Убить некроманта 11 страница

Я пытался думать о славных победах, о землях, которые к нам вернулись, о новой армии, способной справиться с врагом на рубежах, но мысли все равно возвращались к трем дням любви Магдалы. И моя гордость гасла. Я — неблагодарный. Мне мало трех дней. Я не возношу хвалы Богу за то, что они вообще были.

Напротив, я готов на Него браниться последними словами за то, что Он так с нами обошелся.

Впрочем, к потерям мне не привыкать стать…

А между тем мой гонец вернулся с письмом из столицы. Мои ненаглядные подданные не сомневались, что их прекрасный государь жив и здоров: ведь мертвые монстры во дворце по-прежнему несут службу, а значит, ими движет моя воля. Хороший я им оставил указатель — этакий золотой цветок, который должен зачахнуть, если с героем случится беда… Превесело!

Далее — отчет канцлера, отчет казначея, отчет премьера… Все, в сущности, неплохо. И приписка рукой камергера: «Марианна родила в конце апреля. Мальчика, которому дали имя Тодд. Он утвержден Большим Советом в качестве бастарда короны Междугорья».

Клейма Тьмы на этом ангелочке нет, его кровь чиста. Об этом надо было упомянуть — я понимаю.

Тодд — это мне не понравилось. Но меня никто не спрашивал. Мне бы очень хотелось получить хоть пару строчек, написанных Оскаром, но кто бы передал его письмо…

А так все шло чудесно. Как в сказке.

Все лето и начало осени я провел в южных провинциях. Жил в Винной Долине, в чудесном замке по имени Приют Ветров, — как король жил, клянусь всем, во что верю! Мои неумершие друзья удобнейшим и конфиденциальнейшим образом устроились в сторожевой башне с заколоченными бойницами, моя мертвая гвардия несла караульную службу, и еще мне прислуживали живые, из местных. И даже не совсем неохотно.

Мне было тут очень хорошо, гораздо лучше, чем в столице. Я мотался по всему югу. Я принимал дворян, по уши счастливых уже от сознания близости к короне; этим было наплевать, что я некромант, главное — король Междугорья. Я утверждал новые должности, и мои новые чиновники меня боялись до смерти, но примерно уважали: они ведь своими глазами видели, на что я способен. Мне жаловались на покойного Ричарда: на него мои бедные подданные вылили столько дерьма, что можно было бы легко наполнить хорошую винную бочку. Пустячок, а приятно…

Милые соседи из Перелесья к августу собрались с духом и прислали послов. Королем Перелесья теперь стал старший сын Магдалы, крошка Эрик, шести, кажется, лет от роду, с каким-то очень ушлым регентом из своих родичей. Регент от имени короля выражал уверения в совершеннейшем почтении и просил мирного договора. Хвостики соседей хорошо устроились между ног, я это явственно понимал. Письмо читал губернатор Винной Долины, вслух, а мой местный двор готов был аплодировать. Я тоже — потому что маленький зайчик на троне Перелесья все-таки имел отношение к моей Магдале, хоть и не без помощи Ричарда.

Покой могил я тут больше не тревожил — мне пока было ни к чему. Мои гвардейцы сопровождали меня с опущенными забралами и поднимали их только по приказу. Поэтому на юге обо мне говорили… ну, не запредельно плохо говорили.

Король безобразен, суров, нелюдим, его охраняют монстры, но если его землям угрожает опасность, он хоть сам ад позовет на помощь, чтобы покончить с супостатом. Когда я это случайно слышал, мне почти польстило.

Да у меня тут — ха-ха — даже были женщины! Светские вертушки, которым показалось любопытно узнать, так ли устроены страшные короли, как и все прочие мужчины, — или просто разок согреть мне ложе, чтобы потом хвастать подружкам. В каком-то смысле, каждая из них была слабым раствором Беатрисы. Я честно попробовал трижды или четырежды развлечься задиранием юбок, как местные веселые сеньоры, но это всякий раз так усиливало тоску, что пришлось отказаться от этой затеи. Приятно, когда рядом с тобой — живое существо. Но я обнаглел за последнее время: мне уже хотелось больше, чем просто живого тепла. Мне хотелось как минимум абсолютной преданности Нарцисса, а лучше — дружеского союза Магдалы. Разглядывая женщин, я невольно искал восхитительный взгляд честного бойца, как у Магдалы. Смешно. Этого как раз и нельзя было заполучить — ни за деньги, ни за титулы.

Герцог Карл, губернатор возвращенных земель, громила, развратник, интриган и патриот, в то время всячески показывал мне, как он любит своего короля и как восхищается всем, что я делаю. Рвался меня развлекать, устраивал охоты и балы, пытался угощать меня здешними деликатесами, винами и девками — по собственному разумению. Прислуживал, как камергер, — намекал, что мечтает быть другом короля.

Уже.

Иногда он был мне мил, иногда — смешон, иногда раздражал. И никогда не поднимался выше доверенного слуги. У меня нет друзей по разумению живых. Я не принимаю дружбы по их разумению. Герцог Карл говорил, что «святая дружба» между мужчинами, как будто, предусматривает некое равенство, не учитывающее различий статуса, силы и крови. Я просто не могу это принять. У меня среди человеческих мужчин были и, вероятно, будут слуги или наперсники — те, кто подо мной по определению. Я — король. Кто мне может быть равен?

Магдала.

В какой-то степени — Оскар. Он — Князь Сумерек, его титул высок, кровь достаточно чиста, а услуги наставника неоценимы. В какой-то степени — в гораздо меньшей степени — его младшие, существа, полные свободы и Сумерек, хотя и они смотрят на меня снизу вверх. Но больше, даже отчасти — никто. Фамильярность мне по-прежнему претила. Мне казались смешными или противными разбитные южане, в обнимку жрущие вино и делящие гулящих девок на двоих. Я чувствовал наивную ложь в этих отношениях.

Из-за герцога Карла я задался странным вопросом. Возможна ли вообще эта «святая дружба» без лжи? Могут ли мужчины чувствовать к кому-то влечение без любви и без нужды, да еще и как к равному себе? И могут ли быть равны двое — не выясняя, кто из них выше? И зачем оно нужно, это влечение?

Я этого так и не понял. И герцог Карл уж конечно не стал моим другом. И все эти натужные попытки доставить удовольствие моему августейшему телу изрядно меня утомили.

Хотя грех жаловаться — все равно хорошее выдалось лето. В столицу я собрался только к октябрю, когда в провинциях все пришло в порядок.

Меня провожали как-то даже и грустно…

Помнится, день, когда я вернулся в столицу, задался блестящий и хрустящий, как золотая парча.

С утра чуточку подморозило; деревья стояли рыжие, а солнце — розовое. Дорога показалась мне сущим наслаждением… А столица была такая же, как всегда.

На меня глазели. Кошмарные слухи за полгода дошли и сюда. Плебс, похоже, просто сил не имел отказаться глазеть на своего государя, уничтожающего одним своим желанием население целых городов. Страшно, конечно, — но ведь война, все такое, да и город был чужой: с испуганным уважением меня рассматривали. Чепчиков в воздух не бросали, но и не свистели вдогонку. Из чего я заключил, что урожай этого лета и поставки с юга несколько сгладили воспоминания мужиков о прошлогодней голодухе. Хорошо.

Во дворце с ног сбивались, готовя встречу. Желали, похоже, организовать мне такой уютный прием, чтобы у меня не возникло желания задавать неприятные вопросы. Ну-ну.

Приемная и церемониальный зал были полным-полнешеньки — все столичные бездельники явились уверять в почтении и преданности. И у всех рожи напряженные и перепуганные. Государь вернулся с войны! Теперь начнет наводить дома порядок.

Я выслушал тех, кому не терпелось говорить. Вернее, не мешал им болтать языком, не слушая эту чушь, осматривался, проверял, не изменилось ли что-нибудь в столичном дворце за время моего отсутствия.

На первый взгляд все было в порядке. Виверна благоденствовала, хотя ее уже давно и не спускали с цепи. Я подумал, что не помешало бы Лапочке размять крылышки. Бернард на обеде стоял за моим креслом — никто его не видел, но я отлично ощущал его присутствие. Изложил мне свежие столичные новости: как аккуратно воровали, чтоб я не догадался, как десять раз перепроверяли отчеты и как писались от ужаса, читая письма маршала о моих военных успехах. Все примерно так, как я себе и представлял.

Вечером я зашел к своей девке. Боже ты мой…

Я Марианну не узнал. Толстенная бабища, поперек себя шире: декольте размером с кресло, на нем лежит третий подбородок — и все это затянуто в корсет, если можно назвать корсетом лошадиную попону со шнуровкой. Физиономия у нее теперь стала, как сдобная булка, глаза замаслились, а вид невероятно самодовольный. И она жевала пирожное с вишней — с подноса, на котором лежало еще штук десять таких.

Разве что волосы у нее выглядели по-прежнему прекрасно. Даже лучше, чем раньше.

На меня она посмотрела сочувственно — легко догадаться почему. По сравнению с ней я выглядел тощим и бледным. И вообще — мелким.

Она сказала: «Здравствуйте, государь-батюшка!», облизала пальцы и начала вставать — кряхтя. А я сказал:

— Сиди, сиди, девочка, — и погладил ее по чудесным косам. Вроде милых нежностей — а на самом деле перепугался, что она решит целоваться-обниматься.

Нехорошо, когда тебя тошнит в присутствии матери твоего ребенка. Мне еще повезло, что Марианна не слишком-то любила лапаться. Так что мы сразу перешли к официальной части.

Марианна мне все очень обстоятельно выложила: как кормили, как поили, как слушались, как родила и какой младенчик здоровенький. А Тодд де — это не ее идея. Канцлера.

Ну, погоди, думаю, сморчок. Вот напрошусь в крестные к твоей дочери — и назову твоего внука, например, Хоздазатом. Посмотрим, что ты тогда скажешь.

Хотя какая разница, в сущности? Мое собственное имя тоже не малиновый сироп.

Жена Жака притащила младенчика. И я растерялся. Марианна с чучельниковой бабой, похоже, тоже. Им ведь полагалось бы говорить, согласно святой традиции: «Он так похож на вас, государь», но они решительно не знали, польстит мне подобное заявление или я взбешусь в ответ.

Безотносительно к внешности ребенка.

А я растерялся, потому что решительно не знал, как ко всему этому относиться. Я видел в своей жизни слишком мало детей. Я просто не знал, что с ним делать. И вдобавок младенчик оказался гораздо меньше, чем я ожидал. Меня просто поразила его крохотность. Неужели все взрослые сволочи вырастают вот из таких головенок с белесыми хохолками и ладошек размером с цветок шиповника? Немыслимо…

Нет, он был на меня не похож. Вряд ли я когда-нибудь выглядел такой мягонькой розовой куклой. И ни тени Дара я не учуял в этом существе. Что же в нем мое?

Но его круглые глазенки не показались мне совсем бессмысленными. Он меня разглядывал. Внимательно. Без малейшего признака страха. Не знаю, думают ли младенцы менее полугода от роду, но это было похоже на раздумье. Этакая уморительная серьезность. Но он ничего не говорил — или когда они начинают говорить? Вероятно, он еще слишком мал…

И я сказал:

— Славный ребеночек! — Кажется, полагается так.

А он все-таки сказал:

— Бя-а…

Может быть, для него это что-то и значило.

Откровенно говоря, Оскару я обрадовался куда больше. Я по-настоящему скучал по нему. Мне казалось, что я бы сумел избежать многих бед, будь он поблизости… И я тихо радовался, что с ним все в порядке.

А Оскар обнял меня впервые за все время нашего знакомства — шквал Силы и неожиданная струйка тепла, этакий лунный лучик. Мне показалось, он подумал: «Слава Богу!», но старый зануда тут же взял себя в руки. У него ведь имелось столько поводов отчитать своего короля.

— Я несказанно счастлив видеть вас живым, мой дорогой государь, — говорит. Ядовитый лед. — Но и безмерно удивлен, что ваше драгоценнейшее величество все-таки сумели остаться в мире живых, несмотря на невероятное количество опрометчивых поступков… если мой добрейший государь позволит своему ничтожному слуге в Сумерках называть вещи своими именами. Клод и Агнесса рассказали мне об этом беспримерном походе, мой прекрасный государь. О вашем запредельном восхитительном благородстве, стоившем вам стрелы под ребро, безусловно, должны сложить песни.

— Князь, — говорю, — при чем тут благородство? Просто череда случайностей…

Отвешивает поклон.

— О, безусловно! Очи прекраснейшей из королев, нежно взирающие на рыцаря — того самого, если мне будет позволено напомнить, который в давней беседе со своим неумершим вассалом клялся никогда более не смотреть в сторону женщины…

— Оскар, прекращайте! — говорю. Смешно и грешно.

Прижимает ладонь к сердцу. Глаза старой лисы.

— Да, — говорит, — да… Лишь два слова, если ваше величество позволит… Невозможно не понять, что любовь королевы Магдалы пробудила в душе моего драгоценного господина светлейшие чувства. И вместо того чтобы низменно заботиться о собственной безопасности, скажем, дойдя до столицы Перелесья, вздернуть Ричарда на ближайшем подвернувшемся столбе силами его мертвой армии… Но о чем я говорю! Вам же так свойственно давать подлым врагам шанс, мой благороднейший государь! Вы, не принимая во внимание никаких презренных резонов, всегда пытаетесь объяснить негодяям, в чем они неправы, а они используют великодушно данное вами время для предательского удара…

— Оскар, — говорю, — я помню…

Тогда он поцеловал мою руку, а потом — шею.

— Я, — говорит, — еще прошлой осенью сказал моему драгоценному государю, что думаю о нем. Вы — сумасшедший мальчик. До такой степени сумасшедший, что старый вампир, погостная пыль, как вы в свое время изволили изящнейше выразиться, считает новую встречу с вами в мире подлунном особенной Божьей милостью.

— Оскар, — говорю, — я так благодарен вам за ваших младших…

Он только улыбнулся.

— Наверное, они теперь ваши младшие, мой дорогой государь… Если только любовь неупокоенных мертвецов может хоть отчасти скрасить вам время вашей печали. Видите — я все знаю от Клода, ваше величество.

— Жаль, — говорю, — что не в наших силах изменять прошлое, Князь…

Оскар вздохнул. Подозреваю, что его прошлое тоже не усыпано розами… но кровь неумерших холодна. Или у них больше времени на сложную науку — обуздывание собственных чувств. Не знаю.

Жизнь наладилась.

Все пошло своим чередом. Мир, будь он неладен, — дрязги, интриги и воровство. Скулеж моих милых придворных. Тихая ненависть — вежливая столичная ненависть.

Встретили меня хорошо. От меня отвыкли за этот год. Забыли меня. Расслабились. А теперь я снова занялся наведением порядка, и очень многих этим огорчил. Мои дни были заняты делами Междугорья — тяжелыми, как и все такие дела. Мой опыт с заменой маршала хорошо себя зарекомендовал, и я заменил премьера и казначея… со всеми вытекающими последствиями. Канцлер пока тянул: он воровал все-таки поменьше других, а может быть, больше боялся меня.

А между тем, октябрь свалился в непроглядную темень, дожди со снегом и долгие-долгие вечера. Ну не мог я их коротать с Марианной, право! Иногда я приходил в ее покои взглянуть на малыша. Но малыш был пока слишком бестолковым созданием, несмотря на всю миловидность. И не пробыв там и четверти часа, я уходил к себе в кабинет. Зажигал у зеркала пару свечей для вампиров. Если они появлялись — я несколько оживал. Если нет — сидел в темноте, один… в собственных воспоминаниях.

Вот что было совершенно нестерпимо. Всматриваться в темноту и видеть их лица. Слышать их голоса. И отправиться спать в покои, пустые и холодные, словно склеп. И полночи перебирать жемчужины в тщетных попытках заснуть: это ожерелье война связала с ними обоими»

Жизнь после смерти Магдалы казалась невыносимой. От холода и пустоты я наделал глупостей.

Написал письмо Розамунде, пригласил ее в столицу на бал в Новогодье. Не ожидал, что она приедет, но — приехала, когда установились дороги.

Я очень давно ее не видел. Отвык. Забыл. И кажется, смутно на что-то надеялся.

А Розамунда по-прежнему выглядела белой лилией. Как тропический цветок в пуху — тонкая и белая, в плаще с серебристой меховой опушкой. На мой взгляд, она похорошела за эти годы. Обрела какую-то законченность облика.

Если раньше ее лицо легко принимало любое выражение, теперь определилось главное. Надменная рассудочная жестокость. Ее лицо пресекало все попытки дружеского общения.

Ее сопровождали несколько дам — в основном пожилые, но одна молоденькая и миленькая, розовая, рыжеватая. С детским складом губ. Помнится, жена герцога Роджера, он недавно женился и представил ее ко двору…

Ребенка Розамунда не взяла. Остановилась во флигеле для почетных гостей — его приготовили как подобает. Принимала дам столичного света с таким непринужденным шиком, что я диву дался. У нее, думаю, было немало времени в провинции для того, чтобы научиться играть в королеву. Она играла отменно, как после долгих репетиций. Женская часть придворных впадала в экстаз от упоминаний о Розамунде.

Меня она посетила. По-другому этот визит назвать сложно. Посетила после большого приема, когда уже основательно устроилась, в мой свободный час. Пришла в сопровождении рыженькой и пожилой толстухи, будто не желала остаться со мной с глазу на глаз.

— Рад, — говорю, — что вы все-таки появились в столице, Розамунда. Это наводит на веселые мысли.

Она взглянула холодно.

— Вот как, — говорит. — Так вы намерены сделать меня участницей своих увеселений, государь?

— Ну да, — отвечаю. — Почему бы и нет? Полагаю, что мы с вами уже взрослые, Розамунда. В таком возрасте люди способны перестать портить друг другу жизнь.

Я немного слукавил — надеялся ей польстить. Но промахнулся.

— Любопытно, — сказала она голосом, обращающим меня в нуль. Раньше у нее не выходило вот так лихо — одним словом. — А что изменилось с тех пор? Вы теперь хороши собой? Добродетельны? Благородны? Больше не имеете дел с преисподней? Вы стали достойны добрых чувств, не так ли?

Ее дуэнья на нее смотрела, будто на священную хоругвь: «О, как она смела!» Мне вдруг сделалось муторно, как в старые-старые времена.

— Отошлите дуэнью, — говорю. — Или я расскажу, что думаю о вас, при ней.

— Любопытно, — говорит снова. — Любопытно, что вы можете мне сказать после всего, что случилось за эти годы? Есть какая-нибудь низость, которую вы не испытали на себе, государь? И чем вы можете меня попрекнуть?

— А вы безупречны? — спрашиваю. С кем, думаю, я решил поговорить! Затмение нашло.

Она выпрямилась. Все это выглядело как на картине: ее поза, ее костюм — я понял, что это действительно репетировали много раз. Теперь уже было не тошно, а смешно. Поначалу она сумела даже задеть меня — за похороненные где-то очень глубоко в душе чувства подростка. Но чем дальше — тем мой разум делался чище. Она напрасно кинулась в атаку, не рассчитав позиций. Я начал наблюдать. Я уже догадывался, что она скажет.

— Прекрасный государь счел необходимым украсить свой кабинет портретом своего фаворита, чья жизнь была фантастически постыдной, — начала Розамунда. А я поставил мысленную «птичку» над первым пунктом. Конечно, не замедлил и второй. — Мои покои заняты деревенской бабой, по случайной прихоти государя — матерью королевского сына. И этому ублюдку, рожденному мужичкой, государь дарует признание и покровительство.

— Да, — говорю. — Тогда как государыня коротает дни в изгнании, за вышиванием и сплетнями. Этому и вправду пора положить конец. Я так огорчен вашим положением, Розамунда. И так боюсь за Людвига: ведь дамы болтают, что иметь одного ребенка — все равно что не иметь детей вовсе. А вдруг — сохрани, Господь, — оспа или холера?

У нее глаза расширились. Проняло девочку.

— Государь, — говорит, — вы же не собираетесь…

— Я считаю, что вам нечего делать в провинции. Жена должна жить в доме мужа, не так ли?

Презрительную мину как водой смыло.

— Государь, — говорит (уже умоляюще), — но Людвиг остался с вашей матушкой… Ребенку необходимо…

— За ним всегда можно послать, — говорю. Улыбаюсь. — И все будет, как в лучших традициях, — счастливое семейство. Правда, моя дорогая?

Она тоже купилась на воспоминания подростка. Давно со мной не видавшись, думала, что я так же беззащитен перед ее шпильками, как и раньше. И что я ее жалею, и поэтому она может гадить мне на голову. Большая ошибка.

Я ее больше не жалел. Я смотрел, как она разыгрывает роль оскорбленной королевы, — и перед взором моей памяти стояла Магдала, Магдала, убитая лучниками Ричарда, Магдала, лучшая из женщин. Которая отвечала за каждое слово, взвешивала каждую мысль… А Розамунда не знает, что такое король-тиран и муж-деспот. Только воображает, что знает.

Может быть, показать ей?

— Я непременно постараюсь нынче освободиться пораньше, любовь моя, — сказал я. С самой нежной улыбкой. — И навещу вас. Вы, вероятно, скучали без меня, государыня?

А она, совсем спав с лица, пробормотала в пол:

— Позвольте мне удалиться, пожалуйста…

Я изобразил самое лучезарное добродушие, какое только смог, — она, вероятно, увидела ухмылку бешеного волка, судя по реакции.

— Идите-идите, — говорю. — Припудрите носик. До вечера, моя королева.

Она выскочила из моего кабинета бегом. Дуэнья за ней еле поспевала.

Наверное, мне не следовало обходиться с Розамундой настолько цинично. Но чувства были слишком сильны: мое детское желание видеть ее счастливой, мои последующие попытки устроить ее удобно и оградить от своего общества, мой последний нелепый порыв поговорить с ней по-человечески…

После уроков Магдалы. После ее чистейшей дружбы.

Я заявился к Розамунде той же ночью.

Она так взглянула на меня, когда я вошел в ее опочивальню, будто не могла поверить в мое присутствие. А я скорчил плотоядную мину, ухмыльнулся погаже и сказал:

— Добрый вечер, душенька. Вы весьма милы.

Неинтересно рассказывать, что в ту ночь происходило. На мой взгляд, это приравнивалось к опале или казни. Я не наслаждаюсь, силой принуждая кого-либо к ласкам, но на этот раз насилие почти успокоило меня. Умиротворило. Три года моих мучений стоили этой ночи — этой мести, я хочу сказать.

По-моему, женщине можно отомстить только двумя способами — приблизив ее к себе или удалив ее от себя. В зависимости от сопутствующих обстоятельств.

Я говорил ей самые пошлые нежности, на которые у меня хватило фантазии. Вроде «вы — моя фиалочка, душенька». И убеждал с постной рожей, что жене грешно сопротивляться мужу. И все такое.

Она вопила, уже не думая о холодной светскости и заученных приемах, что я — грязный мерзавец, что у меня нет чести и что я бессердечен. И когда я наслушался вдоволь этих искреннейших излияний, то сказал:

— Теперь, сударыня, вы, по крайней мере, можете говорить эти слова с полным сознанием своей правоты. Это любезность, правда?

Розамунда швырнула в меня подушкой и разрыдалась.

От бессильной ярости — не угодно ли?

Она прожила в столице всю зиму. Я дал несколько балов, чтобы иметь скромное удовольствие потанцевать с супругой. Таскал ее по приемам. Узнал немало интересного о ее новой личности — или о ее обычной личности, которая всегда была скрыта от моих глаз.

Несмотря на свой крайний аристократизм, моя возлюбленная супруга была, на мой взгляд, глупа и жестока. Ей претило все, что может доставить человеку радость, — такие предметы и поступки казались ей греховными. Моя Розамунда развлекалась разбором придворных сплетен, осуждая изо всех сил тех моих подданных, которым против всех официальных условностей удавалось денек побыть счастливыми. Однажды сказала, к примеру, что, по ее мнению, неверных жен и падших женщин нужно приговаривать к публичному наказанию плетьми, а если плотские утехи отдают противоестественным — то жечь, как еретиков и ведьм.

Розамунду очень интересовало, что другие делают, задув свечу. С вполне определенной целью — проконтролировать правильность и благопристойность их занятий. Меня она ненавидела всей душой — как мужчину, запятнанного всеми видами порока, и как короля, которому не было ни малейшего дела до чужих моральных кодексов.

Зато к концу зимы мой двор ее обожал. Не весь, надо отдать ему должное, но все так называемые «благочестивые господа». В ее покоях постоянно вшивались святые отцы или светские дамы и вели нескончаемые разговоры о мерзости и греховности мира, сопровождая тезисы примерами из жизни светских развратников. В конце концов это мне так надоело, что я дал ей долгожданное разрешение уехать в провинцию.

И вдохнул наконец чистого воздуха.

Некроманты, к сожалению, не ясновидцы. Умей я предвидеть будущее — замуровал бы жену в каком-нибудь дворцовом чулане и приставил бы к нему надежную охрану. Но я пожалел ее в последний раз.

Это глупо, глупо, глупо! Поступок именно таков, о каких Оскар отзывался как о «моем чрезмерном благородстве и великодушии». Я ведь знал, что Розамунда — мой враг.

Я только никак не предполагал, что до такой степени.

Весной мои новые приближенные решили слегка ко мне подольститься — устроили большой городской праздник. Народ, так сказать, повеселится.

Я был против. Они собрали на это дело пожертвования от ремесленных цехов, купцов и вольных мастеров — получилось много. Мне как раз хватило бы начать закладку новой крепости на юго-восточной границе. Я уже выбрал для нее отличное местечко — срослось бы дивно. Но нет.

«Что вы, добрейший государь! Ведь ваш город желает вас порадовать! Все так замечательно запланировано: фонтан, бьющий вином, напротив вашего дворца, карнавал, выборы Короля Дураков… Ведь надо же наконец отпраздновать возвращение мира и безопасности! Повод-то каков — первый обоз из Голубых Гор пришел, наше новое серебро!»

Канцлер, конечно, подсуетился. Небось, сам и пугнул городских, чтоб раскошеливались. Неудачная попытка ко мне подмазаться. Мир и безопасность — вы подумайте! Но в этот раз весь Совет просто из себя выходил, слюни развесил до пола, рассказывая, как это будет здорово. И я решил: демон с ними.

А ведь чуяло мое сердце, что все эти короли дураков и танцы под ореховым кустом не доведут до добра, чуяло. Но я обычно почти не давал балов и не участвовал в охотах. Когда лейб-егерь жаловался, что олени в моих угодьях расплодились не на шутку, я выдавал мужикам разрешения на их отстрел: им хорошо, и мне неплохо. Я не любил заниматься пустяками, бросив работу. И меня уломали-таки сделать разок исключение.

И я отлично понимаю, кто на этом празднике, будь он неладен, был настоящим королем дураков.

Кто получил от этого действа истинное удовольствие — так это Марианна. Я на люди ее вообще выпускал нечасто, но тут она просто со слезами упрашивала. И я сделал еще одну глупость. Той весной моя голова вообще, похоже, работала не лучшим образом: вероятно, от кромешной тоски и одиночества. Я никак не мог свыкнуться с потерей Магдалы. Временами я начинал себя ненавидеть. Я уже Бог знает сколько времени разговаривал по душам только с вампирами. От мысли о спальне меня снова начало мутить. Хотелось как-то поднять угнетенный дух. Ну что ж.

Давайте развлекаться.

Ничего не могу сказать — плебс изрядно порадовался. Сначала из этого фонтана — дешевое, кстати, вино, зато из Винной Долины — черпали кубками, потом шапками, а ближе к вечеру там чуть ли не барахтались. Шуты кривлялись. Непотребные девки в город собрались со всех окрестностей. Придворные тоже получили удовольствие — каждый в меру своей испорченности: кто вино жрал, подороже того, в фонтане, кто девок тискал. Марианна так просто визжала и хлопала в ладоши — как эти мужички с голыми ногами, которые плясали на площади. Я только почувствовал некоторое удовлетворение от того, что не взял ее в свою ложу — визг меня раздражает.

После этого праздника обо мне пошла новая рассказка: король не умеет смеяться. Из этого мужланы заключали, что адские твари всегда мрачны, а смех — нечто вроде оружия против Той Самой Стороны. Дивное подтверждение моей репутации.

На самом деле от воплей шутов у меня разболелась голова в первые же четверть часа. Разрежьте меня на части — не понимаю, что смешного в идиоте верхом на свинье или Короле Дураков, считавшем, сколько раз испортит воздух его осел. Пьяные выходки, спровоцированные даровым вином, грубая и скучная суета. Над глупостью полагается смеяться по канону, но я по-прежнему предпочитаю смеяться над умными остротами, а не над нелепым поведением пьяных бездельников.

Ну не привык я веселиться нормальными способами — ничего не поделаешь. Зато уже ближе к концу этого несносного дня разговорился с казначеем о новых пошлинах на вывоз сукна и шерсти — и немного развлекся. Однако имел неосторожность выпустить из поля зрения Марианну.

А грабли опять как дадут по лбу!

Вечерком после этого дурацкого карнавала ко мне пришел Бернард с докладом. И кроме прочего сообщил прелюбопытную вещь: моя бесценная метресса, видите ли, принимала в своей ложе некую плебейку. И даже — это уже ни в какие ворота не лезет — что-то у мерзавки купила. Отдала перстень с аметистом — мой-то подарок, зараза. А что купила — Бернард не знает: покупочка была в уголок платка завязана. А общались дамочки шепотом.

— И вы, — говорю, — не слыхали ни единого словечка?

— И то, ваше прекрасное величество. Разве вот только — догадался, что тетку эту госпожа Марианна ждали, а звали ее через Эмму.

— Чучельникову жену? — спрашиваю. — Очень интересно.

— Ее самую и есть, ваше величество, — отвечает. — Сам слыхал, как тетка сказывала — от Эммы, мол, по ее порученьицу.

Потрясающе.

У моей обожаемой коровы завелись с ее фрейлиной секреты от государя-батюшки. И ведь обе знают, как я к этому отношусь. И что мне с ними делать?