![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 24. Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял
Кэлпурния уж так накрахмалила свой фартук, что он на ней колом стоял. Руки у нее были заняты подносом с шарлоткой. Спиной она осторожно открыла дверь. Просто чудо, как легко и ловко она управлялась с тяжелыми подносами, полными всяких лакомств. Тете Александре это тоже, наверно, очень нравилось, потому что она позволила сегодня Кэлпурнии подавать на стол. Сентябрь уже на носу. Завтра Дилл уезжает в Меридиан, а сегодня они с Джимом пошли к Заводи. Джим с негодованием обнаружил, что до сих пор никто не потрудился научить Дилла плавать, а это, на его взгляд, все равно что не уметь ходить. Уже второй день они после обеда уходили к ручью, а меня с собой не брали, сказали — голышом им удобнее, и я коротала время то с Кэлпурнией, то с мисс Моди. Сегодня наш дом был во власти тети Александры и миссионерского общества. К нам в кухню доносился голос миссис Грейс Мерриуэзер; она рассказывала про ужасную жизнь мрунов — так мне по крайней мере послышалось. Они выставляют женщин в отдельные хижины, когдаприходит их срок, уж не знаю, что за срок такой; они лишены чувства семьи — это, конечно, для тети большое огорчение; и, когда детям исполняется тринадцать лет, они их подвергают чудовищным испытаниям; они все в парше и уховертках; они жуют хинную кору, выплевывают жвачку в общий котел, варят, а потом упиваются. Тут дамы решили сделать перерыв и подкрепиться. Я не знала, идти мне в столовую или не идти. Тетя Александра велела мне прийти к чаю; пока обсуждаются дела, я могу с ними не сидеть, сказала она, мне это будет неинтересно. На мне было розовое воскресное платье, туфли и нижняя юбка, и, если я что-нибудь на себя пролью, Кэлпурнии придется к завтрашнему дню все это стирать. А у нее и так сегодня много хлопот. Так что лучшеуж я не пойду. — Помочь тебе, Кэл? — Мне очень хотелось быть полезной. Кэлпурния приостановилась в дверях. — Сиди тут в уголке тихо, как мышка, — сказала она.— Вот я вернусь, и ты поможешь мне ставить все на подносы. Она отворила дверь, и деловитое жужжанье стало громче, доносились голоса: ах, какая шарлотка, право, Александра, я такой не видывала... Что за прелесть... У меня никогда так не подрумянивается, ну, никогда... И тарталетки с ежевикой — вы подумайте... Кэлпурния?.. вы только подумайте... Вам уже говорили, что жена священника опять... Ну да, конечно, а ее младшенький даже еще и не ходит... Разговоры смолкли — значит, там принялись за угощение. Вернулась Кэлпурния и поставила на поднос массивный серебряный кофейник, оставшийся от нашей мамы. Такой кофейник нынче в диковинку, —сказалаКэлпурния, — таких большене делают. — Можно, я его понесу? — Только осторожнее, смотри не урони. Поставьегов конце стола возле мисс Александры. Там, где чашки с блюдцами. Она будет разливать. Я попробовала тоже отворить дверь задом, но дверь ни капельки не поддалась. Кэлпурния ухмыльнулась и отворила мне дверь. — Осторожнее, он тяжелый. Не гляди на него, тогда не разольешь. Я прибыла благополучно; тетя Александра наградила меня ослепительной улыбкой. — Посиди с нами, Джин Луиза, — сказала она.Она не сдавалась, она хотела непременно сделать из меня настоящую леди. Так уж повелось у нас в Мейкомбе — глава каждого дамского кружка приглашает соседокна чашку чая, все равно, пресвитерианки они, баптистки или еще кто — вот почему здесь были и мисс Рейчел (совсем трезвая, ни в одном глазу!), и мисс Моди, и мисс Стивени Кроуфорд. Мне стало как-то неуютно, и я села около мисс Моди и подумала — зачем это наши леди надевают шляпы, просто чтобы перейти через дорогу? Настоящие леди, когда их много сразу, всегда меня немножко путают, и мне очень хочется сбежать, но тетя Александра говорит — это потому, что я избалованная. Всеони были в неярких ситцевых платьях и казались такими свеженькими, будто никакой жары не было и в помине, почти все сильно напудренные, но без румян; и у всех одинаковая губная помада — натуральная. Лак на ногтях тоже натуральный, и только кое у кого из молодых — ярко-розовый. И пахли все восхитительно. Я придумала наконец, куда девать руки: покрепче ухватилась за ручки кресла и, пока со мной никто не заговорил, сидела тихо и молчала. — Какая ты сегодня нарядная, мисс Джин Луиза! — сказала мисс Моди и улыбнулась, блеснув золотыми зубами.— А где же сегодня твои штаны? — Под платьем. Я вовсене хотела шутить, но все засмеялись. Я тут же поняла свою оплошность, даже щекам стало горячо, но мисс Моди смотрела на меня серьезно. Она никогда не смеялась надо мной, если я не шутила. Потом вдруг стало тихо, и мисс Стивени Кроуфорд спросила меня через всю комнату: — А кем ты будешь, когда вырастешь, Джин Луиза? Адвокатом? — Не знаю, мэм, я еще не думала... — благодарно сказала я. Как это хорошо, что она заговорила о другом. И я поспешно начала выбирать, кем же я буду. Сестрой милосердия? Летчиком? — Знаете... — Да ты не смущайся, говори прямо! Я думала, ты хочешь стать адвокатом, ты ведь уже бываешь в суде. Дамы опять засмеялись. — Ох, уж эта Стивени! — сказал кто-то. —И мисс Стивени, очень довольная успехом,, продолжала: — Разве тебе не хочется стать адвокатом? Мисс Моди тихонько тронула мою руку, и я ответила довольно кротко: — Нет, мэм, просто я буду леди. Мисс Стивени поглядела на меня подозрительно, решила, что я не хотела ей дерзить, и сказала только: — Ну, для этого надо прежде всего почаще надевать платье. Мисс Моди сжала мою руку, и я промолчала. Рука у нее была теплая, и мне стало спокойно. Слева от меня сидела миссис Грейс Мерриуэзер, надо было быть вежливой и занять ее разговором. Под ее влиянием мистер Мерриуэзер обратился в ревностного методиста и только и делал, что распевал псалмы. Весь Мейкомб сходился на том, что это миссис Мерриуэзер сделала из него человека и добропорядочного члена общества. Ведь миссис Мерриуэзер самая благочестивая женщина в городе, это всякий знает. О чем бы с ней поговорить? — Что вы сегодня обсуждали? — спросила я наконец. — Несчастных мрунов, деточка, — сказала она, и пошла, и пошла. Больше вопросов не понадобилось. Когда миссис Мерриуэзер рассказывала о каких-нибудь несчастных, ее большие карие глаза сразу наполнялись слезами. — Они живут там у себя в джунглях, и никто о них не заботится, кроме Граймса Эверетта, — сказала она.— И знаешь, поблизости ни одного белого, только этот святой человек, Граймс Эверетт. Миссис Мерриуэзер разливалась соловьем, каждое слово она произносила с необыкновенным чувством. — Нищета... невежество... безнравственность — никто, кроме мистера Граймса Эверетта, не знает, как они живут. Когда наш приход послал меня в загородный дом миссии, мистер Граймс Эверетт сказал мне... — Разве он здесь, мэм? Я думала... — Он приезжал в отпуск. Граймс Эверетт сказал мне: миссис Мерриуэзер, вы не представляете, не представляете себе, с чем мы там вынуждены бороться. Вот как он сказал. — Да, мэм. — И я ему сказала: мистер Эверетт, все мы, прихожанки методистской епископальной церкви в городе Мейкомбе, штат Алабама, единодушно вас поддерживаем. Вот как я ему сказала. И знаешь, сказала я так и тут в сердце своем дала клятву. Я сказала себе: как только вернусь домой, я всем расскажу о мрунах, всем поведаю о миссии Граймса Эверетта. И вот видишь, я держу слово. — Да, мэм. Миссис Мерриуэзер покачала головой, и ее черные кудряшки запрыгали. — Джин Луиза, — сказала она, — тебе посчастливилось. Ты живешь в христианской семье, в христианском городе, среди христиан. А в том краю, где трудится Граймс Эверетт, царят грех и убожество. — Да, мэм. — Грех и убожество... Что вы говорите, Гертруда? — сказала миссис Мерриуэзер совсем другим голосом и повернулась к своей соседке слева.— А, да, да! Что ж, я всегда говорю: простим и забудем, простим и забудем. Долг церкви помочь ей отныне жить, как подобает христианке, и в истинно христианском духе воспитывать детей. Кому-нибудь из наших мужчин следует пойти туда сказать их священнику, чтобы он ее подбодрил. — Прошу прощенья, миссис Мерриуэзер, — перебила я, — это вы про Мэйеллу Юэл? — Мэй... Нет, деточка! Про жену этого черного. Тома... Тома... — Робинсона, мэм. Миссис Мерриуэзер опять повернулась к своей соседке. — В одно я глубоко верю, Гертруда, — продолжала она, — только, к сожалению, не все со мной согласны. Если мы дадим им понять, что мы их прощаем, что все забыто, это пройдет само собой. — Э-э... миссис Мерриуэзер, — еще раз перебила я, — что пройдет само собой? Она опять повернулась ко мне. Как многие бездетные люди, она с детьми всегда разговаривала каким-то не своим голосом. — Ничего, Джип Луиза, — медлительно и величаво сказала она.— Просто кухарки и работники на плантациях недовольны, но они уже успокаиваются, после этого суда они целый день ворчали. И она повернулась к миссис Фарроу. — Вот что я вам скажу, Гертруда, нет на свете ничего противнее надутой черной физиономии. Надуют губы, прямо смотреть тошно. Зайдешь в кухню — и все настроение портится. Знаете, что я сказала своей Софи, Гертруда? Софи, сказала я, ты сегодня плохая христианка. Иисус Христос никогда не ворчал и не жаловался... И знаете, Гертруда, ей это пошло на пользу. То она все смотрела в пол, а тут подняла глаза и говорит; «Да, мэм, миссис Мерриуэзер, Иисус никогда не ворчал». Никогда не надо упускать случая направить грешную душу на стезю господню — вот что я вам скажу, Гертруда. Мне вспомнился старинный маленький орган в часовне на «Пристани Финча». Я тогда была совсем маленькая, и, если весь день вела себя хорошо, Аттикус позволял мне нагнетать воздух в мехи, а сам в это время одним пальцем подбирал какую-нибудь песенку. Последняя нота звучала до тех пор, пока в органе хватало воздуху. У миссис Мерриуэзер, видно, кончился весь воздух, и, пока она запасалась новым, миссис Фарроу приготовилась заговорить. У миссис Фарроу была прекрасная фигура, бесцветные глаза и маленькие ножки. И седая голова вся в тугих колечках — видно, только-только от парикмахера. После миссис Мерриуэзер она считалась самой благочестивой женщиной в Мейкомбе. У нее была смешная привычка — она как-то присвистывала, перед тем как заговорить. — С-с-с... То же самое я на днях говорила брату Хатсону. С-с-с... Брат Хатсон, — говорю я, — мы, кажется ведем безнадежную борьбу, безнадежную. С-с-с... а их это ничуть не трогает. Мы наставляем их до изнеможения, мы выбиваемся из сил, пытаясь обратить их на путь истинный, и все равно ни одна порядочная женщина в наши дни не может спокойно спать в своей постели. И он мне сказал: «Уж не знаю, миссис Фарроу, к чему мы идем». С-с-с... Совершенно справедливо, вы совершенно правы, — говорю, Миссис Мерриуэзер понимающе кивнула. Ее голос перекрыл позвякиванье чашек и деликатное чавканье гостий, жующих сласти. Она сказала: — Говорю вам, Гертруда, есть в нашем городе; неплохие люди, которые глубоко заблуждаются. Хорошие люди, но они глубоко заблуждаются. А ведь они думают, что поступают правильно. Я не намерена называть имена, но кое-кто в нашем городе совсем недавно воображал, будто поступает правильно, а на самом деле только их взбудоражил. Только того и добился. Может быть, тогда казалось, что это правильно, я уж, конечно, не знаю, я в этом не так уж разбираюсь, но когда эти все ходят надутые... недовольные... Если б моя Софи и на другой день пришла такая, мне пришлось бы ее уволить, вот что я вам скажу. Этой черной дурехе и невдомек, что сейчас депрессия, а ей без моего доллара с четвертью в неделю не прожить, я ее только потому и держу. — Его кусок вам поперек горла не становится, нет? Это сказала мисс Моди. И в углах рта у нее появились две сердитые складки. Она все время молча сидела рядом со мной и держала на коленке чашку кофе. Я давно уже не прислушивалась к разговору, с тех пор, как перестали говорить про жену Тома Робинсона, гораздо интересней было вспоминать «Пристань Финча» и реку. Тетя Александра перепутала: пока они говорили о делах, было страшно и увлекательно, а за кофе я чуть но умерла со скуки. — Право, я не понимаю, что вы имеете в виду, Моди, — сказала миссис Мерриуэзер. — Прекрасно понимаете, — отрезала мисс Моди. И больше не прибавила ни слова. Когда мисс Моди злилась, она говорила мало, но так, что пробирала дрожь. Сейчас ее что-то очень рассердило, и ее серые глаза стали такие же ледяные, как и голос. Миссис Мерриуэзер покраснела, глянула на меня и отвела глаза. Ее соседку, миссис Фарроу, мне было не видно. Тетя Александра поднялась из-за стола, быстро подошла к ним с каким-то угощением и оживленно заговорила с миссис Мерриуэзер и с миссис Гейтс. В разговор вступила миссис Перкинс, и тетя Александра стушевалась. Она с благодарностью посмотрела на мисс Моди, и я подумала — странный народ женщины. Тетя Александра никогда особенно не дружила с мисс Моди, а тут вдруг она ее за что-то молча благодарит. А за что — непонятно. Хорошо хоть, тетя Александра может быть благодарной за помощь, значит, ее все-таки можно пронять. Скоро и я войду в этот мир, где благоухающие леди, кажется, только и делают, что лениво покачиваются в качалках, медленно обмахиваются веерами и пьют прохладительные напитки — этого не миновать. Но с отцом и вообще среди мужчин мне куда лучше. Ведь мистер Гек Тейт ни за что не станет заманивать тебя в ловушку невинными вопросами, а потом поднимать на смех; Джим и тот не станет чересчур насмехаться, разве что ляпнешь какую-нибудь глупость. Дамы, по-моему, побаиваются мужчин и не очень-то их одобряют. А мне мужчины правятся. Пускай они сколько угодно ругаются, и пьют, и в азартные игры играют, и табак жуют, а все равно в них что-то есть; пускай они плохие, а мне они все равно правятся... Они не... — Лицемеры, миссис Перкинс, прирожденные лицемеры, — говорила миссис Мерриуэзер.— Мы здесь, на Юге, по крайней мере хоть в этом не грешны. А там их освободили, а за один стол с ними не садятся. Мы по крайней мере не обманываем их, не говорим: да, вы ничуть не хуже нас, но только держитесь от нас подальше. Мы просто говорим: вы живите по-своему, а мы будем жить по-своему. Эта самая миссис Рузвельт, видно, сошла с ума — надо было просто-напросто сойти с ума, чтобы поехать в Бирмингем и заседать там вместе с ними... Будь я мэром Бирмингема, я бы... Мэром Бирмингема никто из нас не был, а вот если бы мне на денек стать губернатором штата Алабама, я бы мигом выпустила Тома Робинсона на свободу — миссионерское общество и ахнуть бы не успело. На днях Кэлпурния говорила кухарке мисс Рейчел, что Том совсем отчаялся, и, когда я вошла в кухню, она не замолчала. Она сказала, ему тяжко в тюрьме, и тут уж Аттикус ничем ему помочь не может, и, перед тем как Тома увезли, он напоследок сказал Аттикусу: «Прощайте, мистер Финч, теперь вы ничего для меня сделать не можете, так что и не старайтесь зря», Кэлпурния сказала — Аттикус ей говорил — в тот день, как Тома взяли в тюрьму, он сразу потерял надежду. Она сказала—Аттикус его все уговаривал, держись, мол, изо всех сил, и не теряй надежду, а уж сам-то Аттикус изо всех сил старается, чтоб его освободили. Кухарка мисс Рейчел спросила, а почему Аттикус просто не сказал: тебя наверняка выпустят, — и все, ведь это было бы для Тома большое утешение. А Кэлпурния сказала — ты так говоришь, потому что не знаешь закона. Поживи в доме у законника, первым делом узнаешь — ни на что нельзя отвечать прямо «да» или «нет». Мистер Финч не мог его обнадежить раз еще сам не знал наверняка. Хлопнула парадная дверь, и я услышала в прихожей Аттикуса. Который же это час? Он никогда не возвращается в такую рань. А уж в дни, когда у тети собирается миссионерское общество, задерживается в городе до поздней ночи. Он остановился в дверях. Шляпу он держал в руке, лицо у него было совсем белое. — Прошу прощенья, сударыни, — сказал он.— Пожалуйста, продолжайте, я не хочу вам мешать. Александра, ты не выйдешь на минуту в кухню? Мне ненадолго нужна Кэлпурния. Он прошел не через столовую, а через коридор и вошел в кухню с черного хода. Мы с тетей уже его ждали. Почти тотчас отворилась дверь столовой, и вошла Моди. Кэлпурния приподнялась с табуретки. Кэл, — сказал Аттикус, — ты мне нужна, мы сейчас едем к Элен Робинсон... — Что случилось? — испуганно спросила тетя Александра, не сводя с него глаз. — Том умер. Тетя Александра обеими руками зажала рот. — Его застрелили, — сказал Аттикус. — Он пытался бежать. Во время прогулки. Говорят, он вдруг как безумный кинулся к забору и стал на него карабкаться. У всех на глазах. — Неужели его не попытались остановить? Неужели стреляли без предупреждения? — Голос тети Александры дрожал. — Нет, конечно, часовые кричали, чтоб он вернулся. Несколько раз стреляли в воздух, а уж потом в него. Его убили, когда он был уже на самом верху. Говорят, если б не искалеченная рука, он убежал бы — так быстро это произошло. В него попало семнадцать пуль. Вовсе незачем было столько стрелять. Идем, Кэл, ты поможешь мне сказать Элен. — Да, сэр, — пробормотала Кэл, руки ее тряслись, она никак не могла развязать фартук. Мисс Моди подошла и помогла ей. — Это последняя капля, Аттикус, — сказала тетя Александра. — Все зависит от точки зрения, — сказал он.— У них там двести негров, не все ли равно — одним больше, одним меньше. Для них он не Том, а только арестант, который пытается удрать. Аттикус прислонился к холодильнику, сдвинул очки на лоб и потер глаза. — Мы вполне могли выиграть дело, — сказал он. — Я ему это говорил, но, по совести, я не мог обещать наверняка. А Том уже ничего хорошего не ждал от белых, вот он и решился на такой отчаянный шаг. Готова, Кэл? — Да, сэр, мистер Финч. — Тогда идем. Тетя Александра опустилась на табуретку Кэлпурнии и закрыла лицо руками. Она не шевелилась, она сидела так тихо, я даже подумала — вдруг она сейчас упадет в обморок. Мисс Моди дышала так, будто только что поднялась по лестнице, а в столовой весело щебетали гостьи. Я думала, тетя Александра плачет, но потом она отняла руки, а глаза были сухие. Только лицо усталое. Она заговорила ровным голосом, без всякого выражения: — Не могу сказать, чтобы я одобряла все, что он делает, Моди, но он мой брат, и я хочу знать одно: когда же все это кончится? — Она повысила голос. — У него сердце разрывается. Он старается не подавать виду, но у него сердце разрывается. У него было такое лицо, когда... Чего еще им от него надо, Моди, чего им еще надо? — Кому, Александра? — спросила мисс Моди. — Этому городу. Они с удовольствием предоставляют ему делать за них все то, что не желают делать сами, потому что боятся потерять пятак! Они с удовольствием предоставляют ему делать то, что боятся делать сами, и пускай он загубит на этом свое здоровье, они... — Тише, Александра, услышат, — сказала мисс Моди.— А ты никогда не думала об этом иначе? Понимают это у нас в Мейкомбе или не понимают, но мы ему платим самую высокую дань, какой только можно удостоить человека. Мы доверяем ему отстаивать справедливость. — Кто «мы»? — Тетя Александра и не подозревала, что спрашивает, как ее двенадцатилетний племянник. — Горсточка людей, которые убеждены, что правда существует не только для белых; горсточка людей, которые убеждены, что суд должен быть справедливым для всех, не только для нас; горсточка людей, у которых довольно смирения, чтобы, глядя на негра, говорить себе: если б не милость божья, я мог бы очутиться на его месте. — Голос мисс Моди опять звучал решительно. Горсточка мейкомбцев из хороших семей, вот кто! Если бы я слушала повнимательней, я бы теперь немножко лучше поняла то, что толковал Джим о хорошем происхождении, но меня вдруг затрясло, и я никак могла унять дрожь. Я один раз видела ту тюремную ферму, и Аттикус показал мне двор для прогулок. Он большой, как футбольное поле. — Перестань дрожать, — скомандовала мисс Моди, и я перестала.— Поднимайся, Александра, мы и так оставили их слишком надолго. Тетя Александра встала и оправила платье. Вынула из-за корсажа платок и вытерла нос. Потом пригладила волосы и спросила: — По мне что-нибудь заметно? — Ровным счетом ничего, — сказаламисс Моди. — Ты взяла себя в руки, Джин Луиза? — Да, мэм. — Тогда идемте к нашим дамам, —хмуро сказала она. Она отворила дверь столовой, и голоса стали громче. Тетя Александра шла впереди меня, переступая порог, она высоко подняла голову. — У вас пустая чашка, миссис Перкинс, — сказалаона.— Позвольте, я налью вам еще кофе. — Кэлпурнию послали ненадолго по делу, Грейс, — сказала мисс Моди.— Позвольте предложить вамтарталеток с ежевикой. Слыхали вы, что сделал мой двоюродный брат, тот, который увлекается рыбной ловлей?.. Так они обходили столовую — от одной смеющейся гостьи к другой, наливали кофе, угощали сластями, как будто только и было огорчений, что приходится пока хозяйничать без Кэлпурнии. Вся столовая уже снова негромко жужжала. — Да-с, миссис Перкинс, этот Граймс Эверетт — святой мученик... Надо было жениться, они и сбежали... Каждую субботу в косметическом кабинете... Как только зайдет солнце... Он ложится спать с... с курами, целая корзина с больными курами, Фред говорит, с этого все и началось. Фред говорит... Тетя Александра посмотрела на меня черезстол иулыбнулась. И кивком показала на блюдо с домашним печеньем. Я осторожно подняла блюдо и тихонькодвинулась к миссис Мерриуэзер. Так любезно, кактолько умела, я спросила, не угодно ли ей печенья. В конце концов, если в такую минуту тетя может оставаться настоящей леди, так и я могу.
|