Убить некроманта 17 страница

Похорошела в этот момент. Я улыбнулся.

— Сколько лет, — говорю, — я ждал этого признания, дорогая.

Розамунда взяла себя в руки. Снова окаменела лицом.

— О да! — миндаль в сахаре, какой тон знакомый. — Ты умеешь издеваться, Дольф. Это ты умеешь хорошо — издеваться, унижать, топтать все самое святое. Да, я люблю Роджера, будет тебе известно. И твоя мать знает об этом. Она проклянет тебя, если ты…

— Уже не проклянет, — говорю. — Ее убил молоденький вампирчик. Неопытный. По ошибке.

Розамунда зарыдала. У Роджера округлились глаза:

— Ты убил собственную мать?! Ты мог?!

— Я не хотел, — говорю. — Я здесь, чтобы убить тебя. Я, герцог, имел претензии только к тебе. И что ж ты не вышел ко мне навстречу с мечом? Вот, дескать, демон, убийца, развратник, я весь перед тобой, тебя презираю, вызываю на бой — жену твою поимел. То есть — люблю. Так ведь у вас говорится. Было бы очень по-рыцарски. И вдрызг благородно. Что ж ты прикрылся от меня целой толпой, как щитом? Монахом, королевой-вдовой, солдатами, баронами, свитой? Самой Розамундой, наконец?

Он молчал. У него была очень интересная мина. С одной стороны, я его, кажется, почти пристыдил. А с другой — не надо уметь слышать мысли, чтобы догадаться о чем он думает: «Ага, дурака нашел». Но он не нашелся, что ответить.

Зато Розамунда нашлась. Улыбнулась. Спросила:

— А ты отчего не пришел ко мне один, пешком, без своих адских прихвостней? Струсил?

Я подвинул ногой стул и сел. Устал я что-то.

— Я — некромант, — говорю. — Я же некромант, Розамунда. Я не умею вести себя благородно. Что с меня взять. Ну ладно. Хватит.

И оба посмотрели на меня напряженно. Уже не злобно — испуганно. Оба. Они как-то разом сообразили, что пора кончать бранить меня. Что теперь пришло время приговора.

Лицо у Розамунды вдруг сделалось очень человеческим. Просто насмерть перепуганным женским лицом. И она взглянула на меня заискивающе. А ее жеребец побледнел и сделал непреклонный вид. Написал у себя на лбу: «Умру как герой». Но геройского не получилось. Он так потел, что запах псины перебил ванильный вампирский холод.

Я вдруг вспомнил горькую усмешечку Доброго Робина — и мне неожиданно стало Робина остро жаль. Задним числом. Сам не понимаю почему.

— Значит, так, — говорю. — Публичный скандал я из вашей интрижки делать не буду. Про ваши фигли-мигли толпа челяди, конечно, в курсе — но пусть это будет сплетня, а не признанный факт. А то мне, некроманту, противно устраивать суету вокруг семейной чести.

Пока я это говорил, мне показалось, что у них от сердца отлегло. Розамунда даже мне улыбнулась и говорит:

— Неужели в тебе проснулась жалость? Ты же не убьешь мать своего ребенка, Дольф?

— Своего? — говорю. — Да?

Она вспыхнула и замахала руками. Может, хотела врезать мне по щеке, но передумала.

— У нас с тобой плоховато получались дети, — поясняю. — А может, и тогда кто помог? Ну да это неважно. Вы, золотые мои, меня не так поняли. Я сказал, что публичный скандал делать не буду. А что прощаю вас — не говорил.

У Роджера вырвалось:

— Ты — палач!

Я плечами пожал.

— По древнему закону Междугорья, — говорю, — совершивший прелюбодеяние с королевой приговаривается к публичному оскоплению, четвертованию и повешенью на площади перед дворцом. Я верно излагаю, Роджер?

Никогда не видал, чтобы так потели. Пот по нему тек струями; рядом с ним стоял канделябр, было жарко от свечей и, видимо, худо от ужаса — я же страшнее вампиров, право. И еще одно маленькое открытие — живые иногда воняют хуже мертвых. Правда, нечасто.

Питер хихикнул у меня за плечом; вампиры стояли у дверей, как пара мраморных статуй.

— Ты же не станешь… — пролепетала Розамунда.

— Да, дорогая, — говорю. — По закону ты должна присутствовать при казни. А потом тебе полагается выпить вина с мышьяком. Так?

Она зашептала «нет, нет» — и вид у нее был такой беспомощный и она была так красива, что я чуть было не отменил все, что задумал. Но встретился взглядом с Оскаром — и вспомнил.

Она — мой враг. Смертельный враг. Теперь, из-за Роджера, больше враг, чем когда-либо. И не успокоится, пока я не издохну. И ничего не изменится. Никто никого не прощает. Иногда делает вид, что прощает, но не прощает.

— Итак, — говорю, — решение. Я тебя, Роджер, в прелюбодеянии не обвиняю. Я же развратник — смешно было бы. Поэтому четвертовать, кастрировать и все такое — не стану. Противно.

У Роджера опять мелькнула надежда на морде. Ну не дурак?

— Я, — говорю, — обвиняю тебя в государственной измене. В организации заговора против короля. Справедливо? И приговариваю к повешению как предателя. Ты ведь поглядишь, Розамунда?

Он ринулся на меня, склонив голову, будто забодать хотел. Моими рогами, что ли? Его перехватили скелеты. И Розамунда упала в обморок.

Не стал я, конечно, устраивать эту грязную суету с настоящей казнью. Я даже не стал его на двор вытаскивать — незачем. Просто пережал ему горло потоком Дара. То на то и вышло.

Правда, подыхал он, кажется, дольше, чем обычно кончаются висельники. Наверное, потому, что веревка шею ломает. Но я остался не в претензии.

Нет, я не наслаждался. Думал, что в этот раз буду, но снова не вышло. Я был удовлетворен — да. Справедливо — да, поэтому правильно. Но — по-прежнему неприятно. Просто интриган, подлец и подонок, грязно подохший, как ему и положено. И все.

Розамунда пронаблюдала. И в истерике не билась. Снова стала ужасно спокойная, даже надменная. Спокойно посмотрела, как ее кобель агонизирует, а потом ее вырвало. Слабая человеческая плоть все дело испортила.

А я приказал гвардейцам отвести ее в приемную — там пол гладкий и места много.

Оскар говорит:

— Может быть, вы, мой дорогой государь, подождете до завтра? Идет уже третий час пополуночи. Конечно, нынче, на исходе лета, светает поздно, но все-таки…

— Князь, — говорю, — я все понимаю. Я даже могу отпустить ваших младших отдыхать. Но сам ждать не могу. Не терплю быть должен, особенно — Тем Самым. А то ведь они могут и сами взять, если подумают, что я выплату задерживаю.

Он не стал спорить, конечно. Только заметил:

— Я думаю, вы можете взять Рейнольда в столицу, не так ли, ваше драгоценное величество? Он не заменит Клода, конечно, он еще молод и не слишком силен… Но он будет безусловно предан вам, добрейший государь. Морис отпустит его. Все понимают — вампир не забывает таких милостей. Он может сопровождать вас вместе с Агнессой. Если, конечно, вам не будет неприятно видеть его после…

Я посмотрел на рыжего вампира — и он кинулся к моим ногам. Я ему улыбнулся через силу и подал руку.

— Возьму, — говорю. — Я люблю детей Сумерек, Князь. Мне не будет неприятно.

— Прекрасно, — ответил Оскар. — Встаньте, Рейнольд. Можете считать, что сегодня ночью вам повезло. Сопровождайте меня в гостиную.

Дал понять, что сам на ритуал смотреть не станет и другим вампирам не позволит. Молодец, правильно.

— Оскар, — говорю, — присмотрите за Питером, пожалуйста. И чтобы никто его душу не отпустил, пока я не вернусь. Мне его душа на этом свете нужна.

Оскар кивнул и сделал Питеру знак следовать за ним. Мой бродяжка попытался было протестовать, но я никаких аргументов не принимал. Приказал уйти.

Питер уже разок покормил собой Тех Самых, думаю. Довольно с него.

Так что в приемной я оказался наедине с Розамундой. Не в счет же скелеты.

Она сидела на резном кресле и смотрела, как я рисую пентаграмму на полу. С занятной смесью презрения, страха и еще чего-то — может, ожидала моей милости. Молчала. А мне и подавно говорить было не о чем. Но промолчать до конца, разумеется, не сумела.

— Дольф, — сказала странным тоном — почти капризным. — Ты не можешь меня убить. Ты должен простить меня.

— Почему? — спрашиваю. Через плечо.

— Я же твоя жена, — говорит. — Я королева. Я же королева.

— Я сегодня ночью убил, можно сказать, свою мать, — говорю. — Она тоже была королевой. И что?

Она встала, подошла.

— Не наступи, — говорю. — Знак входа в ад.

Она подобрала подол.

— Дольф, — говорит. — Ты же знаешь, что сам в этом виноват. Ты… Я… я же была так несчастна с тобой… а ты все время надо мной издевался… ты же позволял себе любые мерзости, девок, мальчишек, трупы — а я просто полюбила… мужчину, который меня понимал… только однажды…

— Розамунда, — говорю, — сядь, мешаешь.

И тут мне еще больше помешали. Поскольку дверь стукнула, а гвардейцы не дернулись, я понял, что это Питер явился. Я бросил уголь.

— Я тебе что приказал? — говорю. — Я тебя выдеру.

А он смотрит на пентаграмму — зрачки широченные. И шепчет:

— Господи, вы опять Этих зовете? Я останусь с вами на всякий случай, а?

Я рявкнул:

— Пошел прочь! Не зли меня.

Кивает: «Сейчас, сейчас», но не уходит. По лицу вижу — боится за меня, слишком хорошо представляет эту часть работы. Каким-то образом догадался в прошлый раз, что мне помогает его общество. Я ему улыбнулся, но говорю:

— Нет, иди, мальчик, иди. Я справлюсь.

И тут вдруг прорезалась Розамунда:

— Питер… Ты же Питер, да? Скажи своему королю, что он не должен жестоко поступать со мной. Ты же не ненавидишь женщин, верно?

Питер зыркнул на нее зло, а она продолжила, да так любезно и жалобно:

— Питер, ну что ж ты? Ведь я не сделала тебе ничего плохого, правда? И твоему государю — просто я слабая, я несчастная, я ошиблась… ведь все ошибаются…

Я подобрал свой уголек и стал дорисовывать. Я очень хорошо помню, как думал, что закончу спокойно, пока моя шлюха пытается подлизаться к бродяге, а перед тем как открыть выход, выставлю его вон. Я не торопился. Я знал, что моего лиса ей нипочем не уболтать — он ей не простит.

Но услышал, как Питер ахнул и ругнулся за моей спиной, когда чертил последнюю линию.

Я обернулся. Питер стоял и смотрел на меня — а лицо у него было совершенно потерянное. Потерянное и беспомощное.

— Мальчик, — говорю, — в чем дело?

Он улыбнулся виновато, пробормотал: «Простите, больно что-то» — и завалился на мои руки. А меня ужас прошил насквозь, как громовой удар.

Я его встряхнул, смахнул волосы с его лица — и увидел… я часто видел это. Не ошибиться. Глаза остекленели. Но хуже того — я почувствовал.

Этот теплый толчок. Душа отошла.

Шпилька. Волосы растрепанные, ее коса держалась на одной шпильке. Золотая роза с маленьким бриллиантом — сверху, а снизу — стальное острие. Жарко было в замке — он остался в рубахе, где-то бросил куртку. Сквозь рубаху, под лопатку. Золотая роза — а вокруг пятно крови. Совсем небольшое.

Какой профессиональный удар, подумал я. Как точно. Как странно.

Розамунда смотрела на меня с каким-то веселым удивлением — и вдруг хихикнула.

— Ой, Дольф, — говорит. Удивленно и со смешком. — А это, оказывается, так легко… Вы, мужчины, так это преподносите… А это так легко! Это же даже не нож! Надо же… Я даже и не ожидала, что у меня получится!

Я подумал: он повернулся к ней спиной. И я поворачивался. И никто из нас не обратил внимания на эту шпильку. И для гвардейцев шпилька — не оружие, а королева — не боец. А мой Дар уже в этой пентаграмме — я же не ждал удара в спину… шпилькой… от жены…

Я сконцентрировал Дар на Тех Самых. А Питер… учуял… предвидел… подставился…

Боялся за меня. Почему бы? Что ему в свое время Клод говорил? Что ему Оскар сказал? Что он думал, мой бродяга?

Я его осторожно положил на пол. Вытащил шпильку — длиной пальцев шесть, очень хорошо достала до сердца и отточена отлично. Художественная работа. Я задрал рукав и воткнул шпильку в запястье.

У Розамунды вытянулось лицо. Она не понимала.

Я выдернул эту дрянь из руки и бросил в центр звездочки. Капнул туда же кровью. Он вышел, как по маслу. Какая-то особенная разновидность — с раздвоенным языком и рогами, закрученными в спирали, острыми концами вперед. И дым от него валил, красноватый, воняющий серой сильнее обычного.

И Розамунда заорала.

Демон уставился на меня своими текучими огнями, улыбнулся железным лицом, прошелестел:

— Щедрый подарок, темный государь.

— Не подарок, — говорю. — Взятка. Скажи мне, только что отошедшая душа принадлежит вам?

— Да, — отвечает. — Грешная душа, принадлежит почти с рождения.

— Великолепно, — говорю. — Это взятка за ее свободу. Достаточно?

Ухмыльнулся.

— Темный государь, все во власти Господа…

— Кто же спорит, — говорю. — Но дайте Питеру подняться, а потом пусть уж Высший Судия решает. Высший, не вы.

Кажется, демон огорчился. Но спорить не стал. Только склонил голову. Еще бы.

— Я вам должен, — говорю. — Кровь младенца. Я готов отдать долг. Вам ведь все равно, какого возраста младенец?

Скелеты подтащили Розамунду ко мне — она вопила: «Нет! Нет! Дольф, нет! Я не знала! Я не хотела! Нет!» Тот Самый облизался своим раздвоенным.

— Младенец — внутри? — шелестит.

— Да, — говорю. И внутри меня — расплавленное железо. — Помни — я обещал кровь, а не душу.

Он рассмеялся. Какое было лицо у Розамунды, какие глаза…

— Все знают, — прошелестел, — что у темного государя пунктик насчет душ. Я помню…

Я не смог смотреть. Я знал, как это будет. Я знал, что его полубесплотная рука выдернет из Розамунды… пройдет сквозь ее живое тело, как туман… знал, но все равно не мог взглянуть. И когда услышал ее вопль, уже безумный, и стук тела об пол, еле заставил себя поднять глаза.

— Счет оплачен, — прошелестел демон. Кровь кипела на его железной длани.

— Убирайся, — говорю. — Чем быстрее, тем лучше.

Больше я ему ни капли крови не дал. Просто закрыл выход. Бездумно, механически как-то. И сел на пол, около обугленного пятна.

Сначала Дар жег меня, просто испепелял… Потом улегся… И стало холодно. Ужасно холодно. Они лежали рядом со мной — убитый Питер и Розамунда, умершая, наверное, от невыносимого ужаса. Я тронул их руки. Они уже остывали.

И тут Дар снова поднял приступ ненависти. Отвращения и ненависти.

К себе.

Я сидел рядом с трупами и рыдал от смертной тоски, от пустоты и от неутолимой злобы на себя. Мне казалось, что моя душа, прах побери, моя грешная и больная душа уже в клочья растерзана.

Наверное, я сжег бы себя собственным Даром. Случается, что некроманты сгорают изнутри. Но кроме Дара у меня была корона, корона Междугорья, будь она проклята и трижды проклята. И еще у меня был Оскар, который появился в приемной и немного охладил мой адский жар.

Он подошел и сел на пол рядом со мной. Я забыл все условности и приличия. Я обнял его как живого и ткнулся лицом в блонды у него на воротнике — в хрустящий иней. Кажется, они таяли от слез.

— Оскар, — говорю, — все. Не могу больше. Не хочу. Я человек, только человек. Нет сил, нет желаний, я сгорел. Оскар, выпей меня. Я — тварь, тварь отвратительная, но и у тварей есть предел прочности… Не могу больше, кончено.

Он погладил меня по голове — холод, смешанный с Силой, невероятная для Оскара фамильярность. Сказал грустно:

— Ты причиняешь мне боль, Дольф. Ты меня сожжешь.

Надо было перестать его тискать, надо, да, но я прижал его к себе, все забыл, весь Сумеречный Кодекс, всю этику некромантов — только он у меня и остался, душа без тела, но лучше так, чем совсем никак, и я цеплялся за него, как за последнюю надежду, и шептал:

— Да выпей же меня, выпей, и все. Кончи меня, ты, мучитель, ты же Проводник, Князь Смертей, твоя работа, ад и преисподняя, твоя работа — слушать зов. Я тебя зову, ясно! Зову я тебя! — тряс его за плечи, тормошил, шептал — или орал: — Кончи меня, зануда!

Он не сопротивлялся. И говорил:

— Ты же знаешь, дорогой государь, я не могу тебя отпустить. Не в моей власти.

— Зато, — ору, — ты мог отпустить Питера! Я тебя за него просил или нет?! Я же просил, а ты согласился, лицемер поганый!

Оскар вздохнул.

— Ну зачем это, Дольф… Ты ведь знаешь не хуже меня, что над Предопределенностью никто из Сумерек не имеет власти. Его вела Предопределенность, тебя вела Предопределенность. Что в таком случае может сделать какой-то нелепый неумерший, старый лицемер?

— Ты что, — говорю, — все знал?

Снова вздохнул, горько.

— Разве величайшему из королей надо напоминать, что вампиры не провидят будущее? Знать Пути никому, кроме Творца Путей, не дано. Это страшно, Дольф, нам это тоже страшно — но с этим ничего нельзя поделать. Печально в высшей степени, но даже предположить тяжело, что к чему приведет. Иначе я убедил бы тебя залить смертью этот замок вместе со всеми его сомнительными обитателями.

— Вы же, — говорю, — вы, вампиры, видели отметку рока на Питере! А на мне?

Оскар взглянул строго, как на своего младшего:

— Не стоит меня допрашивать, мой дорогой Дольф. Я мог бы сказать, конечно, что Питер забрал твою смерть, это было бы больно и сладко сразу… Но я не знаю. Просто свершилась Предопределенность. И он для тебя, и ты для него сделали все, что было возможно. Проводи его с миром.

— Да, — говорю. — Наверное.

Оскар улыбнулся.

— А теперь, ваше бесценное темнейшее величество, если вам действительно хоть немного легче и вы снова способны рассуждать и оценивать здраво, может быть, вы проявите свою безграничную милость и отпустите мои бедные рукава?

Я отпустил. Оскар почти не отстранился.

— Я — последняя сволочь, — говорю. — Как меня только земля носит?

— Не знаю, — отвечает. — Но ты — великий король.

— Я убиваю всех, и в том числе — всех, кого люблю, — говорю. — Я — чума какая-то, холера, зараза.

— Ты любишь обреченных, — отвечает. — Тебя привлекает безнадежная прелесть ходящих по краю бездны — вот ты и скрашиваешь им уход.

— Ага, Розамунде, ага…

— Я должен напомнить государю, как вы оба к этому пришли?

— Меня все ненавидят. Я никому не нужен.

— Восхитительный государь шутит. Не упоминая о неумерших, скажу лишь, что у вас есть корона, дела и наследник, о котором вы забыли. Позволю себе также напомнить вам о Марианне и втором вашем сыне. И о благополучии Междугорья — на которое вы, если я не ошибаюсь, и обменяли любовь народа…

— Дурак я, Оскар…

— Не совсем точно, дорогой государь, сказал бы я. Вы совершаете глупости. Иногда — серьезные глупости. Но вы — живой, живым глупости прощают.

— Мне не простят.

— Вам нужно их прощение или великая империя?

Я усмехнулся.

— Спасибо, Князь. Я понял. И вспомнил.

Оскар убрал мои волосы в сторону и поцеловал меня в шею. Его Сила влилась в меня холодным покоем — и я вдруг увидел его лицо, осунувшееся и с черными пятнами под глазами.

— Господи! — говорю. — Князь, который час?

— О, — улыбается. — Вы настолько пришли в себя, мой замечательный государь, что заметили некоторые неудобства, доставляемые старому вампиру близкой зарей? Я счастлив. Вы позволите мне удалиться, ваше хладнокровнейшее величество? Я могу сегодня спать, не беспокоясь о вашей бесценной жизни?

— Идите, — говорю, — конечно. С истерикой покончено.

Утром я хоронил Питера.

Мне показали покои, где находился принц с кем-то из своей челяди, но я туда не пошел, только приставил охрану, гвардейцев. Я не хотел видеть никого из живых. И помощи не хотел — ни от живых, ни от мертвых.

Я нашел куртку Питера и надел на него. Я расчесал его волосы. Проверил, на месте ли его нож. Кажется, я плакал.

Как странно. С профессиональной точки зрения некроманта, труп не имеет отношения к живой личности. Это — так, сброшенная одежда, пустая оболочка. Вкладывай в нее, что хочешь, или брось гнить. Она уже — ничто. И я никогда не возился с трупами церемониально — глупость, придуманная Святым Орденом.

Но тогда я, наверное, слишком устал и был слишком одинок. Или воображение разыгралось. Или Питер чересчур быстро умер и поэтому слишком живо выглядел — и это сбивало меня с толку. Или…

Демон его знает.

Я, выходит, любил и тело тоже? Его лукавую душу — это понятно. Но тело — Питера, который вовсе не отличался неземной красотой, чтоб не сказать больше, его бедное тело, на котором из-за бесчисленных переделок, в которые оно попадало, живого места не было? Как удивительно.

Я нес его в часовню, где находилась одна из родовых усыпальниц, и думал, что, похоже, любил его почти как Магдалу. И даже понять этого не успел, пока он был жив. И ни разу не сказал об этом. За три месяца, прах побери, за три целых месяца!

Сволочь я, сволочь…

Мне и в голову не пришло звать кого-то из Святого Ордена на предмет отпевания его души. Для его души я сделал все, что было можно, — больше, чем любой монах. Меня вело какое-то варварское желание скрыть распад от чужих глаз. Не дать кому-нибудь играть с его скелетом. Не знаю, откуда это взялось, — может, какая-то извращенная ревность.

Но и это неважно.

В усыпальнице, помнится, было очень пыльно, в солнечном луче из окошка с витражом целая пыльная буря поднялась — я еще подумал, что всю эту пыль веков соберу на его одежду, будто это имело значение. И все равно показалось неприятно класть его на пыль.

В глубоких нишах вдоль стены стоял ряд мраморных гробниц, а в гробницах лежали мои покойные родственники. Судя по датам на первой в ряду — начиная с прапрабабки по какой-то побочной линии. Никто, конечно, из королей тут не покоился — королей традиционно хоронили в столице, — но всякая седьмая вода на киселе, которую здесь прихватило…

В этом замке любили отдыхать. А многие и постоянно жили. Самый красивый замок из принадлежащих короне.

Пара гробниц стояли пустыми. На непредвиденный случай. Про запас. Тоже традиция — забавная. Мне пришлось здорово повозиться, чтобы отодвинуть тяжеленную крышку.

Зато под ней совершенно не было пыли.

Я положил Питера на этот мрамор.

Зачем-то поправил его челку.

И задвинул крышку на место.

Вот все и кончено. Совсем. Больше я его на этом свете не увижу.

Потом я нацарапал на мраморной плите своим кинжалом, поглубже: «Здесь лежит Питер по прозвищу Птенчик, оруженосец и фаворит короля Дольфа». А ниже — охранный знак, серьезный, чтобы какой-нибудь идиот в необозримом будущем не вздумал вытряхнуть из этой усыпальницы кости Питера (не по чину!) и заменить их костями некоего моего потомка.

Линии звездочки вспыхнули синим пламенем и погасли, оставив на плите блестящие черные канавки. Хорошо получилось. Заметно. Я погладил мрамор — он был теплый и гладкий.

Тогда я еще не знал, что похоронил свою последнюю любовь. Впоследствии у меня были женщины, даже немало. У меня была новая королева. У меня были метрессы. Но у меня больше не было любимого друга. Никогда. Все сгорело — и пепел лег под мраморную плиту в усыпальнице Скального Приюта.

Потом я вытер рукавом мокрую рожу. И подумал, что надо бы уложить во вторую гробницу Розамунду, но тут навалилась такая невозможная усталость, что я сначала сел на пыльный пол, потом — лег и провалился в сон, не сообразив — как.

В глухую мягкую черноту без сновидений.

Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко. Из окошек со священными витражами тянулись косые цветные лучи, а в лучах танцевала пыль. Это было красиво.

Я встал. Пыли на мне налипло больше, чем на старом ковре, отнесенном на чердак. Все болело, и шея затекла. И дико, как дыра от удара копьем, болела дыра в душе. Физически болела. Дар плескался под этой дырой, словно лава в кратере вулкана.

Я отряхнулся, насколько мог, и поплелся на свет Божий.

У входа в усыпальницу меня караулили два гвардейца. Излишняя предосторожность — в замке стояла мертвая тишина, только мухи жужжали. Даже собак и лошадей было не слышно; я заметил открытую дверь в пустую конюшню. Все уцелевшие после ночи вампиров сбежали куда глаза глядят.

И тут я вспомнил о наследнике. Как забавно!

Я шел и пытался понять, зачем я оставил его в живых — ребенка предательницы, воспитанного предательницей в окружении моих врагов. Ребенка, который наверняка меня ненавидит всей душой. Своего будущего соперника. Очередной приступ «благородства»?

Что он мне?

Но невозможно было сделать по-другому. Я думал, что все будет очень плохо, и шел, чтобы дожечь еще тлеющую в душе человечность. Я понимал, что душа сгорит окончательно, если я убью ребенка своими руками — меня внутренне трясло, я никогда еще так не боялся, но я все равно туда пошел.

У вас, ваше поганое величество, есть идиотская привычка давать врагам шанс. Каковым шансом они незамедлительно и пользуются.

Принц жил во флигеле, очень уютно. Дар ощущал его присутствие на втором этаже как присутствие единственного в замке живого человеческого существа. Двери флигеля бросили распахнутыми настежь. На лестнице валялись какие-то тряпки, битая посуда и труп пожилой женщины — может, няньки или камеристки. Я зачем-то поднял труп под мышки и оттащил с дороги куда-то в угол, за портьеру.

Принца заперли в спальне, и у дверей спальни стояла пара скелетов, сделавших «на караул» при моем приближении. Я отстранил их, открыл дверь и вошел.

Принц Людвиг стоял около разворошенной постели и смотрел на меня в упор. Широко раскрытыми глазами. Удивленно, пожалуй.

Я поразился, какой он уже большой. После Тодда он показался мне взрослым юношей. Ему должен идти десятый год, прикидываю. Или уже одиннадцатый?

Что за пытка…

Он смотрел на меня, а я сел, чтобы посмотреть на него. Интересное зрелище.

Он оказался ни капли не похожим на моего братца и своего дядюшку, хоть все и твердили об их фантастическом сходстве. И он был, разумеется, ни малейшей черточкой не похож на меня, этот худенький мальчик, хорошенький, как старинная миниатюра на эмали, изображающая юного эльфа. В ночной рубашке с кружевами. С взлохмаченными волосами цвета темного золота. С бледным точеным личиком, большую часть места на котором занимали глаза — темно-синие лесные фиалки в длинных загнутых ресницах.

Не Людвиг-Старший и не я. Вылитая и абсолютная Розамунда.

Такая же подчеркнутая осанка, такой же острый задранный подбородок. Так же рассматривал меня — с любопытством, но неодобрительно.

Когда я это окончательно осознал, от боли на мгновение даже в глазах потемнело.

— Ну ладно, — говорю, когда немного справился с собой. — Ты знаешь, где твоя одежда лежит? Иди одевайся, мы уезжаем.

Он вздохнул.

— Ты, значит, Дольф, — говорит. — Да?

Голосок звонкий и холодный. Как у Розамунды. И как Розамунда, дернул плечами, задрал подбородок выше.

— Там, в каминной, — говорит, — скелеты стоят. Они меня не выпускают отсюда. Это ты им велел?

— Они выпустят, — говорю. — Я велел. Иди.

Я встал, и он вышел, поглядывая на меня. В каминной взглянул на гвардейцев бегло. Не испуганно, заинтересованно.

— Значит, — говорит, — все — правда, да? Тебе мертвые служат?

— Да, — говорю. — Все правда.

— А мы уезжаем с мамой? — спрашивает. Мотнул головой: — То есть — с королевой?

И стал ждать ответа напряженно и серьезно. Я чуть снова не разревелся. Я ужасно устал. Я сел на табуретку у остывшего камина.

— Нет, — отвечаю. Кажется, вышло излишне жестоко. — Твои мать и бабка умерли.

Я думал — он сейчас закатит истерику. Или — что больше под характер Розамунды — злобно выскажется. Но он сжал губы и промолчал. Взял свои одежки, приготовленные камеристкой, начал одеваться — путался в тряпках, мучался со шнурками. Одевали ребенка, одевали, сразу заметно… Толпа нянек, женское воспитание…

Вдруг спросил:

— Ты Роджера повесил, да?

— Нет, — говорю. — Удушил.

Он резко обернулся, взглянул почти восхищенно:

— Руками?!

Я усмехнулся.

— Колдовством.

Молвил задумчиво, застегиваясь:

— Значит, правда можешь… колдовством… — помолчал. — А ты убил маму из ревности, да? Ты ее очень любил?

Спросил. Вопрос меня ошарашил. Что у иных людей за манера…

— Нет, — говорю. Языком ворочать тяжело, как мраморной плитой. — Не из ревности. За измену короне и за то, что она хотела сделать королем моего врага. И не любил.

Наверное, так нельзя говорить с детьми. Но я никогда не умел говорить с детьми как-то особенно. И мне показалось, что Людвиг сделал выводы — его лицо стало хмурым и задумчивым. И он пробормотал еле слышно:

— Так я и знал. Все — вранье.

Я не уехал сразу, как собирался. Потому что Людвигу хотелось разговаривать со мной. У него, видите ли, имелось множество вопросов, для решения которых требовалось мое участие.

Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребенка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую-нибудь еду — ему все-таки хотелось кушать, несмотря на нервы.

Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребенка с непривычки; странно казалось, что он выдает некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, — но я притерпелся.

Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дергал меня за волосы.

Мы ели, когда он вдруг серьезно посмотрел на меня и спросил:

— Ты меня убьешь?

Я чуть не подавился.

— Нет, — говорю. — Ничего против тебя не имею.