Убить некроманта 5 страница

— Спасибо, — говорю. — Я примерно так и думал.

После разговора меня как будто немного отпустило, и я лег спать. А постель пахла Беатрисой — медом, корицей… И мне снилась ее грудь в отсветах свечей и кудряшки, кудряшки…

А потом я проснулся. И меня вырвало.

Потом я работал, как в поле. Я приводил в порядок дела, я поднял все заброшенные документы, я собрал отложенный Совет. Я чуть ли не сутки подряд проверял отчеты о доходах из провинций. И съездил в приграничный гарнизон посмотреть на рекрутов.

Все потихоньку налаживалось. Мне опять снились кошмары, но я уже знал, что это вскоре пройдет. Хотя Беатриса успела меня приучить к потворству некоторым вещам…

Прежний аскетизм тяжело возвращался. И слишком хотелось смотреть на красивые лица. И слишком много думалось… Как в детстве, на башне, с трактатом в подробных гравюрах…

Правда, собственная слабость, как всегда, вызывала отвращение и злость на себя. А злость, как всегда, шла Дару на пользу. Я мало-помалу выздоравливал.

Примерно через неделю после… ну, после разговора с Бернардом я вечером собирался на кладбище на предмет свежих гвардейцев. Идиотов, убивающих друг друга на поединках в столице и предместьях, полно, а запрет Святого Ордена на кремацию вообще все упрощает. Я взял двух мертвецов — обычную свиту по ночам — и пошел было, но просто-таки в дверях приемной наткнулся на Оскара.

Я ему ужасно обрадовался. Я думал, что Оскар еще обижен, но при виде него у меня отлегло от сердца. Я сказал:

— Оскар, дружище, доброй ночи! Хотите выпить? Вина, крови — и поговорим?

А вампир чуть нахмурился и встряхнул головой, и молвил с загадочной миной:

— Мой дорогой государь, если вы позволите, я предпочел бы беседу, хотя, безусловно, мне очень льстит ваше приглашение.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Это, без малейшего сомнения, не мое дело, — отвечает, — но если вы будете так беспрецедентно милостивы к вашему ничтожному слуге с его вечными пустяками и глупостями…

Я губу прокусил до крови, и Оскар на эту капельку так заинтересовано посмотрел, что я чуть не прыснул. Я понял, что он меня давно простил, просто по обыкновению держит фасон.

— Я дам вам крови, Князь, — говорю. — Больше. Обязательно. И говорите без церемоний. Я в полном порядке.

Оскар улыбнулся.

— С вашего милосерднейшего позволения, — говорит, — нынче ночью я желал бы присоединиться к вашей свите, несмотря на некоторую неприязнь к несвежему мясу. Дело в том, мой дорогой государь, что у кладбища вас ожидают молодые люди, вооруженные серебряным оружием. Я совершенно случайно увидел их, проходя мимо.

— Меня? — говорю. — Вот как…

— Они, — продолжает, — безусловно, отлично знают, что некромант в конце концов появится на кладбище. И они, как я полагаю, намерены нарушить данную вам присягу. Мне думается, что два трупа в этом случае — слабая защита. В компании, ожидающей вас, достаточно бойцов, чтобы отвлечь мертвых от вашей особы, а внезапность лишит вас возможности применить Дар. Полагаю также, что они знают — трупы лягут, как только вы закроете глаза.

— Оскар, — говорю, — серебро — это нехорошо. Они могут ранить и вас.

— Без сомнения, — говорит, — я снова раздражаю вас, говоря необдуманно, и напрашиваюсь, как провинциальный барончик — к своему сеньору, но мне на миг показалось, что со мной вам будет несколько проще выяснить у этих очаровательных юношей, что побудило их на измену долгу.

И я понял, что он прав. Как обычно.

Я не стал брать еще гвардейцев. В бою Оскар стоил бы десятерых мертвых и двух десятков живых — если в его присутствии дело дойдет до боя. Я пошел той дорогой, которой ходил всегда, а Оскар растекся длинной полосой тумана. Мы хотели застать их врасплох — что и вышло наилучшим образом.

Они рассчитали хорошо, наверное, со священником советовались: нацеленный на мертвое, я легко мог пренебречь живым и подойти достаточно близко. К тому же сложно переключиться с ощущения подъема трупов на ощущение прекращения жизни. Три-четыре минуты в драке иногда все решают. Очень возможно, что тогда меня убили бы.

Но они не знали, что со мной будет вампир, к тому же такой старый и сильный, как Оскар. Он позвал в полный голос, чуть только они дернулись ко мне навстречу. Зов обрушился волной — даже у меня сладко закружилась голова и подкосились ноги, а уж у этих простаков!..

Они смотрели на нас, как птички — на змею. Детскими перепуганными глазами. Не в силах поднять оружие. Сидя и полулежа на траве. Я взял у мертвого гвардейца факел, чтобы рассмотреть их получше.

И рассмотрел.

Это были рыцари Квентина и он сам. Чистенький дурачок с синими глазами и молитвенником. Мертвец выбил у него меч, а я врезал ему по физиономии, чтобы привести в чувство.

Он вскочил и прижался спиной к кладбищенской ограде. Он не смотрел на юных вампиров Оскара, которые вышли из тени памятников и встали вокруг гвардейским оцеплением, он смотрел на меня.

Я ждал, что он скажет, — и Квентин не заставил себя долго ждать:

— Вы, государь, — выдохнул он, — позор Междугорья, позор своего рода, позор нашей короны! И если вам служат Те Самые, то на моей стороне — Господь!

— Да, — говорю, — я знаю. А что-нибудь поновее и поконкретнее?

— Вы превратили страну в ад! — говорит. — Вы стервятник! И вы — развратный монстр! Вам мало гниющей плоти, Дольф, вы посягнули на честь невинной девушки! За это мало смерти.

Его компания восхищенно внимала и смотрела на него, как на хоругвь Святого Ордена. А я сказал:

— Квентин, твоя невеста — девка. Я не отнимал, она отдала.

Он дернулся ко мне, а мертвецы швырнули его обратно.

— Не смейте! — выкрикнул он. — Вы лжете, подло лжете! Какая женщина отдаст вам добродетель по доброй воле?! Вы — урод, от вас разит дохлятиной, ваша свита — твари Сумерек! В вас нет ничего человеческого! На вас не польстится и старая солдатская шлюха!

Я пожал плечами.

— У меня не было солдатских шлюх, — говорю. — Но твоя невеста польстилась. И именно на это — на уродство, на дохлятину и на тварей из Сумерек. Потому что ей это нравится. Подумай, чью честь ты пытаешься защитить.

У него слезы брызнули от злости и бессилия. Мне было жаль его, правда жаль. Я знал, что опять ничего не выйдет. И знал, что он не доживет до утра. Я тоже чувствовал бессилие и злость. А он кричал:

— Все это ложь! — и задыхался от ярости. — Вы — подлец! Вы напрасно пытаетесь оправдаться!

— Да я не оправдываюсь, — сказал я. — Я хочу спасти тебя.

Но он не расслышал — или у него это в голове не умещалось.

— Ты себя не спасешь! — И все. — Тебя все ненавидят! Ты — ядовитая гадина, которую пора раздавить!

Я зря его слушал. Если бы клан Оскара не следил за пленными, я получил бы во время Квентинова монолога кинжал под ребро от его рыцаря. Маленький вампир удар перехватил — человеческой реакции с реакцией неумерших не сравниться. А владелец кинжала сжал кулаки от досады.

— Возмездие тебя все равно не минует! — заорал Квентин. — Я найду способ…

Не найдешь, подумал я. Я понимаю все. Я понимаю, что ты не виноват. Что тебе не повезло с невестой. Что тебя отучили слушать и думать. Что ты не можешь поверить некроманту. Что ты, в сущности, очень славный мальчик. Я понимаю.

Но это не спасет тебя. И не избавит меня от необходимости…

Ты хотел ударить меня в спину. Я пользуюсь правом сильного. Я — именно то, что ты говорил.

Единственное, что я сделал для них, — это прибавил скорость удара. Дар прошил их, как молния — воду. Одновременно. Надеюсь, они не успели ощутить боль и осознать смерть.

А потом я их поднял.

Их было девять. Еще теплые трупы, которые встали прекрасно. И больше им никогда не удавалось нарушить присягу. Вплоть до того самого дня, когда я уволил их со службы за слишком далеко зашедшее разложение.

Так что в ту ночь я все-таки сделал то, что собирался. А Оскар потом сказал мне:

— Ваше бесценное величество, мой дорогой государь, если вы позволите твари из Сумерек дать совет, которому вы, безусловно, не обязаны следовать, — не стоит долго беседовать с врагом перед тем, как убить его. Такие беседы, благороднейший государь, конечно, делают вам честь, но ваш покорный слуга чрезвычайно опасается, что во время подобного разговора враг особенно подлый может выбрать момент для предательского удара.

И он снова был прав, зануда!

А следующим утром я послал за Беатрисой гвардейцев.

Обычно я щадил нервы своих подданных, даже если эти подданные подозревались в чем-нибудь нехорошем, и отправлял за ними живых. Но за Беатрисой я послал мертвых.

Конкретно — бывшую Квентинову свиту. Я знал, что за этим последует, но не мог отомстить иначе.

Ее привели под конвоем, а ее родня и родичи Квентина прибежали следом. Сами. В ужасе, скорби, злобе — весь этот список. И отец Беатрисы выкрикнул с порога приемной:

— Вы не человек, а чудовище, государь! У вас нет сердца!

— Спасибо, граф, — говорю, — я знаю.

Потом я выслушал, как меня проклинают их матери — сначала матушка Квентина, а потом — Беатрисина. Бессмысленно перебивать женщин, которые решили выговориться. И бессмысленно вырывать кусок изо рта Тех Самых. Так что я дослушал до конца. И двор — тоже.

А когда они перестали орать, я сказал:

— Господа, довожу до вашего сведения, что эта девка своей ложью заставила тех, кем были раньше эти трупы, предать корону и пойти на подлость. И они лишились жизни и посмертного покоя из-за того, что поверили ей. Фактически она отправила их на смерть.

— Это неправда! — вякнул ее батюшка.

— Это правда, — говорю. — Девка не любила своего жениха, пока он был жив. Если я разобрался в твоих пристрастиях, в таком виде он должен нравится тебе больше, Беатриса?

А Беатриса на меня смотрела без малейшей тени страха — в ярости. Она бы меня удушила своими руками, с наслаждением. Она меня ненавидела, дико ненавидела, а я поражался, как я мог ее настолько хотеть. Она прошипела:

— Решил уничтожить все благородство в Междугорье, король?

— О чем это ты, Беатриса? — спрашиваю. — Где ты благородство увидела?

— Хочешь убить меня, а потом забавляться с моим трупом? — говорит. И в этот момент делается почему-то ужасно похожа на Розамунду.

— Нет, — говорю. — Приговор. За измену короне и косвенную вину в смерти девяти дворян упомянутая девка осуждается на вечное пребывание в монастыре Блаженной Нормы, в келье, на положении узницы, до конца жизни, а посмертно — на монастырском кладбище. Все. Увести.

И никого больше не стал слушать.

Я знаю, что потом обо мне говорили, будто я заставил бедняжку искупать мой собственный грех. И что я убил благороднейшего юношу только за то, что он вступился за поруганную честь своей несчастной возлюбленной. Но я больше ничего не стал объяснять, потому что объяснять бесполезно.

И я больше никогда ее не видел. И не хотелось. А труп Квентина некоторое время мне напоминал о важной вещи — нельзя обольщаться.

И без толку верить.

Носить корону легче и приятнее, чем править. Поэтому мой отец и выбрал первое, а не второе. Работа правителя тяжела, грязна и неблагодарна. Спокойных дней нет. Честных вассалов нет. Порядка нет и никогда не будет. Это все, что я понял, когда корона наконец оказалась на моей голове.

То лето, помню, выдалось урожайным: хлеба налились в четверть, и было очень много отменных яблок. К сентябрю яблони к земле гнуло. Просто золотые яблоки, с кулак величиной, — и все Междугорье пахло яблоками. И потом уже никогда не варили такого сидра и такого яблочного эля, как в ту осень.

В сентябре я тихо порадовался, что налоги хорошо собрали. А в октябре взбунтовались эти скоты бароны в Чернолесье и Розовых Кущах. В рот им дышло!

Верные вассалы подсчитали свои убытки. Урожай, конечно, урожаем. Но они же привыкли драть еще и сверху, а теперь за этим следили мои жандармы. И потом — они потеряли доходы со своей монеты. Я приобрел — да. Междугорье — тоже. Но они-то потеряли.

Так что заморозки я встретил там. В Розовых Кущах, в замке, который называли Соловьиный Приют. Я бы его назвал Тараканье Дупло. Они завесили щели гобеленами, потопали на тараканов, чтобы те разбежались с видных мест, и стряхнули пыль со столешниц. И это у них называлось приготовить теплую встречу обожаемому королю.

Целую неделю я прожил в этой дыре, улаживая дела. Со мной были премьер и шеф жандармов, которые возненавидели эти собачьи Кущи не меньше, чем я, потому что хлебнули моей доброй славы. Пребывание там пошло на пользу только моим гвардейцам: по ночам стояла такая холодища, что они к утру инеем покрывались. Для мертвецов — самое оно.

Но за неделю мы все-таки баронов усмирили и напугали. Кое-кого повесили, иным пригрозили. Показали гвардейцев и пообещали скормить губернатора виверне, если он не прекратит взбрыкивать, как норовистая кляча. И все сработало. Так что уезжал я с триумфом и насморком. И спину продуло.

Впрочем, моя репутация железной твари без сердца была так основательна, что даже сопли ее не подмочили. Демоны не хворают, как известно.

Наша дорога в столицу лежала через земли принца Марка, через знаменитый Медвежий Лог, но тем не менее я скорее склонялся к ночлегу на постоялом дворе, чем в замке дядюшки. И тут произошла удивительная вещь.

Я встретил у постоялого двора его самого. Они просто-таки выехали навстречу своему государю, как добрые вассалы, — дядюшка, кузен Вениамин, их бароны, их челядь…

И дядюшка выразился так:

— Дражайший племянничек, я счастлив, что мне удалось вас увидеть. Ваша скромность и стремление никого не обеспокоить переходят всякие границы: я ведь угадал, что вы свернете сюда, а не в мой дворец. Ну сколько же можно, мой дорогой, вам, государю великой державы, кормить блох в придорожных корчмах, когда каждый дворянин рад предоставить вам лучшие апартаменты в своем доме.

— Я намерен провести тут одну ночь, — говорю. — К чему обременять вас моей непростой свитой?

— И вам непременно нужно зябнуть этой ночью в щелястой конуре? — спрашивает.

Он был политик, дядя Марк. Удар попал точно в цель. Я не доверил бы ему и просверленной полушки, но мне нездоровилось, я устал, и очень хотелось теплых одеял и горячего вина. И премьер с жандармом сделали такой умоляющий вид… Ладно, заслужили.

И я согласился. Если бы я знал, куда все это в итоге приведет… Хотя все ведет к Тем Самым. К дани, которую они взимают. Пора бы уже и привыкнуть.

Дворец, помнится, осветили, как в Новогодье. Бочки со смолой горели, факелы — аллея к дворцу вся освещалась, как бальный зал, а ночи уже так потемнели… И на дворе светло, как днем. И юный конюший придержал мне стремя моей игрушечной лошадки.

Я взглянул ему в лицо — и нехорошо вспомнил Беатрису. Если бы не тот месяц сплошной похоти, разве я подумал бы то, что подумал?!

Никогда в жизни.

Самые потрясающие глаза, какие я когда-либо видел. Волшебные камни-александриты. Серые, голубые, зеленоватые, лиловые, серые. Огромные, мерцающие и переменчивые. Глаза чародея, интригана, глаза из Сумерек…

На тонком личике фарфоровой куклы, в окружении золотисто-белых кудряшек.

Неприлично, бесстыдно, неотразимо хорош. Слишком — для юноши. И в его лице было что-то девичье, что делало лицо совсем нестерпимым для взгляда… государя-монстра. Его руки дрожали, когда он коснулся моего вороного.

А выражение лица — детский страх. Все.

К сожалению, я имел неосторожность замешкаться слишком явно. Это заметили те, кому никак нельзя было такое показать, и утвердились в своих планах. Тогда я впервые подумал, что перед тем, как отсылать Беатрису, в нее надо было влить каплю Дара на память… Чтобы она, этак через годик, в диких муках умерла бы от рака, например, ее женского естества. Я так надеялся, что после льда Розамунды моя вывихнутая похоть не оттает уже никогда…

Не важно.

Потом дядюшка пригласил меня ужинать. А я сказал, что согрею своего вина, и на ужин мне хочется съесть свой охотничий трофей, — заяц выскочил на дорогу, представляете, милый дядюшка!

Жареный. Купленный в деревне. На вашу дорогу никогда не выскакивали жареные зайцы? А бывает.

Принц Марк попытался оскорбиться. Я сказал, кто не привык никого обременять. Я оставил мертвых лошадей и моего игрушечного конька на улице у конюшен, чтобы не пугать живых лошадок. Я спросил, где мне можно остановиться, и послал туда гвардейцев. Отчасти — чтобы они проверили покои. Отчасти — из сострадания: чтобы дядюшкина челядь могла перестать блевать и начать есть.

И мы с принцем Марком по-родственному выпили из одного кубка, причем он первый. А я отследил, чтобы уровень жидкости от его глотков достаточно опустился. Кузен Вениамин мне улыбнулся, принужденно, но менее принужденно, чем всегда. И потом мои живые подданные с наслаждением пожирали кабана с трюфелями, а я грел над огнем камина зайца, надетого на кончик кинжала, ел кусочек хлеба в заячьем жиру и сам потихоньку отогревался.

Весь вечер мой Дар был натянут, как тетива лука. Я ждал чего угодно. Я держал весь пиршественный зал в поле зрения и следил за каждым движением сотрапезников. Если бы на меня внезапно напали даже все люди принца Марка сразу, я залил бы смертью его дворец. Но вечер прошел тихо.

Так тихо, что просто странно. Я не мог понять, что Марк задумал. Он вел себя так, будто собирался действительно налаживать отношения. С некромантом? Невозможно.

Но вечер все-таки прошел тихо. И премьер с жандармом выпили, расслабились и принялись тискать служанок Марка. А я пошел спать.

Я шуганул лакеев, которые сунулись меня провожать. Взял жирандоль со свечами. Сказал, что желаю раздеться и лечь сам. И прошел по темному коридору, как по трясине — ожидая подвоха каждую секунду.

И чуть не убил его. Походя, просто потому, что никак не ожидал его тут увидеть. Вовремя перехватил стрелу Дара: поза у человека выглядела уж совсем не боевой.

— Ты кто такой? — говорю. — И что ты, сумасшедший, тут делаешь?

Теперь на его лице уже не страх был — ужас. Он прижался к стене спиной и пролепетал — белыми губами, без кровинки:

— Я — Нарцисс, конюший его высочества… Мне показалось… я подумал…

— Что ты еще подумал? — говорю. — Конюшим думать вредно.

Я его узнал, и мне уже стало смешно. Хотя…

— Мне показалось, — говорит, еле дыша, — что вы, государь… можете захотеть… меня видеть…

Я понял. Дядюшка Марк знал меня хорошо. Тогда я еще не прикинул, какая у этой интриги конечная цель, но Нарцисс, при моих-то дурных наклонностях, в любой игре был картой козырной масти.

Неважно, что он сам об этом думает.

Что это создание может мне чем-то навредить, у меня в голове не укладывалось. Беатриса выглядела в сотню раз опаснее. У Нарцисса все было на лице написано.

И я сказал:

— Нарцисс, я тебе ничего не приказывал и не собираюсь. Иди спать, ничего не бойся.

Но он перепугался еще больше. И безмерно удивился. И пробормотал:

— Не отсылайте меня, ради Господа, государь.

А мне показалось, что сейчас он боится не меня.

И это как-то извращенно погрело мне душу. Похоже, у меня первый раз просили защиты от кого-то другого. Ново.

Тогда я открыл дверь в спальню и пропустил его вперед. А Нарцисс не мог пройти мимо мертвецов — у него ноги подкашивались. Он никогда не был героем и никогда не будет.

Я сказал:

— Не обращай внимания. Это же не люди и не демоны. Это все равно что пустые доспехи, если их чудом заставить двигаться. Не надо нервничать.

Нарцисс посмотрел на меня странно, вошел, остановился и стал ждать. Я поставил подсвечник, достал из сумки мертвеца еще бутылку вина и сел на табурет к огню. И сделал Нарциссу знак приблизиться. Он устроился рядом на ковре. Нервно и настороженно, будто ждал беды, как я в зале.

Я снял перчатки, и он уставился на мои покорябанные руки.

— Нарцисс, — говорю, — выпей вина, все в порядке. Успокойся, ничего плохого не будет. Тебе ведь твой сеньор приказал прийти?

— Да, — отвечает. Еле слышно.

— Ну и посиди тут. Или поспи, как хочешь. Приказ исполнишь — и уйдешь утром. Ты же за меня не отвечаешь, верно?

И тут он выдал:

— Я вам не нравлюсь, государь?

Спросил. Молодец. Я думал, что уже ничему не удивлюсь, но чего я не ожидал, так это подобного вопроса. Потому что это касалось уж очень старой занозы. Нэда. Бедного Нэда.

Я никогда не мог говорить, если меня не спрашивали. Но тут меня спросили — и я стал рассказывать. И я рассказал Нарциссу, как он мне нравится, — как сумел. Он слушал, не возражал, не шарахался, слушал — и меня занесло. Меня, видите ли, никогда не слушали, а тут стали!

И я выпил вина и рассказал про Нэда, и еще немного выпил, и рассказал про Розамунду, и допил то, что осталось, и рассказал про Беатрису. Я обычно мало пил, а тут вышел дурной случай. Я потом понял, что, если бы не Нарцисс, это могло бы стоить мне жизни, но — из песни слова не выкинешь: я надрался, как наемник, и говорил о таких вещах, о которых обычно молчал со всеми.

Нарцисс на меня смотрел с детским страхом и вдруг — со слезами, кивал и спрашивал:

— Да?!

А я впервые за невероятно долгое время говорил с живым человеком и никак не мог отказаться от этого наслаждения. Вот где, собственно, и просчитался дядюшка: он просто не учел, что говорить мне хотелось куда больше, чем заполучить чью-то добродетель.

И когда я раскашлялся, Нарцисс спросил:

— Вы простыли, да, государь? Вам же надо лечь, да?

Кто бы мне когда такое сказал…

— Нарцисс, — говорю, — сокровище мое, хочешь земли и титул — за этот вопрос? Графский титул, скажем. Стоит.

И тут он расплакался навзрыд. Обнял мои колени, ткнулся в руку и разрыдался. А я, как всегда, не знал, что делать с чужими слезами.

У Нарцисса потрясающие глаза были. Интригана, змеи, изощренного лжеца. Я не знаю, за что Бог дал ему такие глаза.

Лгать он просто не мог. Ну не мог, как иной человек съесть живого червя не может, даже если ему угрожают повешением. В лучшем случае он мог продекламировать то, что его заставили заучить. И то — если ничто ему не помешает.

Дураком набитым я бы его не назвал. Грубо. Но…

У его разума отсутствовал всякий маневр. Если вообще назвать разумом то, чем мой милый дружок в обиходе пользовался. В три года я лучше разбирался в обстановке, чем он в семнадцать.

И как в его странной душе смелость переплеталась с трусостью, я никогда не мог понять. Нарцисс боялся темноты в незнакомых местах и совершенно спокойно реагировал на клинок, приставленный к горлу. Может, это объяснялось его запредельной глупостью, не знаю.

Зато когда Господь создавал Нарцисса, то решил компенсировать отсутствие ума, отваги, рисковости, мужского шарма, честолюбия и прочего подобного переизбытком двух других вещей. Красоты и способности сопереживать.

Отвлеченно — он был невероятно неудачной кандидатурой для дядиного поручения. Но тем не менее все получилось бы — в том случае, если бы я отколол что-нибудь циничное или жестокое. Нарцисс стал бы царапаться и кусаться, как трехнедельный котенок, — просто от страха, — и все бы выгорело. Дядя на то и рассчитывал, он ведь точно знал, что я не подпущу близко серьезного воина и дважды подумаю, стоит ли приближать к себе женщину. Но он просто чуточку меня недосчитал. Он поверил россказням о моей жене и Беатрисе, а я не стал бы мучить Нарцисса, как и женщин не мучил. Меня слишком смущали красивые люди.

А Нарцисс между тем отплакался, снял перстень и отдал мне.

— Что это за побрякушка? — спрашиваю.

Он повернул камень — черный, треугольной огранки. Под камнем обнаружилась короткая игла. А Нарцисс заглянул мне в лицо и сказал — роковым таинственным шепотом:

— На этой иголке — яд, от которого умирают спустя несколько дней, в страшной тоске… Говорят, от него гниют ногти и вытекают глаза. От него нет противоядия.

— Славная вещица, — говорю. — Даришь?

Рожица у него сделалась неописуемая.

— Государь! — говорит. Поражен моей недогадливостью. — Да мне же приказано уколоть этим вас!

Ну и как надо было на это реагировать?

— И ты не исполнил приказ своего сеньора? — говорю. — Почему?

И он ответил очень серьезно:

— Потому что, оказывается, вы — не демон.

— А разве людей не убивают по приказу сюзерена? — спрашиваю.

— Я вам присягал, — говорит. Еще серьезнее. — Если вы человек — то это важно. А если бы были демон — тогда бы не считалось.

Он, видите ли, это выяснил. Я поднял его лицо за подбородок и долго на него смотрел. Его судьба на нем уже расписалась… Но понимать это все равно было нестерпимо.

А он очень обеспокоенно спросил:

— А вы не прикажете казнить его высочество?

Солнечный зайчик… Ничего я ему не ответил, только погладил по щеке, что ни к чему не обязывает.

Я спал до утра. Просто спал, а этот «убийца» дремал на краешке моего ложа. И мой Дар улегся, как догоревший пожар — в угли. Даже не будь в спальне мертвых, я спал бы, как младенец, в присутствии Нарцисса.

Мой Дар игнорировал его особу как опасный предмет.

А в спальне моего драгоценного дядюшки в ту ночь было действительно очень тепло. Так что я выспался, и спина моя утром не болела. И Нарцисс помог мне застегнуть на плечах панцирь который наконец, сделали как следует по моей скособоченной фигуре, а потом пошел со мной.

Когда я спустился в главный зал, на меня смотрели. Жадно смотрели — впивались взглядами, искали на моем лице следы действия яда, я полагаю. И дядюшка улыбался нежно и умиротворенно. Как будто уже стоял у моего гроба, сердечный. Тем более — Нарцисс выглядел так спокойненько. И дядя опять недосчитал — я думаю, принял это спокойствие за чувство исполненного долга.

Я решил своим родственникам удовольствия не портить.

— За ночлег благодарен, — говорю. — Но завтракать не останусь. Нездоровится, есть не хочется. Думаю скорее вернуться домой и в библиотеке порыться.

Дядюшка так расплылся… И кузен Вениамин улыбнулся мне сердечно — впервые в жизни. И я подумал, что хорошо быть умирающим — все тебя очень любят напоследок.

— Я, — говорю, — хотел бы вас видеть в столице, дядя. Совет — послезавтра, будьте.

Он так поклонился… И так ласково смотрел… У него в глазах горящими буквами мерцало: «Хорошо, если к Совету ты не сдохнешь. Но одной ногой уже будешь в могиле, это точно».

— Пусть, — говорю, — ваш конюший меня сопровождает. Он мне понравился.

А дядя сделал якобы понимающую мину:

— Да на здоровье, хе-хе. Что с меня, убудет?

И нас проводили. Я раскашлялся, когда садился на коня, — в горле еще першило. И дядина свита аж замерла, пока кашель не прошел, — «ну!» — но потом разочаровалась. А премьеру и жандарму, натурально, ни о чем не рассказали, и они просто ехали поодаль от меня и обсуждали вино и девок.

Рыжий жеребчик Нарцисса боялся моих мертвецов не меньше, чем его хозяин. Но Нарцисс все равно старался держаться рядом. Мое доверие ему льстило… Бедный дурачок.

В столицу мы прибыли к вечеру. Столица впервые увидала Нарцисса в моей свите, так что горожане о нем первый раз сказали «королевская подстилка» и «светская сучка». Но он если и расслышал, то к себе не отнес.

Из-за свойственного ему исключительного легкомыслия.

Не буду утомлять вас рассказом о том, как устраивал Нарцисса в своих покоях. Довольно того, что он был впечатлительный, а я решил, что он будет жить со мной. Если мне захочется разговаривать с живым человеком, то пусть он будет рядом. И больше я ничего не желал принять в расчет. Ну да, да — неблагодарный тиран.

Я хотел, чтоб Нарцисс привык быстрее, чем он мог привыкнуть. А он грохнулся в обморок, когда увидел Оскара, выходящего из зеркала. Господи, прости…

Оскар, гадюка могильная, улыбнулся ему во все клыки. А мне сказал:

— Мне искренне жаль, ваше прекрасное величество, что мое появление вызвало такую прискорбную реакцию — у современных молодых людей нервы, к сожалению, слабы, как у барышень. Уверяю вас, что менее всего мне хотелось наносить ущерб благополучию вашей игрушки, мой дорогой государь, тем более такой изящной.

— Не пугайте его больше, Князь, — говорю. — Вот что мне теперь делать?..

Оскар чуть пожал плечами и тронул лоб Нарцисса своими ледяными пальцами — тот действительно пришел в себя моментально. И вцепился в мои руки, как в последнюю надежду, явно совсем забыв, что я — некромант и его король.

А вампир был настолько циничен, что заметил:

— Видите, мой бесценный государь, я, безусловно, ужасен, зато вы уже совершенно безопасны и близки.

И снова оказался прав, как всегда. Потому что Нарцисс с тех пор уже никогда не только не боялся, но и не смущался в моем присутствии. Правда, очень удивлялся иногда… Но это уже пустяки. И не смел спорить. Ни с чем, что бы я ни приказал. Я же его король — это в его головенке было равно примерно Богу.

Преданный, как легавый щенок. И это именно его потом честил предателем и встречный и поперечный.

Большой Совет, помню, изрядно меня позабавил.

Дядюшка прибыл в черном. В шикарном костюме — черный бархат и золотые галуны. Вроде как траур по случаю моего нездоровья.

Хотя я к тому моменту уже успел окончательно поправиться.

Принц Марк сел напротив меня и все заглядывал мне в лицо. Холодный пот искал или ждал, когда у меня глаза вытекут, — так весело… А кузен Вениамин, бледный, хмурый, грыз перо и нервничал. Он, мне кажется, понял раньше своего батюшки.