глазами открытые страницы. К его ужасу, это была вовсе не Библия! Напыщенные речи о каком‑ то Йог‑ Сототе, вероятно, боге этих дикарей, который одновременно был и Воротами, и Стражем Ворот. Полнейший вздор. Чипе взял в руки громадный том и повернул к себе корешком. «Некрономикон»? Если его университетской латыни можно доверять, это означает что‑ то вроде «книги имен мертвых». Такая же пакость, как и вся эта церковь! Он отправился к алтарю, стараясь не смотреть на гнусное изображение над ним. Ржавчина — интересно, что можно сказать о тварях, у которых ржавеет алтарь? Он ковырнул поверхность алтаря ногтем. Алтарь был мраморным, а мрамор не ржавеет. У Чипса возникло страшное подозрение, и он попробовал сковырнутое на вкус. Так и есть: кровь. И довольно свежая. Да уж, совсем не Ортодоксальная Церковь. Чипе приблизился к ризнице и наткнулся на паутину. «Черт», — выругался он, разорвав ее фонариком, — и тут на плечо ему упал огромный безобразный паук. Продолжая чертыхаться, Чипе стряхнул его на пол и раздавил. Черные боги, Святые Жабы, крысы, таинственные языческие Ворота, этот отвратительный Шоггот, а теперь еще и пауки. «Теперь очередь графа Дракулы», — мрачно думал он, толкая дверь в ризницу. Она неожиданно легко открылась, и Чипе остановился на пороге, ожидая. Внутри то ли никого не было, то ли они не возражали, чтобы он вошел. Чипе переступил порог и посветил вокруг фонариком. — О Боже, нет, — сказал он. — Нет. Господи, нет. — До свиданья, мистер Чипе, — сказал Святой Жаба. Вы когда‑ нибудь ездили в пригород на метро со станции Черинг‑ Кросс? Вам знакомо это ощущение долгой поездки без остановок, когда кажется, что вы неподвижны, а стены туннеля с огромной скоростью проносятся мимо вас? Физики называют это относительностью. В сущности, это больше напоминало полет вверх по трубе, чем поездку в туннеле, но скорее было и тем и другим одновременно, если вы понимаете, о чем я говорю. Относительность. Мимо прошел старик с угрюмым лицом, одетый по американской моде начала двадцатого века, бормоча что‑ то о Каркозе. За ним ехал антикварного вида «понтиак», в котором сидело четверо растерянных итальянцев. Ехал довольно медленно, так что я успел заметить год — 1936, и даже прочитать номерной знак: Род‑ Айленд AW 1472. Затем прошел черный человек, но не чернокожий, не негр, а именно черный, без лица, и мне очень не хочется рассказывать, что у него было вместо лица! Он жалобно поскуливал и повизгивал, произнося что‑ то вроде «Текели‑ ли! Текели‑ ли!». Появился еще один мужчина, похожий на англичанина, но уже в одежде начала девятнадцатого века. Он посмотрел в мою сторону и сказал: «Я просто обходил лошадей». Я мог ему посочувствовать: я тоже «просто» открыл чертову дверь. Пролетел гигантский жук, во взгляде которого было больше ума, чем во взгляде любой виденной мною прежде букашки. Казалось, он одновременно перемещался в разных направлениях, если в том месте вообще уместно было говорить о направлении. Потом мимо меня с криком «Родерик Ашер!» пролетел седовласый пожилой мужчина, удивленно округлив голубые глаза. Затем прошел целый парад пятиугольников и других геометрических фигур, которые, казалось, разговаривали друг с другом на каком‑ то языке прошлого или будущего или той местности, которую они считали родиной. И теперь уже ощущение напоминало не движение в туннеле или по трубе, а катание на «американских горках» с «нырками» и «петлями», но не такими крутыми, как в Брайтоне. По‑ моему, я видел такую кривую в учебнике неевклидовой геометрии. Затем я промчался мимо шоггота, или он промчался мимо меня, и хочу вам сказать, что все картинки— ничто в сравнении с реальностью! Я готов отправиться куда угодно и рисковать жизнью, Служа Ее Величеству, но я прошу лорда Гарри не давать мне поручений, в которых мне снова придется сталкиваться с этими шогготами. Далее рывок или, правильнее, «точка перегиба», и я начинаю кое‑ что узнавать: это Инголынтадт, центр университетского городка. Затем мы снова взлетаем, но ненадолго, и снова точка перегиба: Стоунхедж. Люди в капюшонах, совсем как янки из Ку‑ Клукс‑ Клана, совершают среди камней какой‑ то чудовищный ритуал, то и дело громко поминая «Козла Лесов Легионов Младых», и звезды над головой какие‑ то чужие. Что ж, знания хватаешь там, где можешь, — и сейчас я знаю, пусть и не смогу объяснить ни одному паршивому академику, откуда я это знаю, — что Стоунхедж намного древнее, чем мы считаем. Свист рассекаемого воздуха, бах, мы снова взлетаем, и сейчас мимо проплывают корабли — самые разные: от старых клипперов янки до современных роскошных лайнеров, и все они отчаянно подают сигналы SOS, а следом летит группа самолетов. Я понял, что, видимо, в этой части расположен Бермудский Треугольник, и примерно тогда же меня осенило, что американец с угрюмым лицом — возможно, Ам‑ броз Бирс. Хотя я по‑ пежнему не имел ни малейшего представления, кем были остальные типы. Затем в одном направлении со мной двинулись Девочка, Песик, Лев, Железный Дровосек и Страшила. И тут же возник вопрос: посещаю ли я реальные места или это лишь места в сознании разных людей? И есть ли между первыми и вторыми какое‑ то различие? Когда рядом со мной оказались Мнимая Черепаха, Морж, Плотник и другая Девочка, моя вера в подобное различие начала разрушаться. Неужели некоторые писатели действительно умели подключаться к альтернативному миру, или пятому измерению, или как там это называется? Снова мимо меня прошел шоггот (тот самый или уже другой?), тараторивший: «Йог‑ Сотот‑ Неблод‑ Зин», и по его интонации я понял, что речь идет о чем‑ то совершенно омерзительном. Знаете, я умею адекватно реагировать на самые неприличные предложения, не распуская рук: в конце концов, я человек цивилизованный. Но все же намного лучше, когда такие предложения исходят из человеческого рта, или хотя бы вообще изо рта, а не из отверстий, которые и называть‑ то неудобно. Боже праведный, чтобы полностью понять, о чем я говорю, нужно самому встретиться с шогготом. Но я снова взлетел, изгибы становились все круче, а точки перегиба встречались все чаще. Увидев Головы, я безошибочно понял, что прибыл на остров Пасхи. У меня мелькнула мысль о поразительном сходстве этих Голов с Тлалоком и ллойгором с Фернандо‑ По, но этот безумный круиз продолжился и я попал в место последней стоянки. — Сто тысяч чертей! — сказал я, глядя на Манолета с вероникой ина лежавшую с перерезанным горлом бедняжку Консепсьон. — Моетерпение лопнуло! На этот раз я решил не бродить внутри Церкви Звездной Мудрости. В конце концов, есть же предел. Вместо этого, выйдя на улицу Текилья‑ и‑ Моты, я подошел к церкви и, держась от нее на некотором расстоянии, попытался представить, где БАЛБЕС прячут машину времени. Когда я над этим думал, раздался первый выстрел. Потом автоматная очередь. Позже я узнал, что на улицу Текилья‑ и‑ Моты, стреляя из всего, что стреляет, вышло все население Фернандо‑ По — потомки кубинских и испанских ссыльных, местные негры и всякий цветной сброд. Это был самый настоящий контрпереворот: группа под предводительством капитана Путы сместила Текилья‑ и‑ Моту и предотвратила ядерную войну. Но тогда я об этом еще не знал, поэтому бросился к ближайшему дверному проему, чтобы укрыться от пуль. Было страшно. Мимо меня, размахивая старинной морской саблей, пробежал какой‑ то испанец — голубой, словно небо в полный штиль. С криком «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» он понесся прямо на регулярные части, которые наконец‑ то прибыли, чтобы навести порядок. Он кинулся на солдат, рубя головы направо и налево, словно пират на абордаже, пока его не изрешетили пулями. Таковы испанцы: даже педики умирают как мужчины. Впрочем, все это меня не касалось, поэтому я попятился, толкнул дверь и вошел в здание. Не успел осознать, куда это я вошел, как увидел мрачный взгляд Святого Жабы и услышал: — Опять ты! На сей раз путешествие было не таким интересным (я ведь уже все это видел), и у меня было время поразмыслить и понять, что старая лягушачья морда не пользуется ни машиной времени, ни каким‑ нибудь другим механическим устройством. Я оказался перед пирамидой — в прошлый раз они пропустили эту стоянку — и ожидал возвращения в отель «Дурутти». К моему удивлению, после финального рывка сквозь измерения, или что там это было, я попал совсем в другое место. 00005 попал в огромный мраморный зал специальной конструкции, призванный до глубины души поражать воображение посетителей. Колонны вздымались на гигантскую высоту, поддерживая потолок, который был слишком высоким и темным, чтобы его можно было увидеть, а каждая из пяти стен выглядела непроницаемо‑ мраморной. Взгляд поневоле останавливался на гигантском золотом троне в форме яблока, ярко блестевшем даже в таком тусклом освещении. На троне сидел старик с седой бородой чуть не до пола и в белоснежной мантии. Он звучно произнес: — Как ни банально это звучит, добро пожаловать, сын мой. Хотя эта церковь тоже не дотягивала до «ортодоксальной», она была явно лучше тошнотворной берлоги Святого Жабы. Впрочем, 00005 был настороже, как всякий здравомыслящий британец. — Слушайте, — отважился произнести он, — вы ведь не из мистиков, а? Должен вам сказать, что я не намерен обращаться ни в какое язычество. — Процесс обращения в другую веру, как понимаешь это ты, — спокойно отозвался старик, — состоит во вдалбливании определенных слов в уши человека до тех пор, пока эти слова не начинают слетать с его языка. Мне такое совсем не интересно. Так что об этом не волнуйся. — Ясно, — задумчиво произнес 00005. — Но это ведь не Шангри‑ Ла или какое‑ нибудь такое место? — Это Даллас, штат Техас, сын мой. — В глазах старика вспыхнули искорки лукавства, хотя его поведение по‑ прежнему оставалось серьезным. — Мы находимся под канализационными трубами Дили‑ плазы, а я — Дили‑ Лама. Агент 00005 покачал головой. — Я не против, когда надо мной подшучивают, — начал он. — Я Дили‑ Лама, — повторил старик, — а находимся мы в штаб‑ квартире Эридианского Фронта Освобождения. — Шутки шутками, — сказал Чипе, — но как вы управляете этой лягушачьей тварью из Церкви Звездной Мудрости? — Цатоггуа? Мы им никак не управляем. На самом деле мы тебя от него спасли. Причем дважды. — Цатоггуа? — повторил Чипе. — А я думал, эту дрянь зовут Святым Жабой. — Да, это одно из его имен. Когда он впервые появился в Гиперборее, его там знали как Цатоггуа, и под этим именем он фигурирует в «Пнакотических манускриптах», «Некрономиконе» и других писаниях. Верховные жрецы Атлантиды Кларкаш Тон и Лхув Керафт описали его самым подробным образом, но их труды нигде не сохранились, кроме как в наших архивах. — Вот это откровение, — сказал агент 00005 напрямик. — Судя по всему, сейчас вы скажете, что меня привела сюда карма или что‑ нибудь в этом роде? Вообще‑ то ему очень хотелось где‑ нибудь присесть. Конечно, перед стоявшим Чипсом сидящий Лама весьма выигрывал в значительности, но после такого тяжелого дня у агента уже гудели ноги. — Да, у меня для тебя еще много откровений, — сказал старик. — Вот этого я и боялся. Нельзя ли мне где‑ нибудь приткнуть свою задницу — как говаривал мой дядя Сид, — чтобы спокойно выслушать их? Уверен, ваш рассказ займет много времени. Старик пропустил его реплику мимо ушей. — Это решающий исторический момент, — сказал он. — Все силы Зла, которые раньше были рассеяны и часто находились в конфликте, собираются вместе под знаком глаза в пирамиде. Все силы Добра тоже собираются, но под знаком яблока. — Понятно, — кивнул 00005. — И вы хотите завербовать меня в лагерь Добра? — Вовсе нет, — воскликнул старик, со смехом подпрыгивая на троне. — Я хочу пригласить тебя остаться здесь, с нами, пока эти чертовы идиоты на поверхности не закончат драться. 00005 нахмурился. — Это неспортивно, — неодобрительно сказал он, но тут же усмехнулся. — О, я чуть не попался, да? Вы все‑ таки меня разыгрываете! — Я говорю тебе правду, — резко сказал старик. — Думаешь, как мне удалось дожить до такого преклонного возраста? Принимая участие в глупых кабацких драках, в мировых войнах, в том Армагеддоне, который сейчас начинается? Разреши напомнить тебе об улице, на которой мы тебя подобрали; это совершенно типичная история для Кали‑ юги. Хочешь, я открою тебе тайну долголетия, мальчик, — мою тайну? Я прожил столь возмутительно долго потому, — высокопарно произнес он, — что мне насрать на Добро и Зло. — На вашем месте я бы постеснялся такое говорить, — холодно ответил Чипе. — Если бы весь мир думал так, как вы, воцарился бы полный хаос! — Ладно, — приподнял руку старик. — Я отправлю тебя обратно к Святому Жабе. — Подождите! — дернулся в смущении Чипе. — Не могли бы вы отправить меня на встречу со Злом в какой‑ нибудь из его, э‑ э‑ э, более человеческих форм? — Ага, — насмешливо произнес старик. — Ты хочешь выбрать меньшее из зол, так? Но даже сейчас, пока мы с тобой говорим, таких обманчивых возможностей для выбора остается все меньше. Если хочешь встретиться лицом к лицу со Злом, придется встречаться с ним на его условиях, и не в той форме, которая соответствует твоим обывательским представлениям о Страшном Суде. Оставайся здесь, малыш. Зло намного опаснее, чем ты думаешь. — Ни за что, — твердо сказал Чипе. — «Не наше дело судить‑ рассуждать, наше дело в бою погибать!» Любой англичанин скажет вам это. — Еще бы, — давясь от смеха, фыркнул старик. — Твои соотечественники такие же придурки, как и эти техасцы, что над нами. Гордятся своей идиотской Легкой Бригадой, как наша деревенщина — своим поражением при Аламо! Давай‑ ка я расскажу тебе одну историю, сынок. — Как вам угодно, — сухо ответил 00005. — Но ни одна циничная притча не изменит моих понятий о Праве и Долге. — На самом деле ты рад этой передышке; не так уж ты жаждешь снова столкнуться с силами Цатоггуа. Ладно, к делу. Старик уселся поудобнее, по‑ прежнему не замечая, как Чипе устало переминается с ноги на ногу, и начал: — Это рассказ о Нашей Госпоже Раздора, Эриде, дочери Хаоса, матери Фортуны. Наверняка ты что‑ то читал об этом у Булфинча[33], но он дал экзотерическую версию. Я же расскажу тебя внутреннюю, эзотерическую историю. (Мысль единорога — это реальная мысль? В каком‑ то смысле это основной вопрос философии… Я думал, вы собирались рассказать мне какую‑ то историю, а не погружаться в кошмарную немецкую метафизику. Я досыта наелся этого в университете. — Будет и история. Так вот, коротко говоря, мысль единорога ‑ это реальная мысль. Как и мысль Спасителя на Кресте. Как Корова, перепрыгнувшая через Луну. Как исчезнувший континент My, валовой национальный продукт, квадратный корень из минус единицы и все остальное, что способно мобилизовать эмоциональную энергию. Таким образом, в определенном смысле Эрида и все прочие олимпийцы были — и остаются — реальными. В то же время, но уже в другом смысле, есть лишь один Истинный Бог, и твой Спаситель — это Его единственный сын; а Ллойгор, как и Цатоггуа, достаточно реален, что затащить тебя в свой мир по ту сторону Кошмара. Впрочем, хватит философии.) — Ты помнишь историю о Золотом Яблоке, хотя бы в экзотерическом и смягченном варианте? Теперь послушай, как было на самом деле. Зевс (кстати, ужасно занудливый старикан) устроил на Олимпе пирушку и проявил неуважение к Нашей Госпоже, не пригласив Ее. И тогда Она действительно сделала яблоко, но не из металлического золота, а из «золотого акапулько»[34]. Она написала на этом яблоке «Корхисти», то есть «Прекраснейшей», и бросила его гостям. Все, а не только богини (это миф мужского шовинизма), — начали драться за право скурить его. От Париса никогда не требовали вынести решение, это плод чьей‑ то поэтической фантазии. Троянская война была просто очередным империалистическим скандалом и не имела к описываемым событиям никакого отношения. В действительности же произошло следующее: из‑ за этого яблока все переругались и передрались, и довольно скоро их вибрации (а у богов очень высокие вибрации, на субсветовых частотах) настолько нагрели яблоко, что оно задымилось. Короче говоря, все олимпийцы забалдели. И было им Видение — вернее, цикл Видений. В первом Видении увидели они Яхве, бога соседнего мира. Он очищал свой мир, желая устроить в нем все по‑ новому. Олимпийцы были поражены его варварскими методами. Яхве просто взял и утопил всех людей — за исключением одного семейства, которому позволил спастись в Ковчеге. «Это Хаос, — сказал Гермес. — Я бы сказал, что этот Яхве слишком лют, даже для бога». И олимпийцы внимательно всматривались в это Видение, а поскольку они умели видеть будущее и все (как любое разумное существо) были ярыми поклонниками Лорела и Харди[35], да притом надышались дури, то увидели, что у Яхве лицо Оливера Харди. Повсюду вокруг горы, на которой он жил (его мир был плоским), прибывала вода. Они видели, как тонут мужчины и женщины, как вода накрывает невинных младенцев. Их чуть не вырвало. А затем вышел Другой и встал рядом с Яхве, глядя сверху на ужасное зрелище, и был он Противником Яхве, и обкуренным олимпийцам показалось, что он похож на Стэнли Лорела. А потом Яхве произнес вечные слова Оливера Харди. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он. И то было — первое Видение. Они посмотрели снова и увидели Ли Харви Освальда, расположившегося в окне техасского школьного книгохранилища; и снова у него было лицо Стэнли Лорела. А поскольку тот мир был создан великим богом по имени Эрл Уоррен[36], стрелял в тот день только Освальд, и Джон Фицджеральд Кеннеди благополучно отбыл в рай. «Это Раздор», — сказала совоокая Афина с возмущением, ибо она была больше знакома с тем миром, который создал бог по имени Марк Лейн[37]. Затем они увидели коридор, по которому в сопровождении двух полицейских шел Освальд‑ Лорел. Внезапно вперед вышел Джек Руби с лицом Оливера Харди и выстрелил в это тщедушное хилое тело. И затем Руби повторил вечные слова трупу у его ног. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он. И то было второе Видение. Далее они увидели город, в котором проживало 550 000 мужчин, женщин и детей, и в одно мгновение город исчез; от людей остались только тени, повсюду свирепствовала огненная буря, сжигая мерзких сутенеров, невинных детей, старую статую Счастливого Будды, мышей, собак, стариков и влюбленных; и над всем этим поднялось грибовидное облако. Это был мир, созданный самым жестоким из всех богов, Реальной Политикой. «Это Беспорядок», — взволнованно сказал Аполлон, отложив в сторону свою лютню. Слуга Реальной Политики Гарри Трумэн с лицом Оливера Харди посмотрел на свою работу и увидел, что это хорошо. Но стоявший рядом с ними Альберт Эйнштейн, слуга самого неуловимого из богов по имени Истина, залился слезами, знакомыми слезами Стэнли Лорела, увидевшего результаты своей деятельности. На какое‑ то мгновение Трумэн забеспокоился, но потом вспомнил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он. И то было третье Видение. Теперь они видели поезда, много поездов; все они двигались четко по расписанию по железным дорогам, покрывавшим всю Европу. Колеса стучали двадцать четыре часа в сутки, направляясь к нескольким станциям назначения, похожим друг на друга. Там человеческий груз клеймили, систематизировали, обрабатывали, умерщвляли газом, складывали штабелями, снова клеймили, переписывали, кремировали и выбрасывали. «Это Бюрократия», — сказал Дионис и в ярости разбил свой кувшин с вином; рядом с ним свирепо сверкала глазами его рысь. А затем они увидели человека, который приказал все это сделать, Адольфа Гитлера, носившего маску Оливера Харди. Он повернулся к одному очень богатому человеку, барону Ротшильду, носившему маску Стэнли Лорела, и олимпийцы поняли, что этот мир создан богом по имени Гегель и в нем ангел Тезис встретился с демоном Антитезисом. И тогда Гитлер изрек вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он. И то было четвертое Видение. Потом они смотрели дальше, и вдруг со своей высоты они увидели зарождение великой республики и провозглашение новых богов. Их звали Законность и Равноправие. И увидели олимпийцы, что многие люди, занимавшие высокие посты в этой республике, создали свою собственную религию, поклоняясь Богатству и Власти. И превратилась республика в империю, и вскоре уже никто не поклонялся Законности и Равноправию, и даже Богатству и Власти поклонялись только на словах, потому что Истинным Богом для всех теперь стали импотент Что‑ Мне‑ Делать, его унылый брат То‑ Что‑ Делал‑ Вчера и уродливая злая сестра Дави‑ Их‑ Пока‑ Они‑ Не‑ Раздавили‑ Нас. «Это Последствия», — сказала Гера, и ее грудь затряслась от слез скорби о детях этого народа. И увидели они много взрывов, бунтующих толп, снайперов на крышах, бутылок с «коктейлем Молотова». И увидели они столицу в руинах, и правителя с лицом Стэнли Лорела, ставшего пленником в каменных стенах его дворца. И увидели они, как вождь революционеров осматривает улицы, заваленные трупами, и услышали они, как он вздохнул и, обращаясь к правителю в каменных стенах, выговорил вечные слова. «Полюбуйся, что ты заставил меня сделать», — сказал он. И то было пятое Видение. А потом олимпийские боги приходили в себя и переглядывались в смятении. Первым заговорил сам Зевс. — Чуваки, — сказал он, — это Крутая Трава. — Давно меня так не перло, — торжественно подтвердил Гермес. — Дурь что надо, — поддакнул Дионис, поглаживая свою рысь. — Нам всем просто крышу снесло, — подвела итог Гера. И они снова перевели взгляд на Золотое Яблоко и прочли слово, которое написала на нем Наша Госпожа Эрида, — очень многоуровневое слово Корхисти. И познали они, что все боги и богини, все мужчины и женщины в глубине души— прекраснейшие, честнейшие, невиннейшие, Лучшие. И раскаялись они в том, что не пригласили на свою пирушку Эриду, и позвали ее к себе, и спросили: «Почему ты никогда раньше не рассказывала, что все категории ложны и даже Добро и Зло — лишь иллюзия, следствие ограниченности мировосприятия?» И сказала Эрида: — Как мужчины и женщины суть актеры на выдуманной нами сцене, так мы— актеры на сцене, выдуманной Пятью Парками. Вы должны были верить в Добро и Зло и судить мужчин и женщин внизу. Это было проклятие, которое наложили на вас Парки! Но вы пришли к Великому Сомнению, и теперь вы свободны. После этого олимпийцы утратили интерес к игре в богов и вскоре были забыты человечеством. Ибо Она показала им великий Свет, уничтожающий тени. А ведь все мы, боги и смертные, — всего лишь скользящие тени. Ты в это веришь? — Нет, — ответил Фишн Чипе. — Отлично, — угрюмо произнес Дили‑ Лама. — Тогда пошел вон, катись обратно в мир майи! И покатившегося кубарем Чипса затянуло в водоворот мычаний и визгов, в котором во время очередной деформации пространства и времени, но месяцем позже кувыркнулся, вскочил на ноги и бросился через Трассу 91 Лилипут, когда взвизгнул тормозами взятый напрокат «форд‑ бронтозавр» и из него выбежали Сол и Барни (инстинкт полицейских им подсказывал, что если пострадавший убегает после дорожно‑ транспортного происшествия, значит, ему есть что скрывать), но Джон Диллинджер, двигаясь в сторону Вегаса с севера, продолжает напевать «Прощайте навсегда, подружки и зазнобы, Господь… благослови…», и этот же рывок в пространстве‑ времени двумя столетиями раньше увлекает за собой Адама Вейсгаупта, заставляя его отказаться от запланированной ненавязчивой рекламы и сболтнуть изумленному Иоганну Вольфгангу фон Гете: «Spielen Sie Strip Schnipp‑ Schnapp?» — и Чипе, услыхав слова Вейсгаупта, возвращается на кладбище в Инголыитадт, когда четыре мрачные фигуры растворяются в темноте. — Strip Schnipp‑ Schnapp? — спрашивает Гете, прижимая ладонь к подбородку в жесте, который впоследствии станет знаменитым. — Das ist dein hoch Zauberwerkl — Ja, Ja, — нервно говорит Вейсгаупт, — Der Zweck heiligte die MitteP[38]. Инголыитадт всегда напоминал мне кино про Франкенштейна, и когда после Святого Жабы, мерзопакостного шоггота и старого Ламы с его азиатской метафизикой незримый голос пригласил меня сыграть с ним в какую‑ то вульгарную карточную игру, это не прибавило мне оптимизма. На Службе Ее Величества мне доводилось попадать в разные передряги, но вся эта история на Фернандо‑ По оказалась совершенно омерзительной, прямо‑ таки unheimlich[39], как сказали бы эти инголыптадтские гансы. В отдалении послышалась музыка. Какая‑ то азиатчина с примесью янки. Внезапно я осознал самое худшее: этот проклятый Лама, или Святой Жаба, или кто‑ то еще вырвал из моей жизни почти целый месяц. Я вошел в церковь Святого Жабы после полуночи 31 марта (фактически 1 апреля), а сегодня уже 30 апреля или 1 мая. Вальпургиева ночь. Когда появляются все эти фрицевские призраки. А в Лондоне меня, вероятно, уже считают мертвым. И если я позвоню и попытаюсь объяснить, что произошло, старик W. совершенно озвереет и наверняка решит, что я окончательно сбрендил. В общем, дело дрянь. Тут я вспомнил, как старый Лама из Далласа говорил, что отправляет меня на последнюю битву между Добром и Злом. Возможно, это она и есть, именно здесь, именно сейчас, в эту ночь в Инголыитадте. При этой мысли у меня даже дух захватило. Интересно, когда появятся Ангелы Господни: хоть бы поскорее! Когда Дьявол выпустит на волю шоггота, и Святого Жабу, и прочую мерзость, их поддержка будет очень кстати. Я бродил по улицам Ингольштадта и принюхивался, не потянет ли откуда‑ нибудь смолой и серой. А в полумиле от Чипса двенадцатью часами раньше Джордж Дорн и Стелла Марис курили «черный аламут» вместе с Гарри Кой‑ ном. — Для интеллигента ты неплохо дерешься, — сказал Гарри Койн… — А для самого неподготовленного в мире киллера, — ответил Джордж, — ты неплохо насилуешь. Койн начал было злобно кривить губы, но гашиш был слишком крепким. — Хагбард рассказал, а, браток? — весело спросил он. — Он рассказал мне главное, — ответил Джордж. — Я знаю, что все на этой подводной лодке когда‑ то работали либо на иллюминатов, либо на их правительства. Я знаю, что более двух десятков лет Хагбард считается вне закона… — Двадцать три года, если точно, — насмешливо сказала Марис. — Поправка принимается, — кивнул Джордж. — Итак, двадцать три года вне закона, и до этого инцидента с кораблями‑ пауками, который произошел четыре дня назад, никого ни разу не убил. — О, он убил нас, — сказал Гарри, затягиваясь трубкой. — То, что он с нами делает, — хуже смертной казни. Не могу сказать, что я тот же человек, каким был раньше. Но все это крайне неприятно, пока не пройдешь до конца. — Я знаю, — усмехнулся Джордж. — Кое‑ что я уже испытал на собственной шкуре. — Система Хагбарда, — сказала Стелла, — крайне проста. Он лишь показывает тебе твое собственное лицо в зеркале. Он помогает тебе увидеть ниточки марионеток. Но разрывать их или нет— решать все равно тебе. Он никогда не принуждает человека идти против веления сердца. Разумеется, — сосредоточенно нахмурилась она, — он загоняет тебя в такие ситуации, когда ты вынужден очень быстро понять, что именно подсказывает тебе твое сердце. Он когда‑ нибудь рассказывал тебе об индейцах? — О шошонах? — спросил Джордж. — Это насчет выгребной ямы? — Давайте сыграем в игру, — перебил Койн, утопая в кресле тем глубже, чем сильнее прибивал его гашиш. — Один из нас в этой комнате — марсианин, и мы должны угадать из разговора, кто именно. — Хорошо, — легко согласилась Стелла. — Только не о шошонах, — сказала она Джорджу, — а мохавках. — Ты не марсианка, — хихикнул Койн. — Ты придерживаешься темы, а это типично человеческая черта. Джордж, пытаясь понять, есть ли какая‑ то связь между осьминогом на стене и загадкой про марсианина, сказал: — Я хочу услышать историю о Хагбарде и мохавках. Возможно, так нам будет проще узнать марсианина. Ты придумываешь неплохие игры, — добавил он мягко, — для парня, который облажался в каждом из семи заказанных ему убийств. — Я дурак, но везучий, — отозвался Койн. — Всегда находился кто‑ то другой, делавший выстрел. Понимаешь, браток, в наше время политики ужасно непопулярны. Это был миф, которым Хагбард уже поделился с Джорджем. Пока Гарри Койн не завершил курс обучения по Системе Челине, ему было лучше считать себя убийцей‑ неудачником. На самом деле он опростоволосился только в первый раз (в Далласе 22 ноября 1963 года), но с тех пор на его счету значилось пять трупов. Конечно, даже если Хагбард перестал быть святым, он оставался по‑ прежнему хитрым: возможно, Гарри действительно каждый раз промахивался. Возможно, Хагбард намеренно формировал у Джорджа представление о Гарри как о матером убийце, чтобы посмотреть, сможет ли Джордж не зацикливаться на «прошлом» человека, а войти в контакт с его настоящим. «По крайней мере, я научился хотя бы этому, — думал Джордж. — Слово „прошлое“ теперь всегда для меня в кавычках». — Мохавки, — сказала Стелла, лениво откинувшись (мужской половой орган Джорджа, или пенис, или член, или каким, черт побери, нормальным словом его назвать, если для него вообще можно подобрать нормальное название, так вот, значит, мой член, мой прекрасный и вечно голодный член поднялся на целый сантиметр, когда блузка натянулась на ее груди, Господи Боже мой, мы трахались как африканские кабаны во время гона, часами и часами и часами, и я по‑ прежнему был возбужден, и все еще влюблен в нее, и возможно, всегда буду в нее влюблен, но тогда вполне возможно, что марсианин — это я). Эх, на самом деле мой вечный искатель сексуальных утех поднялся всего лишь на миллиметр, а вовсе не сантиметр, и был медлителен, как старичок, вылезающий из постели январским утром. Как раз перед тем, как Гарри принес гашиш и захотел потолковать, я трахался чуть ли не до беспамятства. Ищи марсианина. Ищи правителя страны Дорн. Ищи иллюминатов. Кришна гоняется за собственным хвостом по искривленному пространству эйнштейновской вселенной, пока не исчезает у себя в заднице, оставляя сзади только задницу: оборотную сторону пустоты; дорновская теория околотео‑ содомогнозиса. — Владели землей, — продолжала она. Это прелестное черное лицо — как эбеновая мелодия: да, ни один художник, кроме Баха, не смог бы передать очарование пурпурных губ на фоне черного лица, которые говорят: — И государство захотело украсть эту землю. Для строительства дамбы. Внутренняя часть ее влагалища окрашена в такие же пурпурные тона, а на ее ладонях желтовато‑ бежевая кожа, как кожа у европейцев; в ее теле столько прелестей и в моем теле столько сокровищ, что их нельзя исчерпать даже за миллион лет самых нежных и неистовых соитий. — Хагбард был инженером. Его наняли для строительства дамбы. Но когда он узнал, что землю заберут у индейцев, а самих индейцев переселят на менее плодородные земли, он отказался работать на строительстве. Он разорвал контракт, поэтому государство предъявило ему иск, — сказала она. — Так он стал близким другом мохавков. Это было полной чушью. Понятно же, что Хагбард выступал на суде защитником индейцев, но ему было стыдно признаться Стелле, что когда‑ то он был адвокатом, поэтому он и выдумал эту историю о своем инженерстве. — Он помогал им переселяться, когда их изгнали. Я представил себе, как люди с бронзовой кожей удаляются в сумерках в сторону горизонта. — Это было давным‑ давно, наверное, еще в пятидесятых годах.(Хагбард выглядел чертовски моложе своих лет.) Один индеец несенота, который, как он говорил, был его дедушкой. Сам индеец был уже глубоким стариком. Он рассказывал, что дедушка помнит генерала Вашингтона и как тот изменился, став президентом. (Оно было там в тот вечер, это существо, которое однажды было Джорджем Вашингтоном и Адамом Вейсгауптом. То, о котором Гитлер сказал: «Он всегда среди нас. Он неустрашим и ужасен. Я его боюсь».) Хагбард говорит, что постоянно думает о Патрике Генри, том человеке, который видел, что происходило на Конституционном Конвенте. Этот Генри, пробежав глазами Конституцию, сразу же сказал: «Что‑ то здесь не так. Тут чувствуется явный уклон в сторону монархии».Старый индеец, которого звали Дядюшка Джон Перо, рассказывал, что, когда Дедушка был человеком, он умел разговаривать со всеми животными. Он говорил, что народ мохавков — это не только мир живых. Это еще душа и земля, слившиеся воедино. Когда у народа отобрали часть земли, какая‑ то часть души умерла. Вот почему он теперь не способен разговаривать со всеми животными, а только с теми, кто был частью его семьи. Душа — в крови, она приводит кровь в движение. Особенно по ночам. Натли — это типичный католический город в штате Нью‑ Джерси, а Дорны — баптисты, так что я рос в окружении католицизма и баптизма, но даже ребенком я любил гулять вдоль Пассеика в поисках наконечников индейских стрел, и когда мне удавалось найти хотя бы один, моя душа трепетала. Кто был тот антрополог, который считал, что народ оджибви верит, будто все камни живые? Вождь его поправил: «Раскрой глаза, — сказал он, — и ты увидишь, какие камни живые». Тогда у нас еще не было своего Фробениуса[40]. Американская антропология сродни девственнице, пишущей о сексе. — Я знаю, кто среди нас марсианин, — напел вполголоса Койн. — Но не скажу. Пока не скажу. Этот человек, который был то ли самым удачливым, то ли самым неудачливым наемным убийцей двадцатого века, и при этом меня изнасиловал (что, по мнению некоторых идиотов, должно было навсегда убить во мне мужское начало), торчал вовсю и казался таким счастливым, что я был счастлив за него. — Хагбард, — продолжала Стелла, — стоял как дерево. Он был парализован. Наконец Дядюшка Джон Перо спросил его, в чем дело. Стелла наклонилась вперед, и на фоне золотого осьминога на стене ее лицо стало еще чернее. — Хагбард предвидел экологическую катастрофу. Он видел расцвет Государства Всеобщего Благосостояния, Воинственный Либерализм (как он это называет) и распространение марксизма из России по всему миру. Он понимал, почему, с помощью или без помощи иллюминатов, все это должно было произойти. Он понимал Принцип ОНАБ[41]. Объяснив Дядюшке Джону Перо, что он до глубины души взволнован трагедией мохавков (и ни словом не упомянув о более ужасной трагедии, надвигавшейся на планету, — трагедии, которую старик уже понимал, хотя и выражал ее суть в близких ему понятиях), Хагбард трудился всю ночь. Тяжелая физическая работа, погрузка убогой дешевой мебели из лачуг на грузовики, перевязывание всего домашнего скарба крепкими веревками… Он изошел потом и еле стоял на ногах, когда незадолго до рассвета они закончили погрузку. На следующий день он сжег все документы, подтверждавшие его американское гражданство. Пепел он высыпал в конверт, адресованный Президенту Соединенных Штатов, приложив краткую записку: «Всем важным управляет неважное. Всем материальным управляет нематериальное. Бывший гражданин». Пепел от сожженного военного билета отправился к Министру обороны, с еще более краткой запиской: «Non serviam. Бывший раб». Очередная налоговая декларация, которой Хагбард подтер свой зад, попала к Министру фианансов США. Записка гласила: «Попробуй украсть из ящика для пожертвований в пользу бедных». Но и это его не успокоило; тогда он схватил с книжной полки «Капитал» Маркса с собственноручными саркастическими пометками на полях, нацарапал на форзаце: «Без частной собственности нет личной жизни», и послал книгу Иосифу Сталину в Кремль. Затем он вызвал секретаршу, уволил ее, выплатив зарплату за три месяца вперед, и навсегда покинул свою адвокатскую контору. Он объявил войну всем правительствам мира. Вторую половину дня он занимался тем, что тратил собственные сбережения, которые на тот момент составляли семьдесят тысяч долларов. Кое‑ что он совал пьяницам на улице, кое‑ что — детишкам в парках; после закрытия фондовой биржи он бродил по Уолл‑ стрит, раздавая толстые пачки купюр хорошо одетым прохожим со словами: «Наслаждайтесь. Еще при вашей жизни это не будет стоить и ломаного гроша». Ту ночь он провел на Центральном вокзале, а утром, уже без гроша в кармане, нанялся матросом на торговое судно, следовавшее в Норвегию. В то лето он странствовал по Европе, работая экскурсоводом, поваром, репетитором, выполняя любую работу, которая попадалась ему под руку. Но в основном он говорил и слушал. И в основном о политике. Он слышал, что план Маршалла — подлый способ ограбления Европы под предлогом оказания ей помощи; что у Сталина больше проблем с Тито, чем когда‑ то с Троцким; что Вьетнам скоро капитулирует и французы снова вернутся в Индокитай; что в Германии больше нет нацистов; что в Германии все по‑ прежнему нацисты; что Дьюи легко победит Трумэна. Во время прошлых странствий по Европе, еще в тридцатые годы, Хагбард слышал, что Гитлеру нужна только Чехословакия и что он будет любой ценой избегать войны с Англией; что проблемы Сталина с Троцким никогда не закончатся; что после очередной войны вся Европа станет социалистической; что Америка непременно ввяжется в войну, когда она начнется; что Америка ни в коем случае не станет ввязываться в войну. Однако одно мнение всегда оставалось неизменным, и он слышал его повсюду. Согласно этому мнению, все человеческие проблемы решит более сильное правительство, более решительное правительство, более честное правительство. Хагбард начал писать заметки к трактату, который позже получил названием «Не свисти, когда писаешь». Он начал с параграфа, который позже перенес в середину книги: Сейчас теоретически возможно подключить человеческую нервную систему к радиоэфиру, вживляя в головной мозг микроскопические радиоприемники так, чтобы человек совершенно не мог отличить передачи этого радио от голоса собственных мыслей. Одна центральная станция, расположенная в столице государства, могла бы целыми днями передавать то, во что, по мнению власти, должны верить люди. Средний человек‑ приемник даже не догадывался бы, что его превратили в робота; он полагал бы, что слушает голос собственных мыслей. Хотя люди скорее всего сочтут такую концепцию шокирующей, пугающей и совершенно невозможной, это, как и «1984» Оруэлла, не фантастика о будущем, а притча о настоящем. В мозг каждого гражданина в каждом тоталитарном обществе уже встроено такое «радио». Это радио — тот самый тихий голосок, который всякий раз, когда появляется то или иное желание, спрашивает: «Это не опасно? Одобрит ли это моя жена (мой муж, мой начальник, моя церковь, мое общество)? Не станут ли меня высмеивать и издеваться надо мной? А вдруг явится полиция и арестует меня?» Этот тихий голосок фрейдисты называют «Супер‑ эго». А сам Фрейд очень удачно назвал его «суровым хозяином эго». То же самое, но под более функциональным углом зрения, Перлз, Хефферлайн и Гудман в «Гештальт‑ терапии» называют «набором обусловленных вербальных привычек». Этот набор совершенно одинаков в любом авторитарном обществе, и именно он определяет действия, которые происходят (и не происходят) в данном обществе. Давайте исходить из того, что человек есть биограмма (базовая программа ДНК и ее возможности) плюс логограмма (этот самый «набор обусловленных вербальных привычек»). На протяжении нескольких сотен тысяч лет биограмма не менялась; логограмма же различна в каждом обществе. Когда логограмма укрепляет биограмму, мы получаем общество свободомыслия. Такие общества до сих пор существуют в некоторых племенах американских индейцев. Как и конфуцианство, пока оно не стало тоталитарным и закосневшим, этика индейцев строится на том, что они говорят от сердца и действуют от сердца — то есть в соответствии с биограммой. Ни одно авторитарное общество не может с этим смириться. Вся властная структура опирается на людей, обученных действовать в соответствии с логограммой, поскольку логограмма — это набор привычек, созданных теми, кто находится у власти. Каждая авторитарная логограмма разделяет как общество, так и отдельную личность на две чуждые половины. Люди внизу страдают от того, что я называю бременем незнания. Естественная сенсорная активность биограммы — то, что человек видит, слышит, обоняет, ощущает на вкус, осязает, и прежде всего то, что организм как единое целое, или как потенциальное целое, хочет, — всегда неактуально и несущественно. Авторитарная логограмма, а не сфера чувственного восприятия определяет, что актуально и существенно. Это одинаково верно для высокооплачиваемого рекламщика и простого токаря. Человек действует не на основании личного опыта или анализа, проведенного его нервной системой, а по приказам сверху. А если личный опыт и личное суждение бездействуют, то эти функции тоже становятся менее «реальными». Они существуют, если вообще существуют, только в той фантастической стране, которую Фрейд называл Бессознательным. Поскольку никто не нашел способ доказать, что фрейдовское Бессознательное действительно существует, можно поставить под сомнение реальность существования личного опыта и личного суждения и назвать представление об их существовании иррациональной верой. Организм становится, как сказал Маркс, «инструментом, машиной, роботом». Однако те, кто находится на вершине авторитарной пирамиды, страдают от равного и противоположного бремени всезнания. От представителей класса господ требуется все то, что запрещается классу рабов: восприятие, анализ и активное участие в ощущаемой вселенной. Они должны стараться видеть, слышать, обонять, вкушать, осязать и принимать решения за все общество. Но человеку с ружьем говорят лишь то, что, по общему мнению, не спровоцирует в нем желание нажать на курок. Поскольку вся власть и государство опираются на силу, класс господ с его бременем всезнания смотрит на класс рабов с его бременем незнания как разбойник с большой дороги на жертву. Общение возможно только между равными. Класс господ никогда не получает достаточно информации от класса рабов, чтобы узнать, что же действительно происходит в том мире, где происходит общественное производство. Более того, хотя с течением времени во вселенной все меняется, логограмма любого авторитарного общества всегда остается неизменной. Результатом чего может быть только прогрессирующая дезориентированность правителей. В итоге получаем катастрофу. Шизофренией авторитаризма болеет и отдельный человек, и все общество. Я называю это принципом ОНАБ. Той осенью Хагбард обосновался в Риме. Он работал экскурсоводом, забавляясь вплетением в подлинную историю Древнего Рима цитат из фильмов Сесила Б. ДеМилля (ни один турист ни разу не поймал его на этой лжи). Кроме того, он тратил долгие часы на тщательное изучение опубликованных сообщений Интерпола. Его Wanderjahr[42] заканчивался; он готовился к действию. Не подверженный чувству вины и не склонный к мазохизму, Хагбард отказался от всех сбережений, чтобы доказать себе: он может осуществить задуманное, начиная с нуля. Когда наступила зима, его исследования завершились: интерполовская статистика преступлений обеспечила его перечнем тех товаров, которые либо из‑ за тарифов, удушающих конкуренцию, либо из‑ за законов «морали» могли стать основой успешной карьеры контрабандиста. Через год два агента американской службы по борьбе с наркотиками, Келли и Эйхманн, арестовали Хагбарда в отеле «Кларидж» на Сорок четвертой улице Нью‑ Йорка. — Не обижайся, — сказал Келли. — Мы просто выполняем приказ. — Все нормально, — сказал Хагбард, — не чувствуйте за собой вины. Вот только что вы намерены делать с моими кошками? Келли опустился на колени и задумчиво рассматривал котят, одному почесывая подбородочек, а второго поглаживая за ушком. — Как их зовут? — спросил он. — Мальчика Влагалищем, — отозвался Хагбард. — А девочку — Пенис. — Мальчика зовут как! — переспросил, прищурившись Эйхманн. — Мальчик — Влагалище, а девочка — Пенис, — невинно повторил Хагбард. — Тут метафизика. Для начала нужно задаться вопросом, что появилось на этой планете раньше: жизнь или смерть? Вы когда‑ нибудь думали над этим? — Парень чокнутый, — сказал Келли Эйхманну. — Нужно понять, — продолжал Хагбард, — что жизнь — это разрыв, а смерть — это соединение. Так понятнее? (— Никогда не поймешь, говорит Хагбард всерьез или порет чушь, — произнес, как во сне, Джордж, и снова сделал затяжку.) — Реинкарнация происходит вспять во времени, —продолжал Хагбард, пока наркоагенты выдвигали ящики и заглядывали под стулья. — Каждый следующий раз ты рождаешься во все более раннем историческом периоде. Муссолини переродился ведьмой в четырнадцатом веке, и из‑ за его плохой современной кармы инквизиторы теперь прессуют его по полной программе. Все люди, которые «помнят» прошлое, занимаются самообманом. Те же, кто действительно помнит прошлые инкарнации, помнят будущее и пишут научно‑ фантастические романы. (Маленькая пожилая леди из Чикаго вошла в каюту Джорджа, держа в руках ящичек для пожертвований с надписью «Матери против фимоза». Он дал ей десять центов. Поблагодарив его, старушка ушла. Когда за ней закрылась дверь, Джордж задумался, была ли она галлюцинацией или же просто женщиной, провалившейся в щель искривленного пространства‑ времени на борт «Лейфа Эриксона».) — А это что за хреновина? ‑ спросил Эйхманн. Он рылся в стенном шкафу Хагбарда и нашел там красно‑ бело‑ синие наклейки для бамперов. Верхняя половина каждой буквы была синей с белыми звездами, а нижняя представляла собой красно‑ белые полосы. Очень патриотично. И эти буковки складывались в лозунг:
|