Часть первая Людвик

Милан Кундера. Шутка

И вот спустя много лет я вдруг вновь очутился дома. Я стоял на главной

площади (несчетное число раз я прошел по ней ребенком, мальчиком, юношей) и

не испытывал никакого умиления; напротив, думал о том, что эта ровная

площадь, над крышами которой (точно воин в старинном шлеме) возвышается

башня ратуши, напоминает большой казарменный плац и что военное прошлое

этого южноморавского города, встававшего некогда неприступным валом на пути

венгров и турок, отметило его лик чертами непреодолимой мерзости.

После долгой разлуки меня ничто не тянуло на родину; я убеждал себя,

что стал к ней совершенно равнодушен, и это казалось естественным: уже

пятнадцать лет я не живу в этих краях, осталось здесь лишь двое-трое

знакомых или товарищей (да и тех постараюсь обойти стороной), мама

похоронена в чужой могиле, мною заброшенной. Но я заблуждался: то, что я

называл равнодушием, на самом деле было ненавистью; ее причины ускользали от

меня, поскольку на родине происходили со мной вещи и хорошие, и плохие, как

во всех других городах, но это была ненависть; я осознал ее как раз в связи

с этой поездкой: цели, ради которой я ехал, можно было достигнуть и в Праге,

но меня вдруг неудержимо стал

7

привлекать подвернувшийся случай сделать это в родном городе именно

потому, что цель была циничной и низменной, глумливо освобождавшей меня от

подозрения, что возвращаюсь я сюда ради сентиментальных вздохов по

утраченному времени.

Я еще раз неприязненно оглядел безобразную площадь и, повернувшись к

ней спиной, пошел по улочке к гостинице, где для меня был забронирован

номер. Швейцар вручил мне ключ с деревянной грушей и сказал: " Третий этаж".

Номер был неприглядный: у стены кровать, возле нее вычурный туалетный столик

красного дерева с зеркалом, посредине маленький стол с одним стулом, у двери

крохотный облупленный умывальник. Положив портфель на стол, я открыл окно:

выходило оно во двор и на дома, обратившие к гостинице голые и грязные зады.

Я закрыл окно, задернул шторы и подошел к умывальнику с двумя кранами --

красным и синим; отвернул их на пробу -- из обоих текла холодная вода.

Оглядел стол: пожалуй, он еще сошел бы -- бутылка с двумя рюмками вполне

уместилась бы на нем, но хуже было, что за ним мог сидеть всего один человек

-- в номере не было второго стула. Я пододвинул стол к кровати и попробовал

подсесть к нему, но кровать была чересчур низкой, а столик чересчур высоким,

кроме того, кровать подо мной так сильно прогнулась, что мне стало сразу же

ясно: она не только не годится для сидения, но и свое прямое назначение

выполняет весьма условно. Я уперся в нее кулаками, затем лег на нее,

аккуратно подняв ноги кверху, дабы ботинками не испачкать (вполне чистые)

одеяло и простыню. Кровать провалилась подо мной, и я

8

лежал в ней, как в гамаке или в узехонькой могиле; трудно было

представить, чтобы на этой постели можно было улечься вдвоем.

Я сел на стул и, уставившись сквозь прозрачные шторы, задумался. Б это

время из коридора донеслись шаги и голоса; это были двое, мужчина и женщина,

они разговаривали, каждое их слово было отчетливо слышно: говорили они о

каком-то Петре, сбежавшем из дому, и о какой-то тете Кларе, что глупа и

якобы балует мальчика; затем раздались поворот ключа в замке, скрип

открываемой двери, и голоса переместились в соседний номер; слышны были

вздохи женщины (да, явно слышны были даже вздохи!) и твердые заверения

мужчины поговорить с Кларой должным образом.

Я встал с уже созревшим решением; еще раз вымыл руки, вытер их

полотенцем и вышел из гостиницы, хотя точно еще не знал, куда, собственно,

держу путь. Но одно понимал четко: если я не хочу успех своей поездки

(поездки достаточно дальней и изнурительной) подвергать риску из-за обычных

неудобств гостиничного номера, я должен, при всем нежелании, обратиться к

кому-нибудь из здешних знакомых с доверительной просьбой. Я постарался

быстро перебрать в памяти забытых друзей времен молодости, но тотчас всех их

отверг, хотя бы уж потому, что доверительность требуемой услуги вынудила бы

меня перешагнуть через пропасть тех долгих лет, когда я с ними не виделся,

-- а к этому я вовсе не был расположен. Но тут неожиданно вспомнилось, что в

городе, вероятно, живет один человек, переселенец, для которого я сам в свое

время выхлопотал место и который, думается, будет рад представившемуся

случаю

9

отплатить мне услугой за услугу. Это был чудак, в ком болезненная

щепетильность странно сочеталась с непоседливостью и переменчивостью -- как

мне известно, жена развелась с ним несколько лет назад просто потому, что он

жил где угодно, только не с ней и их сыном. Сейчас опасался я лишь одного:

не женился ли он во второй раз, ибо это усложнило бы исполнение моей

просьбы. Итак, я поспешил к больнице.

Здешняя больница -- целый комплекс корпусов и павильонов, разбросанных

на обширной территории сада; я вошел в маленькую, невзрачную конуру у ворот

и попросил дежурного за столом соединить меня с отделением вирусологии;

дежурный пододвинул ко мне -- к самому краю стола -- телефон и сказал: " Ноль

два". Я набрал ноль два и узнал, что доктор Костка ушел минуту назад и

сейчас, вероятно, на пути к выходу. Я опустился на скамейку у ворот, дабы не

разминуться с ним, и стал глазеть на мужчин, бродивших здесь в

светло-голубых полосатых больничных халатах; и вдруг я увидел его: он шел

задумчиво, высокий, худой, симпатично неприметный, да, это он. Я поднялся со

скамейки и пошел прямо ему навстречу, словно намеревался столкнуться с ним;

он поглядел на меня обиженно, но сию же минуту узнал и раскинул руки.

Похоже, он был осчастливлен этой неожиданностью, и непосредственность, с

какой встретил меня, весьма обнадеживала.

Я объяснил, что приехал около часа назад по одному незначительному

дельцу, которое задержит меня здесь дня на два, и он тут же выразил

радостное изумление, что моя первая дорожка в городе привела к нему. И вдруг

10

меня покоробило, что пришел я к нему не без корысти, не ради него

самого и что вопрос, который задаю ему (я бодро спросил, не женился ли он

вторично), лишь симулирует искреннее участие, на деле же --

расчетливо-практичен. Он ответил (к моему успокоению), что он по-прежнему

один. Я обронил, что нам есть о чем поговорить. Он согласился, выразив

сожаление, что располагает лишь немногим более часа, поскольку должен

вернуться в больницу, а под вечер автобусом уехать из города. " Вы живете не

здесь? " -- ужаснулся я. Он уверил меня, что живет здесь, что в новом районе

у него гарсоньерка, но " человеку одинокому часто бывает не по себе".

Выяснилось, что у Костки в другом городе, за двадцать километров отсюда,

невеста, учительница, причем с двухкомнатной квартирой. " Вы со временем

переедете к ней? " -- спросил я. Он ответил, что едва ли найдет в другом

месте столь интересную работу, какую я помог ему когда-то найти здесь, и,

несмотря на трудности, его невеста постарается переехать сюда и устроиться.

Я стал проклинать (вполне искренне) неповоротливость нашей бюрократии,

которая не в состоянии пойти навстречу мужчине и женщине, желающим

соединиться. " Успокойтесь, Людвик, -- сказал он мне с милой

снисходительностью, -- это отнюдь не так уж непереносимо. Пусть я и расходую

немного больше денег и времени, зато мое уединение остается нерушимым, а я

свободным". " Зачем вам так нужна свобода? " -- спросил я. " А зачем она нужна

вам? " -- ответил он вопросом. " Я бабник", -- сказал я. " Мне свобода нужна не

ради женщин, а ради себя, -- ответил он и продолжал: -- Знаете

11

что, зайдемте-ка ненадолго ко мне до моего отъезда". Ни о чем другом я

и не мечтал.

Мы вышли из больницы и вскоре оказались среди новостроек, вразброд

торчавших на изрытом пыльном пространстве (ни газона, ни тротуаров, ни

шоссе) и являвших печальный пейзаж на окраине города, окаймленного голой

равниной дальних полей. Мы вошли в подъезд и стали подниматься по узкой

лестнице (лифт не работал); остановились на четвертом этаже перед дверью, на

табличке которой я прочел имя Костки. Из прихожей мы прошли в комнату, и я

несказанно обрадовался: в углу стояла широкая и удобная тахта, покрытая

красным узорчатым покрывалом; кроме тахты, в комнате были столик, кресло,

большой книжный шкаф и радиола.

Похвалив комнату, я спросил Костку, какая у него ванная. " Ничего

особенного", -- ответил он, польщенный моим интересом, и пригласил меня в

прихожую, откуда вела дверь в ванную комнату -- маленькую, но вполне

приятную, с ванной, душем и умывальником. " При виде вашей чудесной квартиры

мне поневоле пришла в голову одна мысль, -- сказал я. -- Какие у вас планы

на завтрашний день и вечер? " -- " К сожалению, -- извинился он сокрушенно, --

завтра я долго дежурю, вернусь только к семи. А вечером вы заняты? " --

" Вечером, пожалуй, я буду свободен, -- ответил я, -- но не могли бы вы мне

на день -- до вечера -- предоставить вашу квартиру? "

Он был ошарашен моим вопросом, но тотчас (словно боялся, что я

заподозрю его в нелюбезности) ответил: " С великим удовольствием окажу вам

эту услугу". И продолжал,

12

словно умышленно не желая догадываться о мотивах моей просьбы: " Если у

вас трудности с квартирой, можете уже сегодня расположиться здесь на ночь, я

вернусь только утром, а впрочем, даже не утром, так как пойду прямо в

клинику". -- " Нет, ни к чему это. Я поселился в гостинице. Но номер ужасно

неприютный, а завтра во второй половине дня мне хочется быть в приятной

обстановке. Не для того, естественно, чтобы быть в ней одному". -- " Да, --

сказал Костка и чуть склонил голову, -- я догадался. -- А немного помедлив,

сказал: -- Я рад, что могу сделать для вас что-то хорошее. -- И добавил: --

Если вам при этом в самом деле будет хорошо". Затем, подсев к столику

(Костка приготовил кофе), мы немного потолковали (причем я сидел на тахте и

с радостью обнаруживал, что она крепкая, не прогибается и совсем не

скрипит). Чуть погодя Костка, объявив, что ему пора возвращаться в больницу,

посвятил меня в некоторые таинства своего домашнего обихода: кран в ванной

надо потуже закручивать, горячая вода, вопреки всем правилам, течет из

крана, обозначенного буквой " X", розетка для шнура от радиолы скрыта под

тахтой, в шкафчике стоит едва початая бутылка водки. Дав мне связку с двумя

ключами, указал, какой ключ от подъезда, какой от квартиры. За свою жизнь,

на протяжении которой я спал на разных постелях, я воспитал в себе особый

культ ключей; ключи Костки я также сунул в карман с тихой радостью. Уже с

порога Костка пожелал, чтобы в его гарсоньерке я испытал " поистине нечто

прекрасное". " Да, -- сказал я, -- она позволит мне осуществить одно

прекрасное разрушительное действие". " Полагаете, разрушения

13

бывают прекрасными? " -- спросил Костка, а я усмехнулся про себя, узнав

в этом вопросе (произнесенном мягко, но воинственном по существу) его

самого, именно таким, каким он был, когда впервые -- более пятнадцати лет

тому назад -- мы познакомились. Я любил его, хотя он и казался мне немного

смешным, и потому, настраиваясь на его лад, ответил: " Я знаю, что вы тихий

строитель вечного Божьего дома и не любите слушать о разрушениях, но что мне

делать: я не есть каменщик Божий. Впрочем, если бы каменщики Божьи возводили

здесь дома с настоящими стенами, едва ли наши разрушения могли бы нанести им

ущерб. Но мне представляется, что вместо стен я вижу повсюду одни лишь

кулисы. А разрушение кулис -- занятие справедливое".

Мы снова были там, где в последний раз (лет девять назад) разошлись;

наш спор в эту минуту носил характер весьма отвлеченный, ибо конкретную

подоплеку мы хорошо знали и о ней не надо было говорить вновь; повторить

стоило разве лишь то, что мы не изменились, что оба по-прежнему не похожи

друг на друга (причем, должен сказать, эту непохожесть я любил в Костке и

потому охотно беседовал с ним: так я всегда как бы мимоходом постигал, кто я

по сути и что я думаю). И дабы у меня не оставалось сомнений относительно

себя самого, Костка ответил: " То, что вы сказали, звучит прекрасно. Но

позвольте спросить; коль вы такой скептик, откуда у вас эта уверенность, что

вам дано отличить кулису от стены? Всегда ли вы были убеждены в том, что

иллюзии, над которыми вы смеетесь, и вправду только иллюзии? А что, ежели вы

ошибаетесь? Что, ежели это

14

ценности и вы разрушитель ценностей? -- И затем добавил: --

Преуменьшенная ценность и развенчанная иллюзия, полагаю, имеют равно убогую

плоть, они подобны друг другу, и перепутать их проще простого".

Я провожал Костку через город опять к больнице, поигрывая в кармане

ключами, и мне было славно в присутствии давнего знакомого, который мог

убеждать меня в своей правде когда угодно и где угодно, да хоть и сейчас --

дорогой по бугристому простору нового поселка. Впрочем, Костка, зная, что

перед нами целый завтрашний вечер, минутой позже от философствования перешел

к делам обыденным; он вновь уверился, что завтра я подожду его в квартире до

семи вечера (других ключей у него не было), и спросил, действительно ли мне

ничего больше не нужно. Я провел ладонью по лицу и сказал, что мне, пожалуй,

не мешало бы зайти к парикмахеру, ибо я оброс до неприличия. " Превосходно,

-- сказал Костка, -- я устрою вам бритье по первому классу".

Я не отказался от покровительства Костки и дал ему возможность отвести

меня в маленькую цирюльню, где перед тремя зеркалами возвышались три

огромных вращающихся кресла, и на двух из них, запрокинув головы, сидели

мужчины с намыленными лицами. Две женщины в белых халатах склонялись над

своими клиентами. Костка подошел к одной и что-то шепнул; женщина вытерла

салфеткой бритву и, обернувшись назад, крикнула в глубь заведения; оттуда

вышла девушка в белом халате и занялась покинутым в кресле мужчиной, тогда

как женщина, с которой разговаривал Костка, поклонилась мне и жестом руки

попросила сесть

15

в пустое кресло. Распрощавшись с Косткой, я сел, откинул голову на

подставленный подголовник, а поскольку, прожив достаточно долгую жизнь, не

люблю глядеть на собственную физиономию, отвел глаза от расположенного

напротив зеркала, поднял их кверху и стал блуждать ими по белому в разводах

потолку.

Не оторвал я от него взора и тогда, когда почувствовал на шее пальцы

парикмахерши, засовывавшие мне за воротник рубашки белую простыню. Потом

парикмахерша чуть отошла, и я, прислушиваясь лишь к шорканью бритвы о

кожаный точильный ремень, застыл в какой-то сладостной неподвижности,

исполненной блаженного безучастия. Минутой позже я ощутил на лице пальцы,

влажные и скользящие, легко растиравшие по моей коже мыльный крем, и вдруг

осознал нечто странное и смешное: какая-то чужая женщина, которая мне столь

же безразлична, как и я ей, нежно гладит меня. Затем парикмахерша стала

взбивать мыльную пену кисточкой, и мне показалось, будто я вовсе не сижу в

кресле, а витаю в белом, покрытом пятнами пространстве, упираясь в него

взглядом. И тут я представил себя (ибо мысли и в минуты отдохновения не

устают вести свои игры) беззащитной жертвой, отданной на произвол женщине,

точившей бритву. А поскольку мое тело истаивало в пространстве и я ощущал

лишь лицо, которого касались пальцы, я легко вообразил, что нежные руки

парикмахерши держат (поворачивают, гладят) мою голову так, словно ничуть не

связывают ее с телом, а воспринимают саму по себе -- стало быть, острая

бритва, ожидающая на подсобном столике, сможет разве

16

что завершить эту полнейшую обособленность.

Затем прикосновения прекратились, я услышал, как парикмахерша отходит,

как сейчас уже и вправду берет в руки бритву, и я подумал (ведь мысли

продолжали свои игры), что не худо бы посмотреть, как выглядит держащая

(возносящая) мою голову нежная моя убийца. Я оторвал взгляд от потолка и

перевел его на зеркало. И ужаснулся: игра, которой я забавлялся, внезапно

обрела невообразимо реальные черты; мне показалось, что женщину,

склонившуюся надо мной в зеркале, я знаю.

Одной рукой она придерживала мочку моего уха, другой тщательно

соскребала мыльную пену с моего лица; я смотрел на нее, и вдруг подлинность,

минутой раньше с ужасом установленная, стала понемногу рассеиваться и

теряться. Она наклонилась над умывальником, двумя пальцами сбросила с бритвы

клок пены, выпрямилась и мягко повернула кресло; на миг наши взгляды

встретились, и снова мне показалось, что это она! Разумеется, это лицо было

несколько другим, будто принадлежало ее старшей сестре, было посеревшим,

увядшим, слегка опавшим; но ведь прошло пятнадцать лет с тех пор, как я в

последний раз видел ее! Эти годы наложили на ее истинное лицо обманчивую

маску, но, по счастью, эта маска с двумя отверстиями, сквозь которые на меня

снова глядят ее настоящие, поистине ее глаза, такие, какими я знал их.

А затем наступило дальнейшее запутывание следов: в цирюльню вошел новый

клиент и сел за моей спиной на стул в ожидании своей очереди; вскоре,

окликнув мою парикмахершу,

17

стал нести что-то о чудесном лете, о бассейне, строившемся за городом;

парикмахерша отвечала, я следил за ее голосом (больше, чем за словами,

ничего, кстати, не значащими) и убеждался, что не узнаю этого голоса: он

звучал резко, небрежно, развязно, почти грубо, это был совершенно чужой

голос.

Она мыла мое лицо, прижимала к нему ладони, и я (вопреки голосу) снова

начинал верить, что это она, что после пятнадцати лет снова чувствую на

своем лице ее руки, что она снова гладит меня, гладит долго и нежно (я даже

забывал, что это не ласки, а умывание); ее чужой голос все время что-то

отвечал разболтавшемуся парню, но мне не хотелось верить голосу, хотелось

скорее верить рукам, хотелось узнать ее по рукам; по степени нежности ее

прикосновений я пытался угадать, она ли это и узнала ли она меня.

Она взяла полотенце, осушила мое лицо. Говорливый парень шумно смеялся

остроте, которую сам же изрек, но я заметил, что моя парикмахерша не смеется

-- по-видимому, не очень-то и вслушивается в его болтовню. Это взволновало

меня -- в этом я усматривал доказательство, что она узнала меня и в душе

растревожена. Я решил заговорить с ней, как только встану с кресла. Она

вынула салфетку у меня из-за ворота. Я поднялся. Стал вытаскивать из

нагрудного кармана пять крон. Ждал, когда снова встретятся наши взгляды,

чтобы назвать ее по имени (парень без устали молол языком), но, безразлично

отвернув в сторону голову, она быстро и по-деловому взяла пять крон -- я

вдруг показался себе безумцем, поверившим обманчивым призракам, и у меня не

нашлось мужества заговорить с ней.

18

Странно взбудораженный, я покинул парикмахерскую; я знал лишь, что

ничего не знаю и что это величайшая черствость души -- потерять уверенность

в подлинности лица, когда-то столь любимого.

Конечно, установить истину не составляло труда. Я поспешил в гостиницу

(дорогой заметил на противоположном тротуаре старинного друга молодости,

первую скрипку нашей капеллы с цимбалами, Ярослава, но, словно спасаясь от

навязчивой и шумной музыки, быстро отвел взгляд) и из гостиницы позвонил

Костке; он был еще в больнице.

-- Скажите, пожалуйста, парикмахершу, которой вы поручили меня, зовут

Люция Шебеткова?

-- Теперь у нее другая фамилия, но это она. Откуда вы ее знаете? --

спросил Костка.

-- С бесконечно давних времен, -- ответил я и, так и не поужинав, вышел

из гостиницы (уже смеркалось): хотелось еще побродить.