Предметная активность человека и ее особенности

…Теории антропосоциогенеза могут служить основанием для синтеза философского, естественнонаучного и теологического подходов к природе человека, но они должны принять при этом во внимание всю сумму ключевых факторов, открывших путь к становлению общества и человеческого индивида как разумного существа, руководствующегося в своей жизни некоторыми высшими духовно-нравственными ориентирами. На исследование совокупности эволюционных факторов претендует естественнонаучная антропология, объектом исследования которой остается преимущественно человек как биологический вид. Тем не менее, обращаясь к фактам антропогенеза, она указывает на орудийную активность как неотъемлемый фактор эволюции человека и предоставляет исчерпывающее подтверждение тому, что становление орудийной активности гоминид и превращение ее в осмысленную деятельность человека разумного подготовлено всем предшествующим эволюционным процессом и не является случайным.

Орудийная (или предметная) активность человека является неотъемлемым, хотя и не единственным фактором его развития. По этой причине игнорирование процесса становления предметного действия совершенно недопустимо при рассмотрении эволюции человека как социального мыслящего существа, способного к переживанию ценностей, с которыми он связывает свою человеческую суть. Философия, в отличие от других знаний о человеке, изначально погружена в исторически ставшее разумное поведение и переживание разумного существа, она в известном смысле обречена искать метафизические начала этим сторонам жизни человека и ее позиция невнимания к предметными действиям человека в известном смысле оправдана. Однако отказ от рассмотрения орудийно-деятельностной активности в контексте эволюционных представлений приводит к игнорированию основных фактов, на которые опираются антропологи, и закрывает путь к исследованию природы человеческой социальности, культуры и разумной активности людей.

В контексте нашего исследования речь должна идти не столько об истории процесса становления деятельности, сколько о самой концепции деятельностной активности, рассматриваемой в сопоставлении с поведением высших животных. Представление о деятельности как предметной активности вошло в контекст философских и психологических исследований советского периода в нашей стране. Однако, как уже указывалось ранее, сам подход к названным явлениям не ставил своей целью провести принципиальные разграничительные линии между поведением и деятельностью. Более того, существовала отмеченная нами ранее тенденция к отождествлению названных форм активности. Например, известный психолог А.Н. Леонтьев указывает, что «предыстория человеческой деятельности начинается с приобретения жизненными процессами предметности», и затем утверждает: «Дальнейшая эволюция поведения и психики животных может быть адекватно понята именно как история развития предметного содержания деятельности»[1] (выделено мной-В.Ч.). Последнее утверждение можно понять так, что становление деятельности есть определенная фаза в развитии поведения.

Между поведением гоминид и процессом формирования деятельности должна существовать эволюционная связь, что само по себе не может быть основанием для их отождествления. В последнем случае одна из этих категория должна вытеснить другую. Неудивительно, что понятие “поведение” не играет серьезной роли в исследованиях А.Н. Леонтьева. В то же время опора исключительно на деятельность как фундамент психологических исследований оказывается другой крайностью в сравнении с бихевиоризмом и социобиологией. Если бы развитие активности человека исчерпывалась эволюцией биологических форм поведения, то пришлось бы признать правильность магистрального пути, на который вступила социобиология. Если же предложенный ею путь не соответствует действительному процессу антропосоциогенезеа, то необходимо искать фундаментальные факторы, запустившие новую стадию эволюции и придавшие ей то направление, результатом которого является современный человек и современное общество.

Трудно найти более весомый результат действия всей совокупности факторов антропогенеза нежели становление и развитие предметно-орудийного действия в сообществах гоминидных предков человека. Не все антропологические концепции основываются на представлении об орудийной деятельности как начальном и решающем факторе становления человека. Но ни одна из них не может игнорировать становление орудийной активности, ее развитие и развитие хозяйственной деятельности, вылившееся в конечном счете в современный научно-технический прогресс. Мы изначально свяжем понятие деятельности с этим процессом становления орудийной активности, соглашаясь с А.Н. Леонтьевым в том, что предметность есть конститутивная черта деятельности. При этом мы ориентируемся на представление о деятельности как новой и своеобразной форме активности, которая не только не упразднила поведенческие формы, но активно взаимодействовала с поведением и модифицировала его.

Исследование развития предметной деятельности человека наталкивается на ряд своеобразных трудностей. Первая из них связана со следующими обстоятельством. Началом процесса становления человеческой деятельности принято считать первые акты орудийного действия гоминид. Однако известно, что зачатки орудийной деятельности имеют место и у животных. Это обстоятельство часто служит основанием для того, чтобы подчеркнуть принципиальное единство поведения животных и человеческой активности и отказаться от признания качественного скачка, связанного с появлением деятельностных навыков: «В течение долгого времени способность использовать орудия рассматривали как одно из проявлений интеллекта, а способность изготовлять орудия считали признаком, который отличает человека от всех других животных. Теперь, когда об использовании животными орудий мы знаем гораздо больше, этот вопрос не представляется нам столь ясным, хотя производство орудий по-прежнему рассматривается в основном как важный фактор, который оказал большое влияние на эволюцию человека»[2]. В этой связи необходим сравнительный анализ орудийной активности животных и человека.

Совокупность известных этологам прецедентов использования орудий животными в целом невелика. Если сопоставить разновидности животных, использующих орудий, со всем разнообразием видов, то орудийная деятельность животных займет в их жизни ничтожно малое место: «К настоящему времени зафиксировано свыше десяти видов животных, у которых отмечают случаи употребления орудий. Среди них половина относится к отряду приматов. Другая половина в систематике животных распределена крайне редкими вкраплениями. Если брать крупные единицы систематики, то орудийная деятельность встречается лишь в 3 типах из 23 (Molluska, Arthropoda, Veterbrata), но и здесь, конечно, лишь в единичных отрядах»[3]. Например, земляная оса аммофила в процессе рытья норки утрамбовывает землю камешком, удерживая его в жвалах. Морская выдра (калан) разбивает прочную раковину моллюска или морского ежа камнем, который зажимает одной из лап-плавников. При этом калан лежит в воде на спине и укладывает раковину себе на грудь, после чего наносит по ней удары. Однако эта форма поведения имеет место не у всех каланов, но только у его калифорнийской популяции. Один из грифов (стервятник обыкновенный) разбивает яйцо, бросая камень на яйцо. Такой способ добывания пищи (не единственный для этой птицы) спровоцирован тем, что слабый и загнутый клюв стервятника, приспособленный для раздирания падали, не может разбить крепкую скорлупу страусиного яйца. Дятловый вьюрок на галапагосских островах научился добывать личинки из углублений в коре с помощью иголок кактуса или маленькой веточки, насаживая личинки на эти орудия, и т.д…

Во-первых, использование орудий во всех подобных случаях органически включено в природную ситуацию, в условиях которой животное реализует свое поведение. Предметы, пригодные для роли орудия, должны всегда иметься в наличии в окружающей среде. Если же они по каким-либо причинам исчезнут, то поведенческая реакция, связанная с употреблением орудия, не сможет реализоваться и, если она занимает ведущее место в жизнедеятельности животного, соответствующая особь или популяция прекратят свое существование. Собственно у животного оказывается два пути изменения поведения. Один из них состоит в поиске адекватной замены предмета, применявшегося в качестве своеобразного деятельностного средства. Второй путь - отказ от той поведенческой реакции, которая построена на использовании орудия. Какой-то из этих вариантов может реализоваться, но при этом необходимо указать на следующее. Изменение формы поведения не является разовым актом, предпринимаемым особью, оно совершается через эволюцию и естественный отбор. Обычно же используемые животным «орудия» или иные «подсобные материалы» являются органической частью среды обитания, входят как неотъемлемые составляющие экологической ниши вида или популяции со всем вытекающим из этого обстоятельства значением для жизни животного. Замена «орудия», если она происходит, может совершаться в условиях, когда поведенческая ситуация в целом сохраняется и стимулирует поиск нужного предмета. Но даже в таких случаях замена одного предмета на другой представляет собой достаточно сложную эволюционную задачу.

Не менее существенно то обстоятельство, что выпадение орудийного действия из спектра поведенческих форм чаще всего не влечет катастрофических последствий для популяции, ибо многие предметные действия у животных не являются ключевым или единственным способом реализации соответствующей мотивации. Обычно животное располагает набором поведенческих реакций, способных компенсировать или заместить орудийное действие. В тех же случаях, когда выживаемость особи или популяции поставлена в прямую зависимость от наличных орудийных средств, то с их исчезновением должна происходить депопуляция вида, полагавшегося на соответствующие орудия. Это процесс, следует отметить, ничем особенным не отличается от любого другого случая, когда резкое изменение природных условий разрушает соответствующую экологическую нишу и ведет к вымиранию вида. Иначе говоря, мы вновь возвращаемся к тому, что наличие орудия для поведенческой реакции животного оказывается одним из параметров той экологической ниши, в которой пребывает популяции.

Органическую включенность орудийной активности животного в поведенческие процессы подтверждает тот факт, что орудийная активность часто оказывается (или со временем становится) врожденной формой поведения. Подтверждение этому получено, в частности, этологами, изучавшими способность стервятника разбивать камнем яйцо страуса. Выведенной в инкубаторе особи этого вида, никогда не видевшей ни яйца, ни камня и не имевшей возможности обучаться своему искусству добывания содержимого яйца, были одновременно предъявлены яйцо страуса и камни, пригодные для разбивания скорлупы. При наличии этих условий птица приступила к реализации операций, которые стала выполнять с высокой степенью эффективности после первых проб. Эксперимент подтвердил, что способность к орудийному действию у этих особей носит врожденный генетически наследуемый характер, а также подтвердил то обстоятельство, что рассмотренная форма поведения вполне укладывается в схему “мотивация-ситуация-действие-результат”. Лишь при возникновении адекватной ситуации и наличии нужных сигнальных раздражителей у этой птицы активируется соответствующая поведенческая реакция.

Примеры орудийной активности ряда животных, о которых шла речь, вполне могут быть названы орудийным поведением. Характерная особенность этого типа поведения заключается еще и в том, что его устойчивые формы преобладают у особей, живущих вне сообществ, что также свидетельствует о врожденном характере подобных навыков и их генетическом наследовании. Даже у галапагосского дятлового вьюрка, живущего в достаточно плотной популяции и способного заимствовать прижизненные формы поведения у родственных особей, обнаруживаются врожденные инстинкты использования веточки или иглы кактуса для добывания личинок насекомых: «Наблюдения за молодым дятловым вьюрком, взятым из гнезда в стадии оперившегося птенца, показали, что птица уже в раннем возрасте начинает манипулировать прутиками. Если этому голодному птенцу показать в какой-либо ямке насекомое, то он бросит прутик и будет пытаться достать насекомое клювом. Постепенно птенец начинает доставать насекомых прутиком, и кажется вполне вероятным, что в развитии такого поведения определенную роль играет научение.... Здесь нам нужно быть весьма осторожными. Даже если в развитии описанной выше активности какую-то роль действительно играет научение, то все же кажется вполне возможным, что дятловые вьюрки оказываются генетически предрасположенными к научению этому конкретному способу манипулировать прутиками почти так же, как некоторые птицы предрасположены к тому, чтобы научиться определенной песне»[4].

В.И. Плотников считает существенной особенностью «орудийной деятельности» животных ее сугубо индивидуальный характер: «Эта черта относится не только к тем видам животных, которые ведут одиночный образ жизни, но и к моногамно живущим и даже к стадным животным. Орудийная деятельность есть форма индивидуального приспособления к среде, проявление индивидуальной, а не коллективной активности»[5]. Утверждение В.И. Плотникова может оказаться справедливым для рассмотренных выше случаев орудийной активности животных, в то время как в сообществах высших животных индивидуальной характер имеет скорее процесс появления орудийного действия, нежели его распространение и закрепления в сообществе. Заимствование и подражание, имеющие место в сообществах высших животных, приводит к широкому распространение приобретенного навыка во всей популяции. Интересные наблюдения над японскими макаками в известной мере указывают на особенности появления и распространения орудийных действий в сообществе высших животных: «Чтобы заставить обезьян держаться на открытом месте, где за ними легче было бы наблюдать, экспериментаторы дополняли их меню, разбрасывая по берегу «клубни» батата. Они видели, как 16-месячная самка по кличке Имо отмывала в ручье песок с «клубней». Она регулярно проделывала эту операцию, и вскоре ей стали подражать другие обезьяны, особенно ее сверстницы. В течение 10 лет эта привычка распространилась почти во всей популяции - за исключением только взрослых особей старше 12 лет и молодняка, не достигшего еще годовалого возраста. Два года спустя Имо придумала еще одну операцию по очистке пищи. Экспериментаторы разбросали по берегу зерна злаков, и обезьяны собирали их по одному. Имо же набрала полную горсть смешанных с песком зерен и бросила все это в воду. Песок пошел ко дну, а зерна оказалось легко собрать с поверхности. Эта новая операция по очистке пищи распространилась среди особей популяции точно так же, как и способ мытья «клубней» батата»[6].

Подобные наблюдения показывают, что индивидуально приобретенные навыки становятся достоянием популяции или даже вида и в этом своем качестве уже не являются средством индивидуального приспособления к среде, но становятся формой поведенческой адаптации популяции или вида в целом. Для последующего влияния на существования вида важно закрепление полезной адаптивной формы поведения через прижизненный опыт или, если такое становится возможным, через генетическое наследование поведения. В частности, прижизненный опыт макаки Имо, переданный ближайшему сообществу и популяции в целом, мог бы оказаться важным средством выживания, если бы само разбрасывание «клубней» или зерен не было фактором искусственной среды, временно созданной действиями экспериментаторов. Этот случай не опровергает утверждения, что как способ возникновения, так и процессы усвоения и передачи орудийных навыков могут вполне вмещаться в поведенческие механизмы активности животных. Орудийные действия на животном уровне могли полностью ассимилироваться поведенческими механизмами, которые не приобретали при этом принципиально новых свойств и не затрагивали механизмы поведения как таковые.

Рассмотренные особенности орудийного поведения животных не означают, что предметные действия всегда будут ассимилированы поведенческими механизмами и ни при каких условиях не дадут эволюционного скачка. Напротив, следовало бы ожидать, что появление орудийной активности в сообществах высших животных, располагающих богатым спектром поведенческой активности и широкими приспособительными возможностями, в том числе и высшими формами животной психики, приведет к принципиально иным результатам. Качественно новые условия для развития предметной активности, имевшие место еще в сообществах прегоминид и разительно отличавшиеся от тех возможностей, которыми располагают, например, современные антропоморфные, должны были привести и к качественно новым эволюционным результатам. Это предположение, как нам представляется, вполне подтверждается данными антропогенеза.

Зарождение орудийной деятельности в сообществах гоминид происходило при обстоятельствах, имевших существенные отличия от условий появления орудийной поведения у животных других видов. Во-первых, гоминидные предки, в сообществе которых развивалась орудийная активность, стояли на более высоком уровне морфологического и психического развития, нежели, например, оса аммофила или калифорнийский калан. Во-вторых, предки человека жили в сообществах и вообще не вели индивидуального образа жизни, как, скажем, все та же оса аммофила. Вне этого последнего условия не могло осуществиться развитие разносторонней орудийной активности и превращение ее в решающий фактор эволюции. Индивидуальные прижизненные навыки угасают со смертью особи, в то время как жизнь в сообществе, причем в сообществе, заинтересованном по тем или иным причинам в освоении и развитии орудийных навыков, является необходимым условием антропосоциогенеза.

Основные морфологические признаки, обеспечившие предкам человека качественно новый этап освоения орудийных операций, можно свести к известной гоминидной триаде, т.е. к развитию прямохождения, руки и мозга у высших гоминид. Наличие названных свойств уже само по себе достаточно, чтобы придать принципиально новое качество орудийной активности животного предка человека, хотя каждое из этих качеств привносило свой особый вклад в становление предметной деятельности. В частности, прямохождение освободило передние конечности от локомоторных функций и позволило переключить их на манипуляции с предметами. При этом не столь важно, предшествовало ли прямохождение развитию манипулятивных функций передних конечностей или оно оказалось следствием развивающегося манипулирования. Ни одно из других животных не располагает свободными конечностями для специализации их на действиях с предметами. Указанное обстоятельство в сочетании с развитием кисти рук и развитием мозга создавало принципиально новые возможности для развития предметных операций. В конечном счете биологическое развитие привело высших животных к такой ступени, на которой манипулятивные возможности гоминид становятся одним из решающих эволюционных преимуществ.

Новое качество орудийной активности проявились в том, что высшие животные оказались способными создавать довольно сложные структуры орудийного действия, в которые могло входить несколько соподчиненных стадий с использованием разных орудий. Однако эволюционный прогресс состоял не только в создании сложной последовательности взаимообусловленных действий. Подобным свойством обладает также поведение животных. Более существенно то, что благодаря указанным биологическим преимуществам орудийная активность гоминид, в отличие от орудийного поведения других животных, приобретает универсальный характер. Использование орудий другими видами животных ограничивается обычно усилением одного из естественных органов при выполнении им определенной специализированной функции, так что само орудийное действие остается узко специализированным и включенным в контекст наследуемой поведенческой программы. Например, упоминавшаяся оса усиливает ударное действие хоботка при утрамбовке земли и этой специальной операцией ограничивается ее «орудийная деятельность». Подобным образом калифорнийский калан или гриф-стервятник усиливают ударное воздействие на пищевой объект, а дятловый вьюрок как бы удлиняет свой клюв и т.п.

Названные животные закрепляют в своем орудийном поведении биологически специализированную операцию, которая расширяет для них экологическую нишу, но не вызывает качественных изменений в способе их взаимоотношения с природной средой. В отличие от них в широком спектре орудийных манипуляций, которые осуществляются высшими животными, все меньшее место занимают операции с узкой биологической специализацией, но идет выстраивание все новых и новых приемов орудийных действий, совершаемых в различных обстоятельствах и по различному поводу. Сами эти действия утрачивают характер биологически специализированных действий, обусловленных спецификой того или иного морфологического органа и становятся в некоторым смысле автономными, приобретающими свою логику развития в структуре сообщества, использующего различные орудия для решения своих жизненных задач. Если поведенческие реакции животного “привязаны” к природной среде и к возникающим в ней предметно-поведенческим ситуациям, то существа, вставшие на деятельностный путь развития, могли воспроизводить предметно-деятельностную ситуацию в различных местах в зависимости от своих желаний, возможностей и обстоятельств природной среды. Например, макака Ио и члены ее сообщества, усвоившие опыт отмывания зерен, могут осуществлять эту операцию везде, где обнаружится вода, а не только там, где обнаружены зерна. Более того, можно приносить зерна к воде, соединяя в деятельностном процессе необходимые предметные компоненты.

В процессе универсализации манипулятивных операций обнаруживается особенность, крайне важная для последующего развития предметного действия. Речь идет о том, что в орудийном активности гоминид требуемый результат достигается опосредованно в ходе взаимодействия предметов, вовлеченных в деятельностный акт. Собственно, этим и предопределена универсализация деятельностных операций и их автономизация, их отрыв от консервативных структур поведения. Поясняющим примером могут служить здесь изобретательные находки уже упоминавшейся макаки Имо. Процесс очищения клубней и зерен в найденных ею формах активности не является усилением ее естественных органов. Он предстает скорее как естественный процесс взаимодействия предметов, вовлеченных в деятельностную ситуацию и сама реализация этого процесса не зависит непосредственно от морфологических особенностей особей, которые могут его организовать. Создание условий для подобных многообразных взаимодействий придает фундаментальное отличие орудийной деятельности гоминид в сравнении с орудийным поведением других животных. В деятельности требуемый результат достигается за счет взаимодействия предметов в рамках создаваемой субъектом деятельности предметной структуры. Это обстоятельство является тем принципиальным рубежом, который разграничивает поведенческие и деятельностные операции. Деятельность будет направляться на создание предметных структур, в рамках которых реализуются необходимые взаимодействия и достигается требуемый результат. Построение вначале многофункциональных, а затем и все более специализированных предметных структур придало орудийной активности гоминид гигантские возможности по использованию свойств предметов и закономерностей природных процессов, хотя на первых порах подобное использование природных возможностей носило инстинктивно-опытный характер. В конечном счете совокупность тех возможностей, которыми располагала орудийная деятельность высших животных, могла придать и придала ей в ходе эволюционного процесса новое качество и обеспечила превращение предметного действия в качественно новый вид активности, отличающийся от поведения животных как своими эволюционным возможностями, так и механизмами своей реализации.

Через построение предметных структур, в рамках которых осуществляется требуемое взаимодействия (говоря современным языком, осуществляется некоторая технология), проявляет себя еще одно сущностное свойство деятельности, которое также отличает ее от поведения животных. Речь идет о целесообразности деятельности как ее родовом признаке. К. Маркс принимает это свойство в качестве основного. Наличие цели, изначально присутствующей в сознании субъекта деятельности как идеальный образ будущего результата, придает, как отмечал немецкий мыслитель, кардинальное отличие действиям архитектора от поведенческих реакций пчелы, строящей восковые соты[7]. Целесообразный характер деятельности свидетельствует тем самым об участии мышления в осуществляемых предметных операциях. Для антропологии здесь возникает достаточно сложный вопрос о происхождении мышления и его связи с деятельностными операциями: являются деятельностные операции причиной возникновения мыслительной деятельности или же мыслительные способности сформировались независимо в ходе развития психики животных и лишь на этой основе сложилась в последующем целесообразная активность человеческого предка. Если выводить целесообразность из самих орудийных операций, то возникающую трудность можно свести к вопросу: почему орудийная активность животных не сопровождается появлением признака целесообразности в то время как орудийные действия человека приводят к ее появлению…

Представление об определяющей роли психического развития в становлении целесообразной деятельности имеет достаточно серьезные основания. Однако обсуждение этой проблемы в антропологической литературе убеждает в том, что попытки объяснить возникновение деятельности, основывающиеся на каком-то одном из факторов, например, прямохождении, развитии психики, развитии манипулятивных способностей, переходе к изготовлению орудий и т.п., не могут оказаться продуктивными, так как эволюционный процесс предстает как явление многостороннее. Наша задача заключается в том, чтобы выделить взаимодействие существенных детерминант интересующего нас процесса становления предметной активности человека и отличие последней от поведенческих реакций животных. Тем не менее, ключевую роль должно здесь играть рассмотрение становления механизмов целесообразности.

Целесообразность действия означает, что субъект деятельности способен синтезировать комплекс операций, посредством которых он достигнет желаемого результата. Последнее предполагает, что в индивидуальной памяти субъекта или в коллективной (социальной) памяти сообщества (популяции) сохраняется представление о связи между достигаемым в действии результатом и совершаемыми действиями. В противном случае будет невозможен целесообразный выбор комплекса действий и построение предметной структуры, ведущей к желаемому результату. Для рассмотрения генезиса предметной деятельности в сравнении с поведением животных это обстоятельство имеет крайне важное значение поскольку механизмы индивидуального поведения не предполагают закрепления и, тем более, осознания связи «действие-результат». Взаимное соответствие набора поведенческих реакций, ситуации и достигаемого результата в поведении животных обеспечивается эволюцией и фиксируется в генетически обусловленных программах поведения. Задача животного, находящегося в том или ином мотивированном состоянии, заключается в распознавании ситуации, пригодной для запуска комплекса соответствующих действий.

Совсем иные обстоятельства имеют место в деятельностном акте. Здесь желаемый результат достигается за счет взаимодействия предметов, поставленных в актах деятельности в те или иные взаимоотношения. Формирование самого деятельностного акта предполагает выработку способности запоминать искусственную предметную ситуацию в связи с полученным в деятельности результатом, и воспроизводить таковую всякий раз, когда возникает соответствующая потребность. Психические способности биологических особей, создававших деятельностный опыт, были в достаточной степени развиты, чтобы стало возможным это своеобразное запечатление. Запоминать внешние раздражители в контексте того или иного поведенческого опыта могут и менее развитые животные. Но в запоминании предметного действия существенно то, что здесь фиксируются не факторы предметной среды, побуждающие к действию, как это имеет место в поведении, а запечатлевается предметная ситуация и сопровождающие ее действия в связи с достигаемым результатом. Если на первых ступенях развития деятельности мог иметь эмоционально-психический эффект импринтинга, то в последующем его роль должна уменьшаться и само действие все в большей степени приобретало характер рассудочной орудийной активности, в ходе которой нужно удовлетворить некоторому пусть и неосознаваемому комплексу причинно-следственных связей. Иными словами, как сама предметная ситуация в целом, так и ее отдельные элементы не приобретают функций сигнального раздражителя, запускающего комплекс фиксированных действий. Здесь мотивация трансформируется в цель, с которой связаны деятельностные процедуры и которая по-своему ими управляет. В противоположность этому в орудийном поведении животных, где роль орудия ограничивается усилением какого-либо органа животного при выполнении им специализированной операции, предметная ситуация как целое не фиксируется, ибо она не создается животным, но является частью естественной среды. Тогда и само орудия может выполнять роль сигнального раздражителя, поскольку, как уже отмечалось, животное генетические предрасположено к соответствующему орудийному действию, «записанному» в его видовой программе.

Развитие способности запоминать искусственные предметные ситуации стимулируется универсальным характером предметного действия, разнообразием целей и набором предметных средств для его реализации. Усвоение, сохранение и передача орудийного опыта предстает теперь как воспроизводство предметно-деятельностных структур. Искусственный опыт такого рода не может наследоваться генетически, для его передачи решающее значение имеет своеобразная социальная память сообщества, решающего свои жизненные задачи посредством деятельностных процедур. На первых порах предметные действия фиксированы в живом совокупном опыте, который заимствует путем прямого подражания. По мере развития и дифференциации деятельности начинают формироваться адекватные формы хранения деятельностного опыта и его передачи через обучение. Квинтэссенцией деятельностного опыта оказывается связь “предметная ситуация - действие - результат”, а фиксация этой связи оказывается необходимым средством формирования механизмов целесообразности. Целесообразное действие есть ни что иное как воспроизводство названной связи в условиях, когда индивид или сообщество мотивированы на получение соответствующего результата.

По мере развития деятельностного опыта обнаруживается ограниченность психических процессов, сформировавшихся в контексте поведения. Как уже отмечалось, реагирование на предметно-деятельностную ситуацию в принципе не может быть сигнальной реакцией на ключевой раздражитель, как это имеет место в поведении животных. Поэтому запоминание предметной ситуации не может ограничиться эмоционально-образными воздействием. Должны были развиваться такие механизмы восприятия и памяти, которые могут быть названы рассудочными или которые приняли бы со временем рассудочный характер. Эмоциональная составляющая может быть сведена в них к некоторому приемлемому минимуму, поскольку эмоционально-психический фон переносится на деятельность в целом и обусловлен главным образом оценкой деятельности как жизненного средства сообщества. Способность удерживать те или иные соотношения между предметами в связи с восприятием ситуации в некотором мотивированном состоянии была своеобразной стартовой площадкой для развития психических способностей, обеспечивающих деятельностные процессы. Развитие же новых психических способностей привело к развитию соответствующих отделов головного мозга.

Таким образом, поведенческие механизмы распознавания ситуации и реагирования на нее в некотором мотивированном состоянии не могли удовлетворить прогрессирующему развитию орудийный действий животного и должны были каким-то образом дополняться и достраиваться. Неотъемлемой составляющей целесообразного предметного действия стали психические механизмы целеполагания, складывавшиеся вместе с развитием внешней операциональной (манипулятивной) стороны деятельности. Этот совокупный процесс становления деятельности был по своей сути уже не онтогенетическим, но филогенетическим. Лишь сообщество могло хранить и транслировать деятельностный опыт, и передача этого опыта с необходимостью принимала характер культурного, а не биогенетического наследования. Поэтому различие между поведением и деятельностью обнаруживается не только через наличие или отсутствие предметных операций. Становление деятельности есть процесс, соединяющий в себе изменения как внешнего, так и внутреннего психического плана активности, закреплявшиеся теперь на пути группового, а не индивидуального отбора.

В контексте рассмотренных признаков структура деятельностного акта может быть представлена следующим образом.

мотивация цель предметная действие результат

структура (предметные

(ситуация) операции)

обратная связь

Рис.2.

В представленной схеме присутствует мотивация, являющаяся характерным элементом поведенческой активность. Однако в деятельностном акте мотивация лишь предваряет выбор цели. В остальном же деятельность строится как способ реализации цели в соответствии с имеющимся опытом или на пути поиска новой предметной структуры, удовлетворяющей поставленной задаче.

Орудийно-манипулятивные способности гоминид были одной из многих опорных точек становления предметной деятельности как способа взаимодействия с природной средой и как способа реализации жизненных функций. Антропогенез синтезировал комплекс биологических факторов, на основе которых сформировался новый тип жизненной активности, который нельзя отождествлять с поведением и нельзя рассматривать как ступень в развитии поведения. Генетическая связь деятельности с эволюцией поведения несомненна и, быть может, именно по этой причине антропологу и, в особенности, этологу психологически трудно согласиться на признание принципиальной нетождественности поведения и деятельности. Тем не менее, даже этот наш неполный анализ признаков деятельности позволяет утверждать, что предметная деятельность формируется как новый тип активности, возникавший путем своеобразной мутации жизнедеятельности высших предков человека, подготовленной предшествующей эволюцией.

Деятельностная форма взаимоотношения со средой возникает в биологическом сообществе не только ставшим способным к разносторонним манипулятивным действиям, но и стремящимся в силу естественного эволюционного процесса к использованию своего биологического преимущества, т.е. своих манипулятивных возможностей для освоения новой экологической ниши, открывающейся этому биологическому виду. Становление процесса целеполагания в органической связи с локомоторной способностью выстраивать предметные структуры дает принципиально новый результат, не сравнимый по своему качеству и эволюционному значению с научением новым формам поведения, на которые указывает, например, современный бихевиоризм. Б.Ф.Поршнев прав утверждая, что “сконструировать будущее, новую задачу животному нечем. Оно способно “предвидеть” лишь то, что уже было (сюда относится и экстраполяция). Если же ситуация ни в малейшей степени не соответствует прошлому опыту, животное не может создать программы действий”[8]. Напротив, у человека в рамках деятельностного взаимоотношения с природным окружением формируется способность ставить и решать новые задачи.

[1] Леонтьев А.Н. Деятельность. Сознание. Личность. - М.: Политиздат, 1975 - с.85.

[2] Мак-Фарленд Д. Поведение животных. - М.: «Мир», 1988. - с.464.

[3] Плотников В.И. Социально-биологическая проблема. - Свердловск, 1975. - с.57.

[4] Мак-Фарленд Д., с.465.

[5] Плотников В.И., с.61.

[6] Мак-Фарленд Д., с.468.

[7] См.: К.Маркс. Капитал. - М.: Политиздат, 1963. - т.1. - с.189.

[8] Там же. с.122.