Матрёнин двор

(фрагменты рассказа)

Дом Матрены стоял тут же, неподалеку, с четырьмя оконцами в ряд на холодную некрасную

сторону, крытый щепою, на два ската и с украшенным под теремок чердачным окошком. Дом не

низкий -- восемнадцать венцов. Однако изгнивала щепа, посерели от старости бревна сруба и

ворота, когда-то могучие, и проредилась их обвершка.

Калитка была на запоре, но проводница моя не стала стучать, а просунула руку под низом и

отвернула завертку - нехитрую затею против скота и чужого человека. Дворик не был крыт, но в

доме многое было под одной связью. За входной дверью внутренние ступеньки поднимались на

просторные мосты, высоко осененные крышей. Налево еще ступеньки вели вверх в горницу –

отдельный сруб без печи, и ступеньки вниз, в подклеть. А направо шла сама изба, с чердаком и

подпольем.

Строено было давно и добротно, на большую семью, а жила теперь одинокая женщина лет

шестидесяти.

Когда я вошел в избу, она лежала на русской печи, тут же, у входа, накрытая неопределенным

темным тряпьем, таким бесценным в жизни рабочего человека.

Просторная изба и особенно лучшая приоконная ее часть была уставлена по табуреткам и

лавкам - горшками и кадками с фикусами. Они заполнили одиночество хозяйки безмолвной, но

живой толпой. Они разрослись привольно, забирая небогатый свет северной стороны. В остатке

света и к тому же за трубой кругловатое лицо хозяйки показалось мне желтым, больным. И по

глазам ее замутненным можно было видеть, что болезнь измотала ее.

Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без подушки, головой к двери, а я стоял

внизу. Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на черный недуг, из приступа

которого выходила сейчас: недуг налетал на нее не каждый месяц, но, налетев, -...держит два'-дни

и три'-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, живите.

И она перечисляла мне других хозяек, у кого будет мне покойней и угожей и слала обойти их.

Но я уже видел, что жребий мой был – поселиться в этой темноватой избе с тусклым зеркалом, в

которое совсем нельзя было смотреться, с двумя яркими рублевыми плакатами о книжной

торговле и об урожае, повешенными на стене для красоты. Здесь было мне тем хорошо, что по

бедности Матрена не держала радио, а по одиночеству не с кем было ей разговаривать.

.......................

Может, кому из деревни, кто побогаче, изба Матрены и не казалась доброжилой, нам же с ней в

ту осень и зиму вполне была хороша: от дождей она еще не протекала и ветрами студеными

выдувало из нее печное грево не сразу, лишь под утро, особенно тогда, когда дул ветер с

прохудившейся стороны.

Кроме Матрены и меня, жили в избе еще - кошка, мыши и тараканы.

........................

Десять лет она воспитывала ее (Киру, приемную дочь) здесь как родную, вместо своих

невыстоявших. И незадолго до меня выдала за молодого машиниста в Черусти.

Только оттуда ей теперь и помощь сочилась: иногда сахарку, когда поросенка зарежут - сальца.

Страдая от недугов и чая недалекую смерть, тогда же объявила Матрена свою волю: отдельный

сруб горницы, расположенный под общей связью с избою, после смерти ее отдать в наследство

Кире. О самой избе она ничего не сказала. Еще три сестры ее метили получить эту избу.

Так в тот вечер открылась мне Матрена сполна. И, как это бывает, связь и смысл ее жизни, едва

став мне видимыми, - в тех же днях пришли и в движение. Из Черустей приехала Кира,

забеспокоился старик Фаддей: в Черустях, чтобы получить и удержать участок земли, надо было

молодым поставить какое-нибудь строение. Шла для этого вполне Матренина горница. А другого

нечего было и поставить, неоткуда лесу взять. И не так сама Кира, и не так муж ее, как за них

старый Фаддей загорелся захватить этот участок в Черустях.

И вот он зачастил к нам, пришел раз, еще раз, наставительно говорил с Матреной и требовал,

чтоб она отдала горницу теперь же, при жизни.

....................

Не спала Матрена две ночи. Нелегко ей было решиться. Не жалко было саму горницу,

стоявшую без дела, как вообще ни труда, ни добра своего не жалела Матрена никогда. И горница

эта все равно была завещана Кире. Но жутко ей было начать ломать ту крышу, под которой

прожила сорок лет. Даже мне, постояльцу, было больно, что начнут отрывать доски и

выворачивать бревна дома. А для Матрены было это - конец ее жизни всей.

Но те, кто настаивал, знали, что ее дом можно сломать и при жизни.

И Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то февральским утром и застучали в пять

топоров, завизжали и заскрипели отрываемыми досками. Глаза самого Фаддея деловито

поблескивали. Несмотря на то, что спина его не распрямлялась вся, он ловко лазил и под стропила

и живо суетился внизу, покрикивая на помощников. Эту избу он парнишкою сам и строил когда-то

с отцом; эту горницу для него, старшего сына, и рубили, чтоб он поселился здесь с молодой. А

теперь он яро разбирал ее по ребрышкам, чтоб увезти с чужого двора.

Переметив номерами венцы сруба и доски потолочного настила, горницу с подклетью

разобрали, а избу саму с укороченными мостами отсекли временной тесовой стеночкой. В стенке

они покинули щели, и все показывало, что ломатели -- не строители и не предполагают, чтобы

Матрене еще долго пришлось здесь жить.

.........................

Вынесены и соштабелеваны были бревна перед воротами, зять-машинист уехал в Черусти за

трактором.

Но в тот же день началась метель -- дуе'ль, по-матрениному. Она кутила и кружила двое суток и

замела дорогу непомерными сугробами. Потом, чуть дорогу умяли, прошел грузовик-другой -

внезапно потеплело, в один день разом распустило, стали сырые туманы, журчали ручьи,

прорывшиеся в снегу, и нога в сапоге увязала по все голенище.

Две недели не давалась трактору разломанная горница! Эти две недели Матрена ходила как

потерянная. Оттого особенно ей было тяжело, что пришли три сестры ее, все дружно обругали ее

дурой за то, что горницу отдала, сказали, что видеть ее больше не хотят, - и ушли.

И в те же дни кошка колченогая сбрела со двора -- и пропала. Одно к одному. Еще и это

пришибло Матрену.

Наконец стаявшую дорогу прихватило морозом. Наступил солнечный день, и повеселело на

душе. Матрене что-то доброе приснилось под тот день. С утра узнала она, что я хочу

сфотографировать кого-нибудь за старинным ткацким станом (такие еще стояли в двух избах, на

них ткали грубые половики), - и усмехнулась застенчиво:

-- Да уж погоди, Игнатич, пару дней, вот горницу, бывает, отправлю -- сложу свой стан, ведь

цел у меня - и снимешь тогда. Ей-богу правда!

.......................

Перед сумерками, возвращаясь из школы, я увидел движение близ нашего дома. Большие новые

тракторные сани были уже нагружены бревнами, но многое еще не поместилось - и семья деда

Фаддея, и приглашенные помогать кончали сбивать еще одни сани, самодельные. Все работали,

как безумные, в том ожесточении, какое бывает у людей, когда пахнет большими деньгами или

ждут большого угощения. Кричали друг на друга, спорили.

Спор шел о том, как везти сани - порознь или вместе. Один сын Фаддея, хромой, и зять-

машинист толковали, что сразу обои сани нельзя, трактор не утянет. Тракторист же,

самоуверенный толстомордый здоровяга, хрипел, что ему видней, что он водитель и повезет сани

вместе. Расчет его был ясен: по уговору машинист платил ему за перевоз горницы, а не за рейсы.

Двух рейсов за ночь - по двадцать пять километров да один раз назад - он никак бы не сделал. А к

утру ему надо было быть с трактором уже в гараже, откуда он увел его тайком для левой.

Старику Фаддею не терпелось сегодня же увезти всю горницу - и он кивнул своим уступить.

Вторые, наспех сколоченные, сани подцепили за крепкими первыми.

Матрена бегала среди мужчин, суетилась и помогала накатывать бревна на сани. Тут заметил я,

что она в моей телогрейке, уже измазала рукава о льдистую грязь бревен, - и с неудовольствием

сказал ей об этом. Телогрейка эта была мне память, она грела меня в тяжелые годы.

Так я в первый раз рассердился на Матрену Васильевну.

-- Ой-ой-ойиньки, головушка бедная! - озадачилась она. - Ведь я ее бегма подхватила, да и

забыла, что твоя. Прости, Игнатич. - И сняла, повесила сушиться.

Погрузка кончилась, и все, кто работал, человек до десяти мужчин, прогремели мимо моего

стола и нырнули под занавеску в кухоньку. Оттуда глуховато застучали стаканы, иногда звякала

бутыль, голоса становились все громче, похвальба - задорнее. Особенно хвастался тракторист.

Тяжелый запах самогона докатился до меня. Но пили недолго - темнота заставляла спешить. Стали

выходить. Самодовольный, с жестоким лицом вышел тракторист.

Сопровождать сани до Черустей шли зять-машинист, хромой сын Фаддея и еще племянник

один. Остальные расходились по домам. Фаддей, размахивая палкой, догонял кого-то, спешил что-

то втолковать. Хромой сын задержался у моего стола закурить и вдруг заговорил, как любит он

тетку Матрену, и что женился недавно, и вот сын у него родился только что. Тут ему крикнули, он

ушел. За окном зарычал трактор.

Последней торопливо выскочила из-за перегородки Матрена. Она тревожно качала головой

вслед ушедшим. Надела телогрейку, накинула платок. В дверях сказала мне:

-- И что было двух не срядить? Один бы трактор занемог – другой подтянул. А теперь чего

будет -- Богу весть!...

И убежала за всеми.

После пьянки, споров и хождения стало особенно тихо в брошенной избе, выстуженной частым

открыванием дверей. За окнами уже совсем стемнело. Я тоже влез в телогрейку и сел за стол.

Трактор стих в отдалении.

Прошел час, другой. И третий. Матрена не возвращалась, но я не удивлялся: проводив сани,

должно быть, ушла к своей Маше.

И еще прошел час. И еще. Не только тьма, но глубокая какая-то тишина опустилась на

деревню. Я не мог тогда понять, отчего тишина -- оттого, оказалось, что за весь вечер ни одного

поезда не прошло по линии в полуверсте от нас. Приемник мой молчал, и я заметил, что очень уж,

как никогда, развозились мыши: все нахальней, все шумней они бегали под обоями, скребли и

попискивали.

Я очнулся. Был первый час ночи, а Матрена не возвращалась.

Вдруг услышал я несколько громких голосов на деревне. Еще были они далеко, но как

подтолкнуло меня, что это к нам. И, правда, скоро резкий стук раздался в ворота. Чужой властный

голос кричал, чтоб открыли. Я вышел с электрическим фонариком в густую темноту. Деревня вся

спала, окна не светились, а снег за неделю притаял и тоже не отсвечивал. Я отвернул нижнюю

завертку и впустил. К избе прошли четверо в шинелях. Неприятно это очень, когда ночью

приходят к тебе громко и в шинелях.

При свете огляделся я, однако, что у двоих шинели - железнодорожные.

Старший, толстый, с таким же лицом, как у того тракториста, спросил:

- Где хозяйка?

- Не знаю.

- А трактор с санями из этого двора уезжал?

- Из этого.

- Они пили тут перед отъездом?

Все четверо щурились, оглядывались в полутьме от настольной лампы. Я так понял, что кого-то

арестовали или хотели арестовать.

-- Да что случилось?

-- Отвечайте, что вас спрашивают!

-- Но...

-- Поехали пьяные?

-- Они пили тут?

Убил ли кто кого? Или перевозить нельзя было горницы? Очень уж они на меня наседали. Но

одно было ясно: что за самогонщину Матрене могут дать срок.

Я отступил к кухонной дверке и так перегородил ее собою.

-- Право, не заметил. Не видно было. (Мне и действительно не видно было, только слышно.)

И как бы растерянным жестом я провел рукой, показывая обстановку избы: мирный настольный

свет над книгами и тетрадями; толпу испуганных фикусов; суровую койку отшельника. Никаких

следов разгула.

Они уже и сами с досадой заметили, что никакой попойки здесь не было. И повернули к

выходу, между собой говоря, что, значит, пьянка была не в этой избе, но хорошо бы прихватить,

что была. Я провожал их и допытывался, что же случилось. И только в калитке мне буркнул один:

- Разворотило их всех. Не соберешь.

А другой добавил:

- Да это что! Двадцать первый скорый чуть с рельс не сошел, вот было бы.

И они быстро ушли.

Кого - их? Кого - всех? Матрена-то где?

Быстро я вернулся в избу, отвел полог и прошел в кухоньку. Самогонный смрад ударил в меня.

Это было застывшее побоище - сгруженных табуреток и скамьи, пустых лежачих бутылок и одной

неоконченной, стаканов, недоеденной селедки, лука и раскромсанного сала.

Все было мертво. И только тараканы спокойно ползали по полю битвы.

............

И вдруг скрипнула наша калитка. Я быстро вышел на мосты:

-- Матрена Васильевна?

В избу, пошатываясь, вошла ее подруга Маша:

-- Матрена-то... Матрена-то наша, Игнатич...

Я усадил ее, и, мешая со слезами, она рассказала.

На переезде - горка, въезд крутой. Шлагбаума нет. С первыми санями трактор перевалил, а

трос лопнул, и вторые сани, самодельные, на переезде застряли и разваливаться начали - Фаддей

для них лесу хорошего не дал, для вторых саней. Отвезли чуток первые - за вторыми вернулись,

трос ладили - тракторист и сын Фаддея хромой, и туда же, меж трактором и санями, понесло и

Матрену. Что' она там подсобить могла мужикам? Вечно она в мужичьи дела мешалась. И конь

когда-то ее чуть в озеро не сшиб, под прорубь. И зачем на переезд проклятый пошла? - отдала

горницу, и весь ее долг, рассчиталась... Машинист все смотрел, чтобы с Черустей поезд не

нагрянул, его б фонари далеко видать, а с другой стороны, от станции нашей, шли два паровоза

сцепленных - без огней и задом. Почему без огней -- неведомо, а когда паровоз задом идет --

машинисту с тендера сыплет в глаза пылью угольной, смотреть плохо. Налетели - и в мясо тех

троих расплющили, кто между трактором и санями. Трактор изувечили, сани в щепки, рельсы

вздыбили, и паровоза оба набок.

-- Да как же они не слышали, что паровозы подходят?

-- Да трактор-то заведенный орет.

-- А с трупами что?

-- Не пускают. Оцепили.

-- А что я про скорый слышал... будто скорый?...

-- А скорый десятичасовой -- нашу станцию с ходу, и тоже к переезду. Но как паровозы

рухнули - машинисты два уцелели, спрыгнули и побежали назад, и руками махают, на рельсы

ставши - и успели поезд остановить... Племянника тоже бревном покалечило. Прячется сейчас у

Клавки, чтоб не знали, что он на переезде был. А то ведь затягают свидетелем!... Незнайка на печи

лежит, а знайку на веревочке ведут... А муж Киркин - ни царапины. Хотел повеситься, из петли

вынули. Из-за меня, мол, тетя погибла и брат. Сейчас пошел сам, арестовался. Да его теперь не в

тюрьму, его в дом безумный. Ах, Матрена-Матренушка!...

...............

...она не скопила имущества к смерти... Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...

Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по

пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша.

Героиня рассказа — не выдуманный писателем персонаж. Автор пишет о реальном человеке —

Матрене Васильевне Захаровой, у которой он жил в 50-е годы. В книге Натальи Решетовской

«Александр Солженицын и читающая Россия» помещены сделанные Солженицыным фотографии

Матрены Васильевны, ее дома, комнаты, которую снимал писатель.