Сан-Франциско, бульвар №3, Калифорния 94108.

- Вашу мать, - выплюнул я, доставая из кармана мобильный.

Я набрал номер дома Эсме, хаотично кружа по комнате.

- Да, Эдвард? – раздался спокойный и тихий голос Алека.

Я хотел говорить отнюдь не с ним, но и он сойдет.

- Где Эсме взяла этот рисунок?

- Рисунок? – нерешительно уточнил он, его тон подсказал мне, что он ни черта не знает.

- Да, она послала мне рисунок на день рождения. Где она? Мне нужно с ней поговорить.

- Откуда он прибыл? – спросил он, игнорируя мой вопрос.

- Я, на хер, не знаю, поэтому и спрашиваю у тебя.

- Откуда его прислали? – нетерпеливо переспросил он.

- Из галереи в Сан-Франциско.

Я услышал, как он тихо выругался, и уже это подсказало мне все, что нужно.

– Это она, да? Это гребаный подарок от Изабеллы?

- Изабелла? С чего ты взял?

- Потому что на этой хрени были инициалы И.С., - объяснил я. – Это не может быть совпадением, учитывая, что картину прислали из Калифорнии, а она, блядь, там.

- Кто сказал тебе, что она в Калифорнии? – потребовал он ответа.

Я замер в нерешительности, понимая, что, черт побери, должен был попридержать язык, а Алек тем временем застонал от раздражения.

– Это моя жена? Потому что, если она предала мое доверие…

- Нет, она не говорила мне это дерьмо. Я сам понял, где она, - солгал я, не желая вовлекать в это Эсме, потому что она не при чем, но я и не хотел выдавать отца. У него уже офигенно много неприятностей, зачем ему еще.

- Ты просто понял, - повторил он, и по его голосу я догадался, что он ни на йоту не поверил этой хрени.

- Да, - сказал я. – Я прав? Она, черт возьми, это сделала?

- Я ничего не знаю о рисунке, - ответил он. – И думаю, я уже выразился четко, чтобы ты оставил ситуацию с Изабеллой в покое. Прекрати расспрашивать о ней, прекрати копать в поисках информации, и, во имя Спасителя, хватит вмешиваться в дела других людей! Ты не извлек выводов из смерти своей матери?

- Э-э, - запнулся я, его вопрос застал меня врасплох.

- Насколько я знаю, есть более насущные дела, чем возня с этой абсурдной конспирацией – кто рисовал или не рисовал картину. Прямо сейчас у меня нет времени и терпения для твоих маниакальных идей. Сделай нам всем одолжение и прекращай свое эгоистичное поведение, лучше сфокусируйся на более важных вопросах… например, жизнь твоего отца.

Но прежде чем я смог ответить, раздался щелчок и разговор прервался. Я раздраженно застонал и отключился, направляясь вниз в гостиную, тихо ругаясь. Я устроился на диване, не включая свет, пил водку и не сводил глаз с рисунка на стене, пока из-за темноты не перестал его видеть, а потом просто напился до потери сознания.

Я находился в запое еще несколько дней, отдавшись во власть чувств, которые, подобно волнам, бились о скалы, мучая меня. Я не выходил из дома, не отвечал на телефон и не подходил к двери. Алек не звонил. Как и Аро. И я был благодарен, что они оставили меня в покое, у меня появилось время разобраться со всем дерьмом. Происходящее казалось мне чертовски нереальным, я с трудом верил, что это происходит наяву.

Но так и есть… и мне не скрыться.

Я несколько раз в день звонил отцу по телефону, и каждый раз попадал прямиком на его автоответчик. Я не оставлял сообщения, я даже не знал, что изначально ожидал от звонков. Я понимал, что он не ответит, он слишком разумен для этого дерьма, и даже если бы он ответил, что, блядь, мне говорить? Эй, пап, привет. Ты можешь заскочить, когда будет возможность? Мне нужно убить тебя, и это причиняет мне гребаные неудобства. Надеюсь, ты не против.

Неделю спустя я продолжал звонить, наверное, уже в сотый проклятый раз, но теперь вместо автоответчика раздавался механический голос, сообщающий, что номер больше не обслуживается. Прекратили его действие… как и моего отца. Он в бегах. И я все равно звонил каждый сраный день, хотя и не знал, зачем.

Честно, я все еще, блядь, ждал, что проснусь, я хватался за надежду, что открою глаза и окажусь в Форксе, буду лежать в своей теплой безопасной кровати, рядом будет моя Bella Ragazza. И хоть я понимал, что это абсурд, но мне так хотелось, чтобы это стало реальностью. Я бы продал душу дьяволу и провел вечность в муках, если бы смог ненадолго вернуть это, но пути назад нет, я уже продал душу кое-кому другому. Кому-то похуже, чем дьявол.

Возможно, это глупо, но спустя неделю пристального разглядывания чертового рисунка, я не мог игнорировать голос подсознания. Было ясно, что это ее рук дело, и это, на хер, впечатляло. Я всегда знал, что она талантлива и сможет воплотить в жизнь что угодно, но я никогда не думал, что она создаст подобную вещь. Я часами смотрел на картину, размышляя, о чем она думала во время работы, и знает ли она, блядь, что рисунок у меня. Создавала ли она его для меня, или Эсме малодушно прибрала к рукам вещь Изабеллы, никому не говоря? Я знал, что она может ненавидеть меня за все, что я с ней сделал, особенно после того, как я пообещал никогда не оставлять ее, а потом тупо сбежал посреди ночи. На ее месте, я бы больше не подошел ко мне и близко. Я отказался от нее, нарушив свою клятву. Аро был прав – кое-кто из Калленов просто трус и заслуживает позора.

Не знаю, зачем я сделал это. Может, потому что знал, что Алек убьет меня, если обнаружит, а я хотел смерти. Однажды в полдень я посмотрел на рисунок и набрал номер галереи, которая прислала его. Я сказал ответившему мне мужчине, что получил подарок через их компанию и хочу знать имя художника и как мне с ним связаться. Я сто раз повторил им свои данные и каждый раз меня целую вечность держали на линии, а потом заявили, что знают о художнике не больше моего. Они сказали, что они просто посредники и обеспечивают приватность сделок, все держится в секрете по требованию продавца. Какое-то время я засыпал их аргументами, настаивая, что у них остались записи и копия договора, но они ответили, что у них есть лишь квитанция с именем Эсме. Художник настоял, чтобы выручка была отправлена на благотворительные цели, и деньги отдали какому-то гребаному дому культуры в центре Окленда.

Я рискнул и набрал дом культуры, но там мне заявили, что они понятия ни о чем не имеют. Я попытался описать ее, не зная, осталась ли она прежней, но мужчина на линии потерял терпение и сказал, что я перечисляю черты половины популяции. Меня это взбесило – в Изабелле не было ничего, на хер, простого, а сравнение ее со сраным десятицентовиком довело меня до исступления. Я начал ругаться, говоря ему, что он просто тупоголовый придурок, что эффективно завершило разговор.

Я начал обзванивать все гребаные колледжи в округе, вспоминая из сообщения Алека, что она учится в школе, но там мне отвечали, что не предоставляют информацию о студентах, сколько бы я ни молил. Я рылся в Гугле в поисках местных галерей и имен тамошних художников, но ее нигде не было. Повсюду я попадал в тупик, и через несколько дней мне больше некому было звонить. В полупьяном состоянии я обыскивал телефонный справочник и звонил выборочным людям, зная, что это бессмыслица – поиски иголки в стоге сена.

Из отчаяния я даже позвонил Эсме, и умолял ее дать мне больше информации, но она не удивилась моему звонку и ответила, что ей нечего добавить. Она не отрицала, что картина принадлежит кисти Изабеллы, но заявила, что у нее нет ни ее телефонного номера, ни адреса, только общее понимание месторасположения, как и у меня. Она сказала, что Изабелла всегда сама выходила на контакт, а в остальных случаях с ней связывался Алек. Не знаю, правда ли это, но я не хотел доставлять Эсме неприятности.

У меня закончились идеи, поэтому я поступил как любой логически думающий и благоразумный мудак… я поехал в аэропорт.

Ладно, может это и неблагоразумно, и лишено логики, но я дошел до ручки и не мог ясно мыслить. Я позвонил Аро и сказал ему, что уеду из города на несколько дней, чтобы проветрить башку, и доложил, что не обнаружил месторасположение отца. Он колебался, но потом ответил, что все в порядке и попросил вернуться как можно скорее и доложить Алеку об отъезде. Я поблагодарил его и бросил трубку… блядь, я никак не могу сказать Алеку.

Четвертого августа, ровно за две недели до официального начала суда над моим отцом, я приземлился в Калифорнии. Все гребаное время полета я была на иголках, я еле вынес столько часов без спиртного, нервы расшатались. Странно было находиться без оружия – я привык постоянно носить его, без пушки я чувствовал себя охеренно уязвимым. Каждый раз, когда кто-то смотрел на меня дольше, чем несколько секунд, я начинал паниковать, моя паранойя в незнакомом окружении только возросла. Когда мы приземлились в Сан-Франциско, я вздохнул с облегчением. В четыре часа дня я вышел из здания аэропорта и взял напрокат машину, а потом покружил по округе в поисках приличного на вид отеля, который мог себе позволить. Тот, в котором не будет камер в номерах.

Я не знал, что будет отправной точкой, и как я надеялся это провернуть. Я даже не знал, что, блядь, скажу ей, когда найду ее – если найду. Не знал, что ждать, чего я хочу от нее. Я не знал, как она отреагирует на меня, будет ли рада меня видеть, или охеренно разозлится за то, что я нарушил обещание – можете быть уверены, не в последний раз в своей жалкой жизни. Я не знаю, что, черт возьми, теперь делаю… Единственное, в чем я был уверен – мне нужно видеть ее, собственными гребаными глазами. И именно это я намеревался совершить.

Следующие три дня, от заката до рассвета, я рыскал по всем галереям и музеям в городе. У меня была ее фотография, и я показывал снимок людям в надежде, что найдется кто-то, кто ее опознает. Я посетил все ближайшие школы, очаровывая, а иногда и, на хер, подкупая работников в административных офисах, чтобы они проверили свои записи. Несколько раз мне казалось, что я нашел ту самую сраную зацепку, но каждый раз надежды были ложными. Не та Изабелла, не похожа на нее, другой возраст… ничего, блядь, не подходило. Я не знал, какую историю она рассказала окружающим, возможно, она теперь даже носит другое имя. И меня это пипец как пугало – я мог никогда не найти ее.

Во время поездки в Окленд я обнаружил дом культуры и заметил там небольшую художественную студию в виде пристройки. Здание была старым, а студия закрыта, но тут учились бедные студенты младшей школы. Я зашел туда и спросил, знают ли они Изабеллу Свон, но это тоже оказалось безрезультатно, как и по телефону… Никто, блядь, не хотел помочь мне.

Уже на выходе, чертовски раздраженный, я услышал детский голос. Я остановился.

- Ты знаешь Иззи-беву? – спросил маленький мальчик, глядя на меня.

Я неуверенно кивнул.

- Да, я знаю девушку по имени Изабелла, - ответил я. – А ты?

- Да, - сказал он, улыбаясь, и обнажая дырку на месте выпавших передних зубов. – Она хорошенькая.

- Моя Изабелла тоже красавица, - с ухмылкой ответил я.

Я залез в карман и достал ее фотографию, чувствуя себя полным придурком – я завел разговор с пятилетним ребенком, но ему единственному было интересно, чем, блядь, я занимаюсь, так что я не зря тратил время. Он глянул на снимок, а потом его лицо осветила широченная улыбка.

- Это Иззи-бева! – заявил он.

Я застыл, уставившись на него.

- Это твоя Изабелла? – нерешительно уточнил я, он кивнул. – Блядь, ты уверен?

Его глаза расширились от шока, и на лице появилось озадаченное выражение. Я понял, что только что выругался при ребенке.

– Дерьмо, прости.

- О-о, - сказал он, снова улыбнувшись и хихикнув. – Ты сказал еще одно слово!

- Я знаю, плохая привычка, - промямлил я, нервно взъерошивая волосы.

Не могу вспомнить, когда еще я говорил с ребенком… понятное дело, что Эмметт переживал, каким, на хер, дядей я буду.

– Ты уверен, что это она?

- Да, - ответил он, еще раз кивая. – Она моя учительница.

- Учительница? – недоверчиво переспросил я.

- Она учила меня рисовать, – подтвердил он.

- Здесь?

- Да. Она ходит в колледж искусств. И она была милой. Я скучаю по ней.

Я стоял на месте с минуту, пытаясь, блядь, осмыслить его слова, но тут мальчика кто-то позвал. Он развернулся и побежал, не говоря ни слова, а я вздохнул, глядя на фотографию в руке. Потом я положил снимок в карман.

– Я тоже скучаю по ней, - прошептал я.

Следующим утром я во второй раз помчался в Калифорнийский колледж искусств, где попал в студенческий городок выпускников Сан-Франциско. И хотя она, будучи студенткой, преподавала в Окленде, с ее именем никого не нашли и даже прочитали мне лекцию о приватности учащихся. Я начал шататься по окрестностям, расспрашивая людей о ней, но никто не узнавал ее или не признавался в этом. Я уже хотел сдаться и свалить оттуда, как вдруг прошел мимо открытого кабинета и увидел сидящего за столом мужчину. Я нерешительно замер, а потом постучался и зашел внутрь.

- Простите меня, сэр, - сказал я.

- Профессор, - поправил он, даже не глядя на меня.

Я тут же понял, что он надменный урод и посмотрел на табличку с именем на столе. Квил Атеара – профессор анимации. Я осмотрелся, замечая на стенах разные наброски, и закатил глаза. Этот ублюдок рисовал карикатуры, чтобы заработать на жизнь.

– Что я могу для вас сделать?

- Э-э, я просто подумал, что вы можете знать эту девушку, - спросил я, показывая ему фотографию. – Ее зовут Изабелла. Она художница.

Он на секунду поднял на меня глаза и покачал головой, а потом снова вернулся к бумагам на столе.

– Простите, нет. Художественная галерея рядом. Поищите там.

- Спасибо, - пробормотал я, засовывая фотографию назад в карман.

На выходе из кабинета я едва не врезался в темноволосую девушку, она удивленно посмотрела на меня, на ее губах мелькнула улыбка.

- Эй, привет, - сказала она.

- Привет, - ответил я, едва глянув на нее, а потом просто прошел мимо, покидая здание.

- Кто это был? – услышал я, как она спрашивает этого чокнутого профессора, но ответа уже не услышал.

Наверное, он меня и не слушал в достаточной мере, чтобы ответить ей.

Я обследовал художественную галерею, меня охеренно мучило чувство провала. Внутри была женщина, но она была занята – говорила с кем-то другим, так что я начал просто прогуливаться внутри, ожидая, пока она освободится. Я рассматривал рисунки на стенах и завернул за угол, вдруг мой взгляд упал на табличку с именем. У меня перехватило дыхание.