С.В.Михалков Слово Земли

Вращаясь в космосе, в плену своей орбиты,

Не год, не два, а миллиарды лет,

Я так устала, плоть моя покрыта

Рубцами ран – живого места нет.

Терзает сталь моё земное тело,

И яды травят воды чистых рек,

Всё то, что я имела и имею,

Своим добром считает человек.

Мне не нужны ракеты и снаряды,

А ведь на них идет моя руда!

И что несёт с собой открытье атомного ада?

Его подземных взрывов череда?

К чему же в жизни люди так стремятся,

Что позабыли о самой Земле?

Ведь я могу погибнуть и остаться

Обугленной песчинкой в дымной мгле.

Не потому ли, загораясь мщеньем,

Я против сил безумных восстаю

И, сотрясая твердь землетрясеньем,

На все обиды свой ответ даю?

И не случайно грозные вулканы

Выплёскивают с лавой боль Земли.

Очнитесь, люди!.. Призовите страны,

Чтобы меня от гибели спасли!

А.Сент-Экзюпери. Маленький принц (фрагменты)

IV

Так я сделал еще одно важное открытие: его родная планета вся-то величиной с дом!

Впрочем, это меня не слишком удивило. Я знал, что, кроме таких больших планет, как Земля,

Юпитер, Марс, Венера, существуют еще сотни других и среди них такие маленькие, что их даже

в телескоп трудно разглядеть. Когда астроном открывает такую планетку, он дает ей не имя, а

просто номер. Например: астероид 3251.

...................

V

Каждый день я узнавал что-нибудь новое о его планете, о том, как он ее покинул и как

странствовал. Он рассказывал об этом понемножку, когда приходилось к слову. Так, на третий

день я узнал о трагедии с баобабами.

Это тоже вышло из-за барашка. Казалось, Маленьким принцем вдруг

овладели тяжкие сомнения, и он спросил:

- Скажи, ведь, правда, барашки едят кусты?

- Да, правда.

- Вот хорошо!

Я не понял, почему это так важно, что барашки едят кусты. Но Маленький принц прибавил:

- Значит, они и баобабы тоже едят?

Я возразил, что баобабы - не кусты, а огромные деревья, вышиной с колокольню, и, если даже

он приведет целое стадо слонов, им не съесть и

одного баобаба.

Услыхав про слонов, Маленький принц засмеялся:

- Их пришлось бы поставить друг на друга...

А потом сказал рассудительно:

- Баобабы сперва, пока не вырастут, бывают совсем маленькие.

- Это верно. Но зачем твоему барашку есть маленькие баобабы?

- А как же! - воскликнул он, словно речь шла о самых простых, азбучных истинах.

И пришлось мне поломать голову, пока я додумался, в чем тут дело.

На планете Маленького принца, как на любой другой планете, растут травы полезные и

вредные А значит, есть там хорошие семена хороших, полезных трав и вредные семена дурной,

сорной травы. Но ведь семена невидимы. Они спят глубоко под землей, пока одно из них не

вздумает

проснуться. Тогда оно пускает росток; он расправляется и тянется к солнцу, сперва такой милый

и безобидный. Если это будущий редис или розовый куст, пусть его растет на здоровье. Но если

это какая-нибудь дурная трава, надо вырвать ее с корнем, как только ее узнаешь. И вот на

планете Маленького принца есть ужасные, зловредные семена... это семена баобабов. Почва

планеты вся заражена ими. А если баобаб не распознать вовремя, потом от него уже не

избавишься. Он завладеет всей планетой. Он пронижет ее насквозь своими корнями. И если

планета очень маленькая, а баобабов много, они разорвут ее на клочки.

- Есть такое твердое правило, - сказал мне позднее Маленький принц. - Встал поутру,

умылся, привел себя в порядок - и сразу же приведи в порядок свою планету.

А.И.Солженицын

Утёнок (из книги «Крохотки»)

Маленький жёлтый утёнок, смешно припадая к мокрой траве беловатым брюшком и чуть не

падая с тонких своих ножек, бегает передо мной и пищит: «Где моя мама? Где мои все?»

А у него не мама вовсе, а курица: ей подложили утиных яиц, она их высидела между своими,

грела равно всех. Сейчас перед непогодой их домик — перевёрнутую корзину без дна — отнесли

под навес, накрыли мешковиной. Все там, а этот затерялся. А ну-ка, маленький, иди ко мне в

ладони.

И в чём тут держится душа? Не весит нисколько, глазки чёрные — как бусинки, ножки —

воробьиные, чуть-чуть его сжать — и нет. А между тем — тёпленький. И клювик его бледно-

розовый, как наманикюренный, уже разлапист. И лапки уже перепончатые, и жёлт в свою масть,

и крыльца пушистые уже выпирают. И вот даже от братьев отличился характером.

А мы — мы на Венеру скоро полетим. Мы теперь, если все дружно возьмёмся — за двадцать

минут целый мир перепашем.

Но никогда! — никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и

даже если перья и косточки нам дать, — не смонтируем вот этого невесомого жалкенького

жёлтенького утёнка...

В.Астафьев.. Ужасная дыра (из книги «Затеси»)

Превращая страну в помойку, в отвальный овраг для радиационного и всякого другого

заразного и губительного мусора, небо — в темную адскую завесу, — и все это во имя спасения

нас, бедных, хозяева отечества нашего породили совершенно наплевательское отношение народа

к себе и к своей земле. И чем дальше вглубь тем неряшливей, грязней наша белая Русь. Паршой и

ржавчиной она покрыта, гибнущим лесом завалена, прокислой, гнилой водой рукотворных морей

залита…

Во всех цивилизованных странах чем дальше вглубь, тем дальше от дыма, гама, вони — там и

экзотика своя, и продукты дешевле, и редкие фрукты иль овощи произрастают свои, здешние

блюда готовятся иль хлебы пекутся. У нас же чем дальше, тем больше заразы, дикости и жрать

совсем нечего.

Вот среди Сибири, на берегу Енисея, в роскошнейшем месте расположен поселок Бор. Здесь и

грязи-то негде быть — пески желтые кругом, сосняки и боры сплошные, а по поселку ни

проехать, ни пройти — загадили его жители, завалили мусором, облили дерьмом. Возле

двухэтажного деревянного дома, смело названного гостиницей, где нет даже умывальника, стоит

сооружение все в деревянной резьбе, в нарядных деревянных кружевах и, конечно же, называется

оно «Кафе», хотя кофе здесь со дня его сотворения не бывало и нет, зато наливают мутную воду в

непромытые стаканы, именуя ее чаем, да бросают в оконце блюдо с загадочным названием

«глазунья» — шлепают яйцо на грязную сковородку и, не глядя, испеклось оно или нет, велят

брать. Но и эта работа утомила пищеблок, блюдо упростили: в грязный бак с грязной водой

вываливают ведро немытых яиц, и колотые, порой черные, вонючие, приказывают брать —

подавать тут не снисходят, разве что хлеба буфетчица нарежет, да и то крупно, раскрошенно.

Коли хочешь жрать — не разговаривай! Мы-то тут при чем? Нам что дают со склада, то мы и

реализуем.

Слава Богу, хоть в «Кафе» этом зеркал нет. А то в одном занюханном кафе в пригороде

Красноярска, с грязными стеклами и колотыми столами — потолок зеркальный, стены из

дорогого пятнистого, пиленого гранита — кажутся облеванными, какие-то дыроватые

сооружения, создающие впечатление недостроенного помещения, преграждают путь. По идее-то

это не что иное как архитектурные украшения — помещение строили заезжие армяне и пытались

свой южный, броский стиль совместить со скромным а-ля рус.

Борское кафе зато с петухами и кружевами; вместо зеркал, дыроватых каменных завитушек

всунуты в помещение скамьи, сотворенные под русскую старину, подле них пластиковые, шаткие

столики, от мокра и грязи потрескавшиеся. Ходит уборщица с тряпкой, материт столующихся за

неряшливость, тычет тряпкой в стол так: норовит сор и мокро на штаны клиентов смахнуть.

Вокруг Бора еды от веку дополна всякой растет, цветет, бегает, летает, плавает. Есть приемные

пункты, куда свозятся ягоды, сдается дичь, мясо оленей и лосей, изловленная рыба — ну,

пошевелитесь, люди, посоображайте, найдите предпринимателей, смените всех злых и вороватых

работников пищеблока на радушных и оборотистых — и все у вас будет в полном порядке, все

будут довольны друг другом — и столующие, и столующиеся. Неужто нужен специальный указ

президента России и губернатора края о налаживании работы кафе в поселке Бор и ему подобных

«рыгаловок». Налаживая работу, попутно не забудьте переименовать свой пищеблок на что-

нибудь понятное и близкое народу — в харчевню, трактир, кабак. Неужели никто и не чувствует,

что чужое, пусть и изящное слово «кафе» звучит издевательски на дверях этих облеванных,

проматеренных, пустых, грязных, ко всему равнодушных, размалеванных дыр.

Почти все отдаленные порты и вокзалы, железнодорожные, автобусные, речные и прочие во

глубине Сибири, да и не только в ней — это непереносимо страшные дыры, однако такой

ужасной дыры, какая находится «во глубине сибирских руд», на дивном по красоте притоке

Енисея, реке Сым, больше нет. Здесь влачит жалкое существование самая выдающаяся дыра под

названием Сымская фактория. У этой дыры соответствуюнщй «аэровокзал». У нас проводится

много всяких конкурсов, вот если бы кто-то из веселых людей объявил конкурс на самую

оскорбительную для рода человеческого обитель, то Сымский аэропорт без всякого сомнения, без

всяких голосований занимал бы всегда первое место среди препаскуднейших наших бытовых

заведений.

С неба, с вертолета это смотрится так: река в белых, словно бы пеной молока облитых берегах,

излучина с высыпкой тальниковых рощиц на правом берегу, и по-за нею лес, сперва темной,

прибрежной каймой опоясывая берега, затем ровным, в небо уходящим валом лазоревого цвета,

разъятым то старицей, то озериной, то проранами самих себя забывших, сонных рыжих болот; в

загогулине излучины, на подмытом сыпучем берегу — россыпью избы со дворами и бедными

даже по расцветке огородами. Одна изба зависла над рекой, не вся изба, половина ее. Весна была

разливистая, многоводная, роняла на берегах деревья и кусты, несла их лохматые, корнями вверх,

будто плененно вздымающиеся руки в мольбе. В поселке, с каждым годом отступающем в глубь

песчаных лесов, река смыла несколько сараев и один дом почти унесла — завис он над водой,

вот-вот завалится вместе со своей худобой, разнесет его, разбросает по берегам.

После запойных майских праздников хозяин вышел из дома помочиться, постоял, справляя

нужду в реку, затылок почесал, думал, думал и додумался: взял бензопилу и половину избы

отрезал. Она разломилась, забусила гнильем, пылью, перхотью старого сена и веников и,

хряпнувшись в реку, закружилась в водовороте, роняя одно по одному бревна, оконные рамы,

нужники и скворечники. Так строение и унесло за поворот Сыма, вдаль. Хозяин постоял,

подышал, пустил еще раз презрительную струю в бурные воды Сыма, резанул на всю округу

удовлетворенно, поддернул штаны и пошел допивать брагу.

Все домишки поселка, отскочившие от подмытого берега, стоят в сыпучем белом песке, среди

поврежденных сосенок, в корье, щепе по колено, будто скинули с костлявого тела одежонки на

просушку.

В версте или в двух от села видна просторная поляна в белых полосах и вымоинах — это

взлетное поле, обочь которого без оград и ворот, вольно стоят амбар и кособокая избушка,

похожая на баню, — избушка та и есть аэровокзал. Было в ней когда-то окно со стеклом, да

выбили его умельцы, теперь вместо стекла пришпилен мутный полиэтиленовый мешок. В самом

же помещении все без эатей, без архитектурных излишеств: две скамьи, прибитые к стене, стол на

укосинах да железная печка с сорванной дверцей. Гвоздь на двести миллиметров вбит в стену —

вешалка. И copy, copy!.. Окурки, железные пробки от бутылок, ореховая скорлупа, ощепки,

рваный кед, осколок бутылочного и всякого иного стекла, клочья мятой бумаги — все это прямо

на земле — пол в избушке давно сожжен, ведь иной раз из-за непогоды или технических прорух

на авиалиниях здесь приходится сидеть сутками.

Самолетик ходит в Сымскую факторию раз в неделю, вертолеты залетают чаще. Да до конца

лета и осени здесь летать-то особенно некому и незачем, но с начала грибной и ягодной поры

валом валят на Сым шабашники, бродяги, девицы, перекупщики, начальственный народ со своей

техникой. Промысловый народ встречается тоже, гребет грибы-боровики, диковинно здесь

плодящиеся, кто может, сушит их или маринует, кто на катерах, на лодках — плавят — всем

добра хватает. С сентября на Сыме наступает ягодная пора и ореховая, есть приемный пункт, где

и деньги за дикоросты выдаются сразу же.

Выпивки в поселке никогда не хватает, сшибившие же деньгу налетчики жаждут сей же час

честно заработанное прокутить. А тут ни самолета, ни вертолета. От скуки и тоски режут на

столах и скамейках матерщину, оставляют памятные именные знаки, иногда — мудрейшие

изречения и целые поэтические опусы остаются на века запечатанными, впечатанными в тесаное

бревно.

Вот один из поэтических перлов, украшающих сымский авиационный приют:

Сымский порт — ужасная дыра,

Раз в неделю ходит самолет,

В магазине нету ни хера

И вина Назаров не дает.

Э-эх, Россия — мати, тех ли ты Божиих чад ждала и селила на своих просторах, в своем доме?

Иль тебе, больной, израненной, истерзанной — уж все равно?

И.С.Тургенев.. Конец света Сон (стихотворение в прозе)

Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.

Комната большая, низкая, в три окна; стены вымазаны белой краской; мебели нет. Перед

домом голая равнина; постепенно понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное небо висит

над нею как полог.

Я не один; человек десять со мною в комнате. Люди всё простые, просто одетые; они ходят

вдоль и поперек, молча, словно крадучись. Они избегают друг друга – и, однако, беспрестанно

меняются тревожными взорами.

Ни один не знает: зачем он попал в этот дом и что за люди с ним? На всех лицах беспокойство

и унылость… все поочередно подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы ожидая

чего-то извне.

Потом опять принимаются бродить вдоль и поперек. Между нами вертится небольшого росту

мальчик; от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голоском: «Тятенька, боюсь!» –

Мне тошно на сердце от этого писку – и я тоже начинаю бояться… чего? не знаю сам. Только я

чувствую; идет и близится большая, большая беда.

А мальчик нет, нет – да запищит. Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно! Как

тяжело! … Но уйти невозможно.

Это небо – точно саван. И ветра нет… Умер воздух, что ли?

Вдруг мальчик подскочил к окну и закричал тем же жалобным голосом:

– Гляньте! гляньте! земля провалилась!

– Как? провалилась?!

Точно: прежде перед домом была равнина, а теперь он стоит на вершине страшной горы!

Небосклон упал, ушел вниз, а от самого дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная

круча.

Мы все столпились у окон… Ужас леденит наши сердца.

– Вот оно… вот оно! – шепчет мой сосед.

И вот вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать

какие-то небольшие кругловатые бугорки.

«Это – море! – подумалось всем нам в одно и то же мгновенье. - Оно сейчас нас всех затопит…

Только как же оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?»

И, однако, оно растет, растет громадно… Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали… Одна

сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.

Она летит, летит на нас! Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Всё

задрожало вокруг – а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный,

железный лай…

Га! Какой рев и вой! Это земля завыла от страха…

Конец ей! Конец всему!

Мальчик пискнул еще раз… Я хотел было ухватиться за товарищей, но мы уже все раздавлены,

погребены, потоплены, унесены той, как чернила черной, льдистой, грохочущей волной!

Темнота… темнота вечная!

Едва переводя дыхание, я проснулся.

Март, 1878