Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть третья. Людвик 1 страница






 

Да, я вышел побродить. Остановившись на мосту через Мораву, я

заскользил взглядом вдоль ее течения. Как безобразна Морава (река до того

коричневая, словно течет в ней скорее жидкая глина, чем вода), и как уныло

ее побережье: улица из пяти двухэтажных городских домов, стоявших порознь,

каждый сам по себе, странно и широко; видимо, они должны были стать основой

набережной, пышность которой впоследствии так и не осуществилась; на двух из

них изображены лепные керамические ангелочки и разные сценки, ныне совсем

облезлые: ангел без крыла, а сценки, местами оголенные до кирпича, утратили

свой смысл. Затем улица одиноких домов кончается, а дальше -- одни железные

мачты высоковольтной линии, трава, на ней несколько припоздавших гусей, и

поля, поля без конца и без края, уходящие в никуда, поля, в которых теряется

глинистая жижа реки Моравы.

У городов есть известное свойство отражаться друг в друге как в

зеркале, и в этом пейзаже (знакомом с детства, но ничего мне не говорившем

тогда) я увидел вдруг Остраву, этот шахтерский город, подобный огромной

временной ночлежке, полной заброшенных домов и грязных улиц, ведущих в

пустоту. Я был застигнут врасплох; стоял на

34

 

мосту, как человек, нежданно попавший под пулеметный обстрел. Не

хотелось дольше смотреть на убогую улицу пяти отшельнических домов, ибо не

хотелось думать об Остраве. Я повернулся и побрел берегом против течения.

Передо мной была дорожка, окаймленная с одной стороны густым рядом

тополей: узкая аллея, откуда видно все как на ладони. Справа от нее

спускался к водной глади берег, поросший сорной травой, а дальше на

противоположном берегу реки -- склады, мастерские и дворы мелких фабрик;

слева от дороги тянулась длинная свалка, а за ней просторные поля, прошитые

железными конструкциями мачт с электрическими проводами. Возвышаясь над всем

этим, я шел по узкой аллее, словно шагал по длинным мосткам над водами --

эта местность навевала сравнение с половодьем главным образом потому, что

обдавала холодом, и еще потому, что казалось, будто в любой миг я могу

сорваться и упасть. Причем я сознавал, что эта особая иллюзорность местности

не более как сколок с того, о чем я после встречи с Люцией не хотел

вспоминать; словно бы подавляемые воспоминания переселились во все, что

сейчас окружало меня, в пустоту полей, и дворов, и складов, в мутность реки

и в вездесущий холод, который связывал воедино весь этот пейзаж. Я понял,

что не уйду от воспоминаний, что они плотно обступили меня.

2

 

О том, как я пришел к своему первому жизненному краху (а с его недоброй

помощью

35

 

и к Люции), можно было бы рассказывать тоном легковесным и даже с

некоторой долей занимательности: всему виной была моя злополучная склонность

к глупым шуткам и Маркетино злополучное неумение понять шутку. Маркета

принадлежала к числу женщин, все воспринимающих всерьез (тут она в полной

мере сливалась с самим духом эпохи) и уже изначально наделенных парками

способностью верить, этим сильнейшим свойством их натуры.

Тем самым, конечно, я не хочу, прибегая к эвфемизму, намекать, что

Маркета, возможно, была глупа; никоим образом; она была достаточно одарена,

умна и к тому же настолько молода (училась на первом курсе, и было ей

девятнадцать), что наивная доверчивость относилась скорей к ее прелестям,

нежели к недостаткам, тем более что она сочеталась с бесспорным внешним

очарованием. Мы все на факультете были влюблены в Маркету и в разной степени

пытались завлечь ее в свои сети, что, однако, не мешало нам (по крайней

мере, некоторым из нас) легко и незлобиво подтрунивать над ней.

Да, шутка меньше всего сочеталась с Маркетой, а с духом времени и

подавно. Шел первый год после Февраля сорок восьмого, началась новая жизнь,

и вправду совершенно новая, и лицо этой новой жизни, каким оно запечатлелось

в моей памяти, было напряженно-серьезным, причем странным в этой серьезности

казалось то, что лицо не хмурилось, а сохраняло подобие улыбки; да, те годы

заявляли о себе как о самых радостных из всех прошедших, и каждого, кто не

радовался, тут же начинали подозревать в том, что победа рабочего класса

огорчает его или (ничуть не

меньшее прегрешение) что он индивидуалистически погружен в свои

сокровенные печали.

У меня тогда не было особых сокровенных печалей, напротив, я обладал

изрядным чувством юмора, и все-таки нельзя сказать, что радостному лику

эпохи я соответствовал безоговорочно, ибо шутки мои были слишком несерьезны,

а радость эпохи не любила ерничества и иронии; это была радость, как я

сказал, серьезная, гордо величающая себя " историческим оптимизмом

класса-победителя", радость аскетическая и торжественная, просто-напросто

Радость.

Помню, как на факультете мы объединились тогда в так называемые

академические кружки, которые часто собирались с целью провести общественную

критику и самокритику всех своих членов, а затем на этом основании составить

на каждого характеристику. У меня, как и у любого коммуниста, тогда было

множество обязанностей (я занимал высокий пост в Студенческом союзе), а если

еще учесть, что был и неплохим студентом, такая характеристика не могла

угрожать мне ничем особенным. Однако за фразами, в которых отдавалось

должное моей активности, моему положительному отношению к государству,

работе и глубокому знанию марксистских основ, зачастую следовало упоминание

о свойственных мне " остатках индивидуализма". Такая оговорка была не очень

опасной, ибо считалось хорошим тоном вносить и в самую безупречную

характеристику иное критическое замечание; одного попрекнуть " вялым

интересом к революционной теории", другого -- " холодным отношением к людям",

третьего -- неразвитой " бдительностью и настороженностью",

37

 

а еще кого-то, допустим, " плохим отношением к женщине"; конечно, если к

одной оговорке добавлялась еще и другая, если человек оказывался замешанным

в каком-либо конфликте или становился жертвой подозрений и нападок, такие

" остатки индивидуализма" или же " плохое отношение к женщине" могли стать

семенами гибели. И особая фатальность была в том, что такое семя таилось в

листке по учету кадров каждого, да, буквально каждого из нас.

Случалось (скорее из спортивного интереса, нежели из всамделишных

опасений), я защищался против обвинений в индивидуализме и просил товарищей

обосновать, почему я индивидуалист. Особо конкретных тому доказательств у

них не находилось. Они говорили: " Потому что ты так себя ведешь". -- " Как я

себя веду? " -- спрашивал я. " Ты все время как-то странно улыбаешься". -- " Ну

и что? Я радуюсь! " -- " Нет, ты улыбаешься, как будто про себя о чем-то

думаешь".

Когда товарищи пришли к выводу, что мое поведение и улыбки не иначе как

интеллигентские (еще один известный уничижительный нюанс того времени), я

поверил им в конце концов, ибо не мог представить себе (это было бы просто

верхом дерзновенности), чтобы все вокруг ошибались, ошибалась сама

Революция, дух времени, тогда как я, индивид, прав. Я начал следить за

своими улыбками и в скором времени почувствовал в себе небольшую брешь,

приоткрывшуюся между тем, кем я был, и тем, кем я (сообразно духу времени)

должен был быть и силился быть.

Итак, кто же я был на самом деле? Хочу ответить на этот вопрос

совершенно честно: я был человеком с несколькими лицами.

И лиц становилось все больше. Примерно за месяц до каникул я стал

сближаться с Маркетой (она училась на первом, я на втором курсе), стремясь

поразить ее таким же дурацким способом, к какому прибегают двадцатилетние

юнцы всех времен: я надевал маску, я изображал из себя более взрослого

(духом и опытом), чем был, я держался отстраненно, делая вид, что взираю на

мир с высоты и что на кожу мою надета еще одна, невидимая и

пуленепробиваемая. Я полагал (кстати, правильно), что пошучивание -- вполне

доступное выражение отстранения, и если я всегда любил пошутить, то с

Маркетой шутил особенно усердно, нарочито и утомительно.

Но кто все-таки я был на самом деле? Я должен еще раз повторить: я был

человеком с несколькими лицами.

38

 

Я был серьезным, восторженным и убежденным на собраниях, придирчивым и

язвительным среди самых близких товарищей; я был циничен и судорожно

остроумен с Маркетой; а оставаясь наедине с собой (и думая о Маркете),

становился беспомощным и по-школярски взволнованным.

Было ли последнее лицо тем истинным?

Нет. Все эти лица были истинными: не было у меня, как у ханжи, лица

истинного и лица ложного. У меня было несколько лиц, ибо я был молод и не

знал сам, кто я и кем хочу быть. (Однако несоразмерность между всеми теми

лицами смущала меня, целиком я не сросся ни с одним из них и двигался вслед

за ними неуклюже и вслепую.)

Психологический и физиологический механизм любви настолько сложен, что

в определенную пору жизни молодой человек

39

 

вынужден сосредоточиться почти исключительно на его простом постижении,

тогда как собственное содержание любви -- женщина, которую он любит, -- при

этом ускользает от него (подобно тому, как, допустим, молодой скрипач не

сможет достаточно хорошо сосредоточиться на содержании сочинения, пока не

овладеет техникой игры настолько, чтобы во время исполнения вообще не думать

о ней). Если я говорил о своей школярской взволнованности при раздумьях о

Маркете, то должен следом добавить, что проистекало это не столь из-за моей

влюбленности, сколь из-за моей неловкости и неуверенности -- их тяжесть я

постоянно испытывал, и она стала владеть моими чувствами и мыслями в гораздо

большей степени, чем сама Маркета.

Тяжесть растерянности и неловкости я усугублял еще и тем, что все время

выламывался перед Маркетой: норовил переспорить ее или прямо высмеивал ее

взгляды, что не составляло особого труда, ибо при всей смышлености (и

красоте, которая -- как любая красота -- внушала окружающим ощущение мнимой

недоступности) эта девушка была доверительно простодушной; она никогда не

умела заглядывать за предмет и видела лишь предмет как таковой; она

превосходно разбиралась в ботанике, но, случалось, не понимала анекдота,

рассказанного ей товарищами; она давала увлечь себя всеми восторгами эпохи,

но в минуту, когда оказывалась свидетелем какого-либо политического

начинания, совершенного по принципу " цель оправдывает средства", становилась

такой же непонятливой, как в случае с рассказанным анекдотом, вот поэтому

товарищи и рассудили, что ей

40

 

нужно подкрепить свой энтузиазм знаниями стратегии и тактики

революционного движения и с этой целью на каникулах пройти двухнедельные

партийные курсы.

Эти ее занятия для меня были как нельзя более некстати: именно в те две

недели я задумал побыть с Маркетой в Праге и довести наши отношения (пока

еще ограничивавшиеся прогулками, разговорами и немногими поцелуями) до

определенного конца; кроме этих двух недель, времени у меня не было

(следующие четыре недели каникул я рассчитывал провести на

сельскохозяйственных работах, а последние две -- у матери в Моравии), и,

конечно, я с болезненной ревностью воспринял то, что Маркета не разделяла

моей грусти, приняла занятия как должное, более того -- сказала, что ждет их

с нетерпением.

С занятий (проходили они в каком-то замке в центре Чехии) Маркета

прислала мне письмо, которое было таким же, как и она сама: исполненным

искреннего согласия со всем, чем она жила, все ей нравилось: и утренняя

пятнадцатиминутная зарядка, и доклады, и дискуссии, и песни, которые там

пели; она писала, что у них царит " здоровый дух", а от усердия еще добавила

свои соображения о том, что революция на Западе не заставит себя долго

ждать.

В конечном счете я соглашался со всем, что утверждала Маркета, верил

даже в близкую революцию в Западной Европе; лишь с одним я не мог

согласиться: с тем, что она довольна и счастлива, когда мне без нее так

грустно. И потому я купил открытку и (чтобы побольнее ранить ее, оглоушить и

сбить с толку) написал: " Оптимизм -- опиум для

41

 

народа! Здоровый дух попахивает глупостью! Да здравствует Троцкий!

Людвик".

3

 

На мою провокационную открытку Маркета ответила коротким письмецом

банального содержания, а на последующие мои послания, которыми я в течение

каникул заваливал ее, не отвечала. Я торчал где-то на Шумаве, сгребал сено с

университетской бригадой и несказанно грустил из-за молчания Маркеты. Писал

ей оттуда чуть не каждый день, письма мои были полны умоляющей и

меланхоличной влюбленности; я просил ее провести хотя бы последние две

недели каникул вместе, я был готов не ездить домой, не видеть своей одинокой

матери -- лишь бы махнуть куда угодно к Маркете; и все это не только потому,

что любил ее, но прежде всего потому, что она была единственная женщина на

моем горизонте, а положение парня без девушки мне представлялось

непереносимым. Но Маркета на мои письма не отвечала.

Я не понимал, что происходит. Я приехал в августе в Прагу, и мне

посчастливилось застать ее дома. Мы пошли вместе на привычную прогулку вдоль

Влтавы и на остров -- Цисаржский луг (на этот грустный луг с тополями и

пустыми площадками), и Маркета утверждала, что между нами ничего не

изменилось, да и держала она себя соответствующим образом, однако именно эта

судорожно неподвижная похожесть (похожесть поцелуев, похожесть разговора,

похожесть улыбки) была удручающей. Когда я попросил Маркету

42

 

о следующей встрече, она сказала, чтобы я позвонил ей, а уж тогда,

дескать, мы договоримся.

Я позвонил; чужой женский голос сообщил мне, что Маркета уехала из

Праги.

Я страдал, как только может страдать двадцатилетний парень, если у него

нет женщины; познавший физическую любовь, может, раз-другой, причем бегло и

плохо, и мысленно не перестающий заниматься ею, такой парень еще достаточно

робок. Дни стояли невы-но-симо долгие и пустые; я не мог читать, не мог

работать, по три раза на дню ходил в кино на все дневные и вечерние сеансы,

без разбору, лишь бы убить время, лишь бы как-то заглушить ухающий совиный

голос, который непрерывно издавало мое нутро. Маркета была убеждена

(благодаря моему усердному бахвальству), что мне едва ли не наскучили

женщины, а я меж тем не осмеливался окликнуть шагавших по улице девушек, чьи

красивые ноги терзали мою душу.

Поэтому я даже обрадовался, когда наконец пришел сентябрь, вместе с ним

-- занятия, а еще несколькими днями раньше началась работа в Студенческом

союзе, где у меня была отдельная комната и множество разнообразных

обязанностей. Однако уже на второй день меня вызвали по телефону в партийный

комитет. С этого момента я помню все досконально: был солнечный день, я

вышел из здания Студенческого союза с чувством, что печаль, которой я был

переполнен все каникулы, медленно покидает меня. Я подошел к комитету с

приятным любопытством; позвонил -- дверь открыл его председатель, высокий

молодой человек с узким лицом, светлыми волосами и ледяным голубым

взором. Я сказал " честь труду", он же, не ответив на приветствие,

обронил: " Проходи дальше, там тебя ждут". В конце коридора, в последней

комнате, меня действительно ждали три члена партийного студенческого

комитета. Они предложили мне сесть, я сел и сразу же смекнул, что происходит

неладное. Все три товарища, которых я хорошо знал и с которыми обычно весело

балагурил, на сей раз напускали на себя вид неприступный; хоть они и

обращались ко мне на " ты" (как полагается между товарищами), но это

" тыканье" было не товарищеским, а официальным и угрожающим. (Признаюсь, с

тех пор обращение на " ты" вызывает у меня отвращение; " ты" должно выражать

доверительную близость между людьми, но если они взаимно чужие, такое

обращение приобретает обратное значение и выражает прежде всего грубость:

мир, в котором люди повсеместно " тыкают" друг другу, есть мир не всеобщей

дружбы, а всеобщего неуважения.) Итак, я сидел перед тремя " тыкающими"

студентами, которые задали мне первый вопрос: знаю ли я Маркету. Я сказал --

знаю. Они спросили, переписывался ли я с ней. Я ответил, переписывался. Они

спросили, не помню ли я, что писал ей. Я сказал, не помню, однако в ту же

минуту открытка с провокационным текстом всплыла перед моими глазами, и я

начал понимать, о чем идет речь. Ты не можешь вспомнить? -- спросили меня.

Нет, ответил я. А что тебе писала Маркета? Я пожал плечами, дабы создать

впечатление, что писала она об интимных вещах, о которых говорить не могу.

Она писала тебе что-нибудь о политзанятиях? -- спросили. Да, писала, сказал

я. Что же она тебе писала?

44

 

Что ей там нравится, ответил я. А что еще? Что там хорошие доклады и

хороший коллектив, добавил я. Она писала тебе, что на политзанятиях царит

здоровый дух? Да, сказал я, пожалуй, писала что-то вроде того. А может,

писала тебе, что постепенно узнает, что такое сила оптимизма? -- напирали

они. Писала, сказал я. Ну и что ты думаешь об оптимизме? -- спросили они. Об

оптимизме? А что я должен о нем думать? -- в сбою очередь задал вопрос я.

Считаешь ты сам себя оптимистом? -- продолжали они. Считаю, ответил я робко.

Я люблю пошутить, я вполне веселый человек, стремился я смягчить тон

допроса. Веселый может быть и нигилистом, сказал один из них, он способен,

например, потешаться над людьми, которые страдают. Веселый бывает и циником,

заключил он. Полагаешь, что можно построить социализм без оптимизма? --

спросил меня другой. Нет, ответил я. Так ты, стало быть, против того, чтобы

у нас был построен социализм, сказал третий. Как так? -- защищался я. Потому

что для тебя оптимизм -- опиум для народа, наступали они. Как так, опиум для

народа? -- все еще отбивался я. Не выкручивайся, ты так и написал. Маркс

считал религию опиумом для народа, а для тебя наш оптимизм является опиумом!

Ты так и написал Маркете. Любопытно, как бы к этому отнеслись наши рабочие и

ударники, которые перевыполняют планы, знай они, что их оптимизм -- опиум,

тут же подхватил другой. А третий добавил: для троцкиста созидательный

оптимизм -- всегда лишь опиум. А ты троцкист. Ради всего святого, откуда вы

это взяли? Ты написал так или не написал? Возможно, что-то подобное я и

написал

45

 

шутки ради, ведь тому уже два месяца, я не помню. Мы можем тебе

напомнить об этом, сказали они и прочли мне мою открытку: " Оптимизм -- опиум

для народа! Здоровый дух попахивает глупостью! Да здравствует Троцкий!

Людвик". В маленькой комнатке партийного комитета фразы звучали так страшно,

что в ту минуту я испугался их и почувствовал, что в них сокрыта такая

разрушительная сила, какой мне не одолеть. Товарищи, это была шутка, сказал

я и понял, что здесь мне никто не поверит. У вас это вызывает смех? --

спросил один из товарищей двух других. Те покачали головами. Знали бы вы

Маркету! -- вскричал я. Мы знаем ее, ответили мне. Так вот, сказал я,

Маркета все принимает всерьез, мы всегда немножко подшучивали над ней и

старались чем-то ее ошеломить. Занятно, сказал один из товарищей, по

дальнейшим твоим письмам нам не показалось, что Маркету ты не принимаешь

всерьез. Вы что, читали все мои письма к Маркете? Выходит, если Маркета все

принимает всерьез, взял слово другой, ты решил над ней подшутить. Но скажи

нам, что именно она принимает всерьез? Допустим, это партия, оптимизм,

дисциплина, не так ли? А все то, к чему она относится серьезно, у тебя

вызывает смех. Товарищи, поймите, взмолился я, да я и не помню, как это

писал, писал наспех, просто несколько таких шуточных фраз, я даже не думал о

том, что пишу, разумей я под этим что-то плохое, я бы не послал открытку на

курсы. Пожалуй, нет разницы, как ты это писал. Писал ли ты быстро или

медленно, на коленях или на столе, ты мог написать лишь то, что сидит в

тебе. Ничего другого написать ты не мог. Возможно, поразмысли ты над этим

чуть больше, ты

46

 

бы такого не написал. Такое ты написал без притворства. Так, по крайней

мере, мы знаем, кто ты есть. Так, по крайней мере, мы знаем, у тебя много

лиц: одно лицо для партии, другое -- для прочего. Я почувствовал, что моя

защита лишилась каких бы то ни было аргументов. Я повторял одно и то же: что

это была шутка, что это ничего не значащие слова, что их подоплекой было

лишь мое настроение и тому подобное. Они не приняли моих возражений.

Сказали, что я написал свои фразы на открытке, что любой мог прочесть их,

что эти слова приобрели объективное значение и что к ним не было приписано

ни одного замечания о моем настроении. Затем спросили, что я читал из

Троцкого. Я сказал, ничего. Спросили, кто все же дал мне эти книги. Я

сказал, никто. Спросили, с какими троцкистами я встречался. Я сказал, ни с

какими. Они сказали, что меня безотлагательно снимают с должности в

Студенческом союзе, и попросили отдать ключ от помещения. Он был у меня в

кармане, я отдал его. Затем сказали, что моим делом займется первичная

партийная организация естественного факультета. Они встали, глядя мимо меня.

Я сказал " честь труду" и удалился.

Чуть позже я вспомнил, что в моей комнате в Студенческом союзе остались

кое-какие личные вещи. Я никогда не обладал особым пристрастием к порядку, и

потому в ящике письменного стола среди разных бумаг валялись мои носки, а в

шкафу среди документов -- нарезанная ломтями ромовая баба, которую прислала

мне из дому мама. И хотя минуту назад в парткоме я отдал ключ, дежурный по

первому этажу, зная меня, дал

47

 

мне казенный, висевший на деревянной доске среди прочих ключей; помню

все до мельчайших подробностей: ключ от моей комнаты был привязан толстой

пеньковой бечевкой к маленькой деревянной дощечке, на которой белой краской

был написан номер моей комнаты. Итак, этим ключом я отомкнул дверь и сел к

письменному столу; открыл ящик и стал вытаскивать из него свои вещи; делал я

это медленно и рассеянно, пытаясь в эту короткую минуту относительного

спокойствия поразмыслить, что со мной приключилось и что мне делать.

Прошло немного времени, и открылась дверь. В ней стояли те же три

товарища из комитета. На сей раз они уже не выглядели холодно и замкнуто. На

сей раз голоса у них были негодующие и громкие. Особенно ярился самый

маленький из них, " специалист" по кадрам. Он накинулся на меня -- каким

образом я сюда вообще попал. По какому праву. Спросил, не хочу ли я, чтобы

он велел полиции выпроводить меня. Чего, дескать, я тут копаюсь в столе. Я

сказал, что пришел за ромовой бабой и за носками. Он заявил, что у меня нет

ни малейшего права ходить сюда, будь у меня здесь даже полный шкаф носков.

Затем он подошел к ящику и самым тщательным образом просмотрел бумажку за

бумажкой, тетрадь за тетрадью. В самом деле, это были мои личные вещи -- в

конце концов он позволил мне у него на глазах положить их в чемоданчик.

Сунул я туда и носки, мятые и грязные, положил туда и бабу, которая стояла в

шкафу на замасленной, усыпанной крошками бумаге. Они следили за каждым моим

движением. Я вышел из комнаты с чемоданчиком, и на прощание кадро-

48

 

вик сказал мне, чтобы ноги моей больше здесь не было.

Как только я очутился вне досягаемости парткомовских товарищей и

неопровержимой логики их допроса, мне стало казаться, что я невиновен, что в

моих сентенциях нет ничего дурного и что надо обратиться к кому-нибудь, кто

хорошо знает Маркету, кому я смогу довериться и кто поймет, что вся эта

скандальная история не стоит выеденного яйца. Я разыскал одного студента с

нашего факультета, коммуниста, и изложил ему суть дела. В ответ он сказал,

что в райкоме сидят изрядные ханжи, не понимающие шуток, и что он, зная

Маркету, вполне может представить себе, как все происходило. Затем

посоветовал пойти к Земанеку, который в этом году будет партийным секретарем

нашего факультета и достаточно близок со мной и с Маркетой.

4

 

О том, что Земанек будет секретарем парторганизации, я понятия не имел

и принял эту новость с надеждой, ибо Земанека хорошо знал и был даже уверен,

что и он питает ко мне всяческую симпатию, хотя бы из-за моего моравского

происхождения: Земанек страшно увлекался песнями Моравии. Да, в те годы было

чрезвычайно модно петь народные песни, но петь не по-школьнически, а с

рукой, вскинутой над головой и чуть грубым голосом, изображая из себя

истинно простонародного парня, которого мать родила на гулянке под

цимбалами.

Я был на естественном факультете, по существу, единственным настоящим

мораванином,

49

 

что явно давало мне кое-какие привилегии; при каждом торжественном

случае, то ли на некоторых собраниях, празднествах, то ли на Первое мая, я

по просьбе товарищей вытаскивал кларнет и вместе с двумя-тремя любителями,

которые всегда находились среди студентов, пытался изобразить некое подобие

моравской капеллы. Так (с кларнетом, скрипкой и контрабасом) мы участвовали

в майской Демонстрации два года подряд, а Земанек, парень красивый и

любивший показать себя, шел с нами, одетый во взятый напрокат национальный

костюм, танцевал по ходу шествия, вскидывал руку над головой и пел. Этот

коренной пражанин, никогда не бывавший в Моравии, представлялся парнем из

народа, и я глядел на него с большой симпатией, счастливый тем, что музыка

моей родины, извечно слывшей эльдорадо народного искусства, так любима и

популярна.

Земанек знал и Маркету -- это было второе преимущество. На разных

студенческих мероприятиях мы нередко оказывались все трое вместе; как-то раз

(нас была тогда большая студенческая компания) я пошутил, что на Шумаве

живут карликовые племена, и стал доказывать это цитатами из якобы

существующего научного труда, посвященного этой примечательной теме. Маркета

диву давалась, что никогда о таком не слыхивала. Я сказал, что удивляться

тут нечему: буржуазная наука умышленно утаивала существование карликов,

поскольку капиталисты промышляли карликами, как рабами.

Но об этом следовало бы написать! -- выкрикивала Маркета. Почему об

этом не пишут! Ведь это был бы аргумент против капиталистов!

50

 

Возможно, об этом потому не пишут, проговорил я раздумчиво, что вещь

эта несколько деликатная и непристойная: известно, что карлики обладали

исключительными талантами по части любовных подвигов, и это стало причиной

того, что они пользовались огромным спросом и наша республика тайно вывозила

их за большую валюту преимущественно во Францию, где их нанимали стареющие

капиталистические дамы в качестве слуг, чтобы на самом деле, естественно,

приспособить их к исполнению совершенно иных обязанностей.

Товарищи давились от смеха, вызванного не столько неподражаемым


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.047 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал