Убить некроманта 8 страница

Вся эта тирада рассмешила меня и тронула.

— Что, — говорю, — Марианна, заботиться обо мне будешь?

— А нешто нет? — говорит. И теребит мои волосы. — Вы ж, государь, меня от злой смерти спасли — неужто ж я вам чем-нибудь не пригожусь?

На какую-то секундочку, в тоске и затмении, я решил, что чем-то она напоминает Нарцисса. И обнял ее.

— Пригодись, — говорю, — пожалуйста. Я порадуюсь.

Она, правда, потом говорила, что «негоже с чужим мужем ласкаться невенчанной», но это только слова, слова…

Слова… Думай она так — не пришла бы.

В начале августа полили бесполезные дожди. Зола превратилась в грязь. Зной сменил промозглый холод, темный пасмур — так и уверуешь в Божью кару…

Я вернулся в столицу. Я знал, что зимой придется все перетряхнуть еще разок, но месить грязь на проезжих дорогах сейчас у меня больше не было сил.

И потом — я мог уверенно предсказать, что в столице меня ждут новости. И скорее всего, это новости не из приятных.

Вся моя свита предвкушала возвращение домой с радостью — кроме скелетов, само собой. Марианна пришла в сплошную ажитацию — ах, как там, в столице! — и утомила меня болтовней: я нанял для нее повозку.

Вообще, оказалось, что я не так уж и люблю, когда много говорят. Это открытие меня удивило. Но факт: я слушал первую неделю, потом как будто притомился. Мой милый Нарцисс больше молчал — Марианна начинала говорить, как только оказывалась рядом.

И даже не в том беда, что она оказалась гораздо глупее Нарцисса. Меня бесило то, как быстро Марианна освоилась. Месяц назад она казалась довольно стыдливой деревенской девкой, сейчас она держалась с бойкостью королевской любовницы.

На жандармов она теперь покрикивала. Скелеты игнорировала. О моих вассалах, с которыми мне приходилось встречаться по делу, отзывалась так: «Чего-то этот толстый глядит нелюбезно, ай нет, государь?» И я как-то не очень понимал, как ее приструнить и надо ли это делать.

Марианне хотелось носить бархатные робы и драгоценности. Об этом она мне тоже сказала: «Не к лицу понева да рубаха государевой-то полюбовнице» — и я думал, что действительно ее надо приодеть. Марианне хотелось господского угощения, и когда мы приехали в столицу, я дал девке возможность жрать то, что она пожелает: она за ближайший месяц растолстела вдвое. Еще ей хотелось «быть дамой», и я пообещал ей клочок земли и дворянство.

Об этом обещании она мне постоянно напоминала.

Утомительную дорогу из дальних провинций до столицы Марианна перенесла лучше всех. И я, и жандармы устали до смерти, одна Марианна цвела рассветной розой. Поначалу она сама служила мне, как камеристка, но чем ближе к столице мы подъезжали, тем больше привлекались ко мне на службу трактирщики, лакеи, горничные и прочая прислуга. Надо отдать Марианне должное: их она строила, как хороший бригадир — солдат. У нее оказался тоже своего рода дар — перекладывать собственную работу на других. Я понимал, что все это, в сущности, не плохо, во всяком случае, это не худший из человеческих пороков, но меня раздражала такая суета.

Я подозревал, что она хвастается всем этим лакеям и девкам. Хвастается именно тем, что ее любит страшный государь.

Меня она не боялась. Совсем. И никогда не была нежна.

Меня и прежде не баловали нежностью, но даже невероятно целомудренный и сдержанный по натуре Нарцисс, не смевший лишний раз положить своему государю руку на колено, никогда не мешал мне прикасаться к нему. Марианне это не нравилось. Ее собственные ухватки в самые яркие моменты казались мне простыми до грубости, а все помимо этого она считала гнусным светским развратом.

Видимо, мужланы восхищаются непосредственностью своих подружек, вся любовь которых сводится к лихому задиранию юбки. Меня спустя небольшое время начало подташнивать.

В таком настроении я и прибыл в столицу.

И сразу навалился целый ворох дел. Пришлось разгребать бумаги за два месяца, рассматривать проекты, которые приготовили за эти два месяца премьер и канцлер, и принимать толпу придворных, у которых накопились неотложные просьбы за эти же два месяца. Меня навестили соскучившиеся вампиры, приходил Бернард с докладом…

И кроме прочего, требовала внимания Марианна.

За те же самые два месяца она успела решить (я не знаю, какими посылками она пользовалась, чтобы сделать этот вывод), что за ее любовь государь обязан ей по гроб жизни. А еще — что я совершенно ничего не смыслю в практических делах, поэтому меня надо учить.

Боже мой!

Марианна поселилась в моих покоях. Впустить ее в комнаты Нарцисса я просто не смог. И за это расплачивался ее постоянной болтовней, потому что бедняжка не знала, куда себя деть от безделья. Мой милый Нарцисс никогда не посмел бы дать мне непрошеный совет, а тем паче — заикнуться, что я неправильно живу. Марианна только и занималась, что советами и замечаниями.

Она замучила до смерти штат придворных портных: робы ей «в грудях жали», а корсеты затягивались так, «что дышать нельзя». Поэтому ей сделали несколько костюмов по особым лекалам. Чтобы не жало и не душило. Но ей все равно не нравилось, как они сидят.

Мои костюмы ей тоже не нравились. «На государево платье золота надо поболе», и придумать такой фасон, чтобы скрыть мою кособокость. «Вид-то у тебя, государь, больно неавантажный… Но коли золота да каменьев на одежу нашить, оно и ничего будет».

И зачем мне виверна — «бесова тварь только мясо даром жрет». И почему в покоях мертвая гвардия — «нешто живых у тебя мало? Коли был бы добрый с генералами-то своими — так и служили бы тебе в охотку. А то — куда этих идолищ!». И как я могу пускать вампиров в спальню — «ишь, кровопивцы! Лучше б их опасался, чем живых-то людей!» (Оскар только усмехнулся). И почему у меня в кабинете портрет Нарцисса? Совершенно непечатное высказыванье в том смысле, что не дело мужику…

Стоп.

Последняя капля в вовсе не бездонной чаше моего терпения.

Я промолчал. Я не очень хорошо представляю себе, как отвечать на злые глупости, поэтому обычно слушал Марианну молча. Но в тот момент почти решил сделать так, чтобы ее больше не было. Просто не было.

Как гувернера в свое время.

Добрые дела всегда наказуемы. А дела настолько добрые, как попытка спасти невинную жизнь, наказуемы вдвойне. И от спасенных потом невообразимо тяжело избавиться.

В ту ночь Марианна спала в моей опочивальне — имела, между прочим, отвратительную привычку спать на спине с открытым ртом и похрапывать, когда я беседовал с Оскаром в кабинете.

— Чтобы я еще когда-нибудь связался с женщиной, — помнится, сказал я, — да лучше сунуть голову в улей! Или в дерьмо — и там захлебнуться! И чтобы я еще когда-нибудь приблизил к своей особе какую-нибудь тварь из плебса — да никогда! Это не люди, а животные для тяжелой работы!

Оскар обозначил еле заметную улыбочку:

— Я вам всецело и безмерно сочувствую, мой драгоценнейший государь, но позволю себе посоветовать… что, безусловно, вам не обязательно принимать к сведению… поскольку наша судьба темна для нас и все мы в руке Божьей, я полагаю, что не стоит так категорично и безапелляционно говорить о своих будущих суждениях и чувствах…

— Князь, — говорю, — я не зарекаюсь. Я знаю. Сначала я думал, что Розамунда — это нож вострый, потом — что Беатриса — просто изощренная пытка, но теперь я знаю точно: Марианна — это последняя ступень на моей лестнице в ад. С меня хватит. В конце концов, ее собирались сжечь еще в июле. Она прожила три лишних месяца — и сильно зажилась за мой счет. Довольно. Если бы я знал, чем это кончится, я бы дал добрым людям из ее деревни маслица — полить хворост. Вы же знаете, Князь, — от нее даже овцы дохли.

А Оскар покачал головой.

— Я понимаю, ваше положение сложное, мой замечательный государь. Я понимаю это лучше, чем вы сами, ибо взору неумершего открыто больше. Но полагаю, что вы, мой милый сюзерен, осторожнее принимали бы решения, если бы располагали всей полнотой информации…

— Ну и что вы, Князь, такого знаете? — спрашиваю.

— В теле Марианны уже несколько недель обитают две души, — говорит. — И та, вторая, новая душа, представляет куда большую проблему, чем первая, столь хорошо знакомая вам, ваше прекрасное величество.

От подобного заявления кого угодно бросило бы в жар.

— Оскар, — говорю, — я вас правильно понял?

Ответил он с невозмутимой миной:

— Совершенно правильно, мой драгоценнейший государь. Вероятно, это высказывание покажется вам непозволительно дерзким, но мне представляется, что вы совсем упустили из виду это естественнейшее свойство живых женщин.

— Но Розамунда… — говорю. — И Беатриса же!

Оскар поклонился.

— Вам делает честь, ваше прекрасное величество, что вы не вспомнили сейчас еще и о Нарциссе. Ее королевское величество, вне всякого сомнения, были слишком юны и не слишком здоровы для брачного союза, а что касается Беатрисы, то упомянутая особа, простите, государь, за отвратительные подробности, для предотвращения всяческих случайностей пользовалась средствами алхимического порядка.

Вероятно, у меня было забавное выражение лица, потому что вампир счел необходимым заметить:

— Мой прекраснейший государь все больше узнает о мертвых, но, как я полагаю, если мне простится эта дерзость, несколько упустил из виду дела живых.

Я покивал. И спросил:

— И что же мне теперь делать, по-вашему?

— По-моему — радоваться, — говорит.

— Боже святый! Чему?!

— Тому, мой дорогой государь, что у вас, если Марианна благополучно разрешится, появится таким образом дитя ваше собственное, бастард, которому ваши августейшие родственники не будут объяснять, как надобно к вам относиться. Возможно, я и ошибаюсь, но это дитя кажется мне недурным приобретением.

— Бастард…

Оскар снова поклонился:

— Вашему прекрасному величеству везет на сыновей.

Я понял. Старый вампир в качестве советника стоил сорока вельмож. Мне не слишком нравилось положение, в которое мы все попали, но Оскар снова был прав — следовало им воспользоваться. Я чувствовал, как Те Самые дышат мне в спину и предвидел грядущие неприятности; мне приходилось терпеть присутствие Марианны на белом свете, я должен был потратить много сил и изобретательности на сбережение от опасностей крохотного создания…

Но приходилось признать, что в этой суете и в этом риске есть и свой резон.

На следующий день с утра я приказал привести в порядок покои Розамунды, в которых моя милая супруга уже невесть сколько времени не появлялась. И даже провел в них некоторые усовершенствования.

Тонкие стекла с витражами в тех окнах я велел заменить толстыми стеклами в свинцовой оплетке. Резные деревянные ставни — заменить стальными решетками. Поставить на двери лучшие засовы кованой стали. Дамские покои приобрели несколько крепостной вид, но мне это вполне нравилось.

После вышеупомянутых домашних дел я сообщил Марианне:

— Ты, дорогуша, переезжаешь.

— Чегой-то? — спрашивает. — Мне и здесь славно.

— Нет, — говорю, — девочка. Тебе не годится постоянно болтаться рядом с мужчиной. У нас тут все же не деревенская изба. Если хочешь стать дамой — привыкай и жить, как дама. Теперь у тебя будут свои апартаменты.

Сперва она как будто обрадовалась. Потом — осмотрелась. И уперла руки в бока, как все эти мужички.

— Куды ж, — говорит, — это годится? Это ж вроде острога получается! Ты чего ж, государь, на ключ меня решил замкнуть, словно колодника какого?

— Ну что ты, — говорю, — Марианна. Я просто боюсь за тебя, мое сокровище. У меня много врагов — а вдруг какой-нибудь гад решит тебя убить, чтобы мне стало больно и одиноко?

Перепугалась.

— Ой, — говорит, — Боже упаси.

— Вот видишь, — говорю. — Я забочусь о тебе. Сегодня подпишу бумагу — дам тебе дворянство. Будешь ты у нас баронесса. Хорошо?

Чуть не удушила от избытка чувств.

— Государь! — пищит. — Голубчик! Нешто правда?!

— Да, — говорю, — девочка, да. Будешь баронесса, будут у тебя земли, будешь настоящая дама. Все будет славненько. Приставлю к тебе надежных женщин — таких, что не отравят и убийцу не впустят, — и живи, как аристократка, голубушка. Я тебя навещать буду.

Похоже, Марианне это показалось сомнительным, но крыть-то нечем — хотела быть дамой и стала дамой. И она отлично переехала, а я действительно запер ее на ключ и приставил к дверям пару гвардейцев и пару волков.

Ключ бы я с наслаждением выбросил. Но!..

В свиту Марианны пригласил жену чучельника и его старшую дочь. Его девчонку выдал замуж за одного из жандармских командиров — так что это милое семейство теперь служило мне всеми внутренностями, в полной готовности ноги мыть и воду пить. Теперь у моей крали была прислуга, к тому же чучельникова баба нашла для Марианны верную повитуху. Хотя, насколько я понимал, ребенок собирался появиться на свет не скоро — так что все эти дела меня пока не слишком заботили.

Итак, не мытьем, так катаньем я все-таки отделался от Марианны. Сам себе напоминал болвана, который спросил у мудреца совета, как обрести бодрость духа, и получил рекомендацию поселить козу у себя в жилых покоях. Я понимаю — избавившись от козы, тот, вероятно, поднял свой угнетенный дух просто к горним высотам.

И никто мне теперь не мешал пить по вечерам глинтвейн в обществе Оскара и портрета Нарцисса, почти как раньше. Марианна не вылечила меня от тоски.

К тому же положение в стране оставляло желать много лучшего.

Правда, если верить донесениям Бернарда, сплетни обо мне нынче звучали как песня. Я в них представал, сравнительно с прежним, чище лебяжьего пуха: не труполюб, не мужеложец, не какая-нибудь другая неописуемая мерзость — всего-навсего выбрал себе в метрессы деревенскую дуру.

Господь Вседержитель! Наконец-то обо мне говорили почти то же, что и о любом из моих подданных. Хоть прикажи заносить эти сплетни в официальную летопись о правлении моей династии — в качестве образцовых. Тем более что я боялся, как бы эта благодать не пресеклась какими-нибудь свежими новостями о моих порочных наклонностях.

Но смех смехом, а дела шли неважно.

Над Междугорьем повис почти зримый призрак голода. Я боялся зимы: уже осенью в столицу потянулись нищие в надежде заработать или выпросить кусок хлеба. Я слишком хорошо себе представлял, каковы нынешние обстоятельства в северо-восточных провинциях, где засуха натворила больше всего бед, да ей еще помог Добрый Робин (горит он за это в аду, я надеюсь).

О южных землях я не особенно волновался. Бунт до них не дошел, там было спокойно, к тому же все-таки урожай на общем фоне выглядел терпимо. Я скромно надеялся, что юг хотя бы не будет отрывать меня от северных проблем, а в лучшем случае — оттуда можно будет привести зерно и овес, чтобы хоть немного опустить на севере цены на еду.

Я никак не рассчитывал, что главная проблема возникнет как раз на юге.

Наши неспокойные границы. И наши плодородные земли. И гадюки из Перелесья, которые постоянно творили бесчинства на нашей территории.

Я надеялся — опять-таки скромно, что наша Винная Долина, которую они одиннадцать лет назад отобрали у моего отца, заткнет им несытые глотки до тех пор, пока я не буду готов с ними посчитаться. Но, вероятно, у Ричарда Золотого Сокола — короля Перелесья — были очень толковые советники и в высшей степени опытные шпионы: его послов я при дворе не держал, да он и не слал. К чему вору послы?

Шел конец октября. Помню, уже начались серьезные заморозки, дороги схватились и реки стали, когда гонцы с юга сообщили мне чудесную новость. Войска Золотого Сокола очередной раз пересекли нашу границу — уже новую границу, за Винной Долиной, и взяли пару южных городов, и теперь грабят и насилуют, подумывая, как видно, двинуться дальше.

Нет, к этому времени наша армия потихоньку начала меняться к лучшему. Я набирал новых рекрутов, мои солдаты были отважны, оружие за последние годы усовершенствовалось, но моим стратегам не хватало опыта. Перелесье жило войнами; мы традиционно считались народом мирным, а это в нашем паршивом мире не лучшая рекомендация государству.

Гады из Перелесья все замечательно рассчитали. Наша голодная зима — и их сытый тыл. Прямая возможность оттяпать еще один кусок нашего живого мяса спокойно и безнаказанно. Если бы я, по примеру отца, приказал южанам разбираться с захватчиками силами местных гарнизонов — я, как и он, к концу зимы все-таки дождался бы послов Ричарда с предложениями отдать Перелесью земли, которые все равно уже фактически принадлежат им.

А они за это некоторое время не будут нас трогать.

Спасибо. Меня такой ход событий не устраивал.

После Совета, на котором мне объяснили положение, я несколько суток просидел в зале Совета один, над ворохом карт и сводок из провинций, ломая голову над решением неразрешимой задачи. Писать союзникам означало — получить очередную порцию дипломатической блажи и шиш с маслом. А мне некого было послать на юг, на помощь сражающимся. Север голодал. Гарнизоны востока и запада еле сводили концы с концами. Не было хлеба, не было фуража, не было людей — ничего у меня не было.

Кроме Дара.

И я решился.

Я не стал советоваться ни с кем, кроме вампиров. И без Советов знал, что мои вельможи это не одобрят, а Святой Орден придет в ужас. Но это меня не волновало. Я решил, что свое из Перелесья зубами выгрызу — сам сдохну, но выгрызу. Остальное — тлен.

Оскар преклонил колено. Он восхитился масштабом замысла. Ему хотелось сопровождать меня лично. Мне хотелось того же, но я боялся до ледяного кома в желудке, что в такой рискованной передряге, как война, могу потерять еще и Оскара. Князь был последним существом на этом свете, которого я пo-настоящему любил, и вдобавок лучшим из моих Советников. У меня не хватило мужества им рисковать.

Я запретил ему. И впервые за время нашего знакомства он не нашелся, как съязвить. Он поцеловал мою руку и грустно сказал:

— Мой дорогой государь, вы — сумасшедший мальчик. Мои молитвы не дойдут — и мне будет вас не оплакать, ваше прекрасное величество, поэтому вы должны вернуться.

Я ему пообещал, как обещает своим друзьям в подобном случае любой наемник. И Оскар поверил моему обещанию не больше, чем друзья наемника.

Только двое неумерших, самые отважные и верные — Клод и Агнесса, — отправились со мной. Никаких повозок и гробов. Ночами они должны были лететь вперед, день проводить, где Бог пошлет: на чердаках, в развалинах, в старых склепах… На другой способ путешествия у нас не было ни времени, ни возможностей.

Последний Совет я собрал только для того, чтобы поставить двор в известность.

Вельможи смотрели на меня безумными глазами, когда я сообщил о своем решении. А сказал я вот что.

Я отправляюсь на войну один, в сопровождении только мертвой гвардии. Живые понадобятся здесь, в стране должен быть порядок. Это во-первых. Во-вторых, моя метресса, баронесса Марианна, вероятно, родит в начале мая — на случай если я не вернусь к этому времени, объявляю сейчас: дитя мое. Бастард короны Междугорья со всеми полагающимися правами. И наконец, в-третьих: если во время моего отсутствия премьер и канцлер доведут страну до голодных бунтов, то по возвращении я повешу обоих.

Все это выслушали в гробовой тишине. И прямо из зала Совета я вышел во двор, где ждали мертвые гвардейцы-скелеты верхом, в своих сияющих доспехах — числом уже десять штук — и мой оседланный конек. Я выехал из столицы вечером, под примкнутым штандартом Междугорья, и на этот раз меня никто не провожал, кроме случайных зевак, которые шарахались от мертвецов.

Вот и все.

Та осень, помню, была холодна и прозрачна, как вода в роднике.

Я не останавливался, я нигде не останавливался. Мертвые кони мерили мили, сбивая подковы замерзшей в камень осенней грязью, ровным механическим аллюром — позолоченные дни сменялись синими ледяными ночами. Я спал в седле и просыпался в седле, ел сухари и вяленое мясо, запивая водой из фляги. Мое тело одеревенело за неделю этой бешеной гонки, но я слишком торопился.

Ночами мои неумершие догоняли отряд, седые нетопыри садились на мои руки, и я, прижимая их к груди, ощущал, как в меня течет их Сила. Если бы не вампиры, я не пережил бы этой дороги.

Междугорье лежало передо мной — серые заплаты нищих деревушек, черные глыбы городов без огней в ночи, горы, леса, леса, поля — и снова леса. Мертвые лошади переходили реки по молодому льду — и лед звенел под подковами, расползаясь белыми трещинами. Я молился Богу и заклинал Тех Самых — и не знаю, кто из высших сил помог мне достигнуть южных пределов без потерь.

Подозреваю, что скорее — Те Самые, которых, вероятно, тоже забавляла масштабность замысла.

В первом же южном городе я поднял кладбище. Хорошенько взглянул на мертвецов — и уложил лишних. А потом поднял бургомистра — простите, хочу сказать, поднял его с постели: дело было ночью. И пока он, трясясь, меня разглядывал, мои нетопыри пили кровь из моих запястий, а потом я разорвал платок и перевязал надрезы. И приказал бургомистру открыть для моих рекрутов арсенал.

Городская стража той холодной ночью потела от ужаса, когда одетые в саваны мертвецы разбирали алебарды и мечи. Так к моей кавалерии прибавились первые пехотинцы. Мое продвижение навстречу войне слегка замедлилось (я подделывался под шаг мертвецов), но главное — я поднял мертвых в двух городах, прежде чем впервые встретился с армией Перелесья.

Это был почти приграничный городок — растерзанный в клочья, закопченный пожарами. Трупы моих подданных еще валялись на улицах, а захватчики веселились вовсю, так, как им и положено.

Золото из сундуков и пух из перин. И мертвая девка в разодранном платье под копытами моей кавалерии. И пьяные солдаты, дожирающие последнее мясо. А на башнях — караульные, которые никого не ждут, ибо уверены, что мстителей не будет. Так это выглядело.

Я начертил на городских воротах пентаграмму своей кровью. Она задымилась, прожигая дерево и железо. Из нее глянул ад — и все.

А битва вышла недолгой. Отважные завоеватели оказались совершенно не готовы к встрече с моими солдатами. Они перепугались куда больше, чем стойкие духом бандиты Робина. Мертвецы добивали бегущих. Я насмотрелся, как наши милые друзья из Перелесья сходили с ума и рыдали от ужаса. Победа далась так легко, что я удивился.

На следующий день мои вампиры спали на башне ратуши, а я приставил к ним мертвую охрану. Я сам спал на соломе в какой-то дыре — под охраной скелетов. Уцелевшие горожане что-то орали, когда я уходил спать, но я слишком устал, чтобы прислушиваться к вздору.

Потом я сквозь дрему слышал, как горожане оплакивали свои потери. Женский вой не дал мне проспать и нескольких часов. Я проснулся под вопли и колокольный звон и понял, что мне ни к чему тут задерживаться.

Я выходил, шатаясь, отряхивая солому с одежды. Наступили сумерки — и всюду горели костры. Моя голова кружилась, но прояснилась от боли, когда я содрал с порезов повязки. Вампиры слетели с башни и целовали мои руки. Горожане сбились в стадо, вопили «Виват!» и «Будь ты проклят!». Мне ужасно хотелось есть, но никто из здешних не вынес и корки хлеба.

Я отправил Агнессу поискать чего-нибудь съестного, а сам чертил каббалу на стене ратуши, а потом снова резал руки, стараясь только не вскрыть в запале вены. Мои колени дрожали, и Клод обнимал меня за плечи, когда я воззвал к Той Самой Стороне, поднимая мертвых. Я очень устал и был голоден, но я ненавидел Перелесье, страстно ненавидел, и Дар горел жаждой мести… Он так хорошо выплеснулся…

Я даже удивился, как славно получилось. Они встали все — и захватчики, и защитники. Они были одеты как следует и вооружены — на их внешний вид мне нынче было плевать. Я подождал, пока на мостовую стечет еще несколько капель крови — и поднял убитых лошадей.

Потом живые валялись у меня в ногах. Рыдали, вопили какую-то чушь, умоляли меня оставить в городе тела убитых горожан — чтобы их могли отпеть и похоронить, как велит Святой Орден. Я орал на них, кричал, что их горожане — уже на небесах, что их души — у Божьего престола, а их телам уже ничто не повредит. Я пытался объяснить, что не хочу забирать в эту мясорубку живых, что хочу оставить их укреплять мой свободный город в моей стране, но все попытки разбивались о ненависть и страх, как об стену.

Меня не хотели слышать — и не слышали. То, каким образом я освободил город, показалось его жителям важнее факта свободы. Ну что ж.

Агнесса принесла мне кувшин кислого молока, ломоть хлеба и кусок ветчины, и я съел все это второпях, стоя в центре каре мертвецов. Потом мне подвели лошадь, а Клод укрыл меня плащом.

Я выехал из города в полночь. За мной шли мертвые войска — свои и чужие мертвецы вперемежку, страшные, как ночной кошмар, в крови и дырах, с рассеченными черепами, из которых вытекал мозг, и черным мясом, висевшим клочьями. Живые проклинали меня вдогонку. Впереди лежала земля, искони принадлежавшая моим предкам.

Я еще никогда прежде не сеял такого запредельного ужаса, как той осенью и той зимой.

К концу ноября я во главе армии мертвецов вошел в Винную Долину. Здесь продвижение армии замедлилось, потому что на этих землях уже основательно обосновались войска Перелесья. Они даже отстроили крепости в стратегически полезных местах. При случае я непременно поблагодарю за это короля Ричарда. Крепости мне пригодятся.

Не думаю, что я особенно талантливый стратег. Просто я имел два преимущества перед своим противником. Первое — мою армию не надо кормить, лечить и устраивать на отдых. Второе — ее не требовалось щадить.

Впрочем, я упустил из виду третий козырь — мои ряды пополнялись потерями противника.

Помнится, ноябрь стоял очень холодный, а декабрь рухнул ледяной завесой — с морозами и метелями, с зимней темнотой, которая пришлась мне очень на руку. Мои мертвые солдаты на морозе лучше сохранялись и быстрее двигались, холод — товарищ смерти… А меня грело изнутри неугасающее пламя Дара.

Я отсыпался, пока мои войска осаждали очередную крепость — около костров, в брошенных домах, в повозках, где придется. И осада длилась ровно столько времени, сколько мне требовалось на то, чтобы чуть-чуть восстановить силы. Потом вампиры совершали вылазку: Клод действовал по обстоятельствам, убивая часовых или отпирая ворота — мне годилось и то, и другое.

Еду для меня доставала Агнесса. Я не спрашивал — где, не спрашивал — как. Просто она приносила хлеб, сыр, иногда — вино, изредка — мясо. В то время я почти не ощущал вкуса пищи, я не чувствовал холода, боли и усталости. Я был — как стрела, лежащая на тетиве. Все мое естество было нацелено на оценку состояния Дара, а прочее казалось побоку.

Я не брал пленных, и спустя небольшое время от моей армии бежали, как от чумы или быстрее, чем от чумы. К концу января армия стала огромна; мертвые лошади теперь тащили за собой повозки с трофейным оружием, катапульты и орудия для разрушения стен. Я не считал своих солдат — это не имело значения. Просто после больших битв я делал смотр войскам и укладывал на вечный покой тех, кто лишился головы, конечностей или кому перебили хребет. Потом заменял их новыми — из потерь противника.

Вот и вся стратегия.

В середине февраля я пересек старую границу. Моя армия вошла в Перелесье — куда никогда не доходили с боями солдаты моей страны. Теперь я держал путь к столице Перелесья, а мои игрушечные солдатики топали за мной, подчиняясь моим мысленным приказам. Все живое бежало от меня; когда я подходил к столице, сырой весной, в туман и пасмур, — ужас перед моим Даром достиг апогея.

В двух десятках миль от столицы, в городишке, знаменитом овечьим сыром и крашеной шерстью, мои враги подняли белый флаг. И я впервые увидел короля Ричарда Золотого Сокола.

И королеву Магдалу…

Помню, как мил мне показался этот городок… Такая там ратуша, как игрушечка — с чугунным драконом на шпиле. И рядом — храм Святого Ордена, весь в каменном кружеве, с плетеными в виде священных рун решетками. И чистенькие улочки, мощеные булыжником. Мартовские туманы застревали в этих улочках, текли молоком между стен…

Я слышал, что Золотой Сокол нежно любит этот город, что тут у него дворец и охотничьи угодья, — и понимал его пристрастие. Мне даже жаль стало вводить на эти улочки мертвецов — мне раскинули походный шатер, тоже трофейный, за городской чертой. Герольд Ричарда орал издали, не смея приблизиться. Меня ждут на следующий день в королевском дворце. Государь просит оказать ему честь, ибо свита не смеет сопровождать его к моей ставке.

Свита обгадилась, подумал я, когда слушал. Мог бы прибыть и один. Трус. Прекрасный государь собственной персоной. Тот, кому я с наслаждением вырвал бы сердце за то, что он сам и его предки делали с Междугорьем. И это еще было бы не самой суровой карой. Но все-таки я не стал спорить: пусть дворец. Это ему не поможет. И меня не унизит.

А ночью накануне аудиенции у Ричарда я принимал у себя Князя вампиров из столицы Перелесья. Клод и Агнесса стояли у моего кресла.

Он втек в шатер полосой тумана — на мой взгляд, очень светски. Его сопровождали две неумерших девы, советники и подруги. Красивый вампир! Помню, мне понравился бесцветный лед его глаз и Сила, отдающая на вкус декабрьским утром. Он опустился на колено и коснулся устами моей руки, открыв себя: я уже в совершенстве умел читать по Силе. Вампир вдвое моложе Оскара, весь натянут, как арбалетная тетива — до звона.

— Мы потрясены, темный государь, — сказал он. — Потрясены и не знаем, чего ждать.