Красное колесо

В любом учебнике этологии можно прочитать, что агрессивность проходит по стадиям и редко случается переход от самой начальной к конечной стадии. Сфера агрессии (борьбы, состязания) большинства животных объединяет подчиненные ей сферы — запугивание, преследование и кусание.

А как это выглядит в современном человеческом обществе?

В своем повседневном поведении люди стремятся достичь, по меньшей мере, двух целей: максимального соответствия любой изменчивой среде (то же касается и относительно стабильной среды «развитого» капитализма) и минимального риска в каждом конкретном случае. Это — при условии, что правительство не лишает нас элементарных «этологических прав».

Обозреватель одной из еженедельных московских телевизионных программ попытался выделить четыре стадии недовольства народа правительством. По его словам, если экономическая ситуация продолжит ухудшаться, большинство из нас, независимо от своего желания, пройдет через ряд последовательных поведенческих фаз.

Первая — фаза самосохранения и охраны собственной семьи, «запасайся, чем можешь». Человек, отвлекаясь от политики, усиленно «вкалывает» на участке или «упаковывает» холодильник.

Вторая — фаза «гадкого начальства», поиск ближайшего источника раздражения — руководство предприятия, завода, института и так далее. Недовольство не приобретает политической окраски в виде требований. Это удел третьей и четвертой фазы.

Третья — фаза первоначального устрашения и предупреждения. Люди бросают вызов высшему руководству в весьма закамуфлированной форме. Лозунги типа: «Примите меры!», «Не тяните с реформами», «Немедленно начинайте преобразования!»

Четвертая — фаза резкого недовольства (конфликта). Возможны акты открытого неповиновения, забастовки либо даже вооруженные действия.

До третьей и четвертой фаз дело, естественно, доходит только там, где за проявления недовольства не сажают и не расстреливают. В этом, очевидно, причина «несвергаемости» тиранов и, очень часто, трагического конца приходящих им на смену более умеренных правительств.

Революции никогда не начинаются как непосредственная реакция на массовые репрессии и обнищание. Народ, как правило, покорно терпит любые бесчинства тиранов. От активных действий в период тирании людей обычно удерживает инстинкт самосохранения. Этого еще мало. Чудовищные преступления владык часто вызывают, как мы уже говорили, не гнев народа, а, наоборот, прилив верноподданнического восторга. Причина тому животный страх в сочетании с особым «иерархическим» чувством.

Опять сказывается «обезьянье наследство». Особь, внушающая страх, распоряжаясь судьбами миллионов как совхозный ветеринар скотиной (считает нужным, промывает желудок или производит искусственное оплодотворение, находит целесообразным, шлет на живодерню), воспринимается как доминант, вожак, или даже, более того, сверхдоминант, божество!

Вот в чем причина того, что об Иване Грозном у нас долго вспоминали с благоговением. По той же причине популярность И. Сталина была невероятно высока при его жизни и резко возрастает в последние годы, несмотря на бесчисленные обличения. Николай I начал правление с жестоких расправ над декабристами (1825), а затем (1830) — над участниками Бельведерского восстания в Польше. Он упрямо отказывался до самой смерти отменить крепостное право, позор и бич тогдашней России. Тем не менее, народ безропотно терпел, а интеллигентско-дворянская оппозиция, хотя и существовала, не представляла ни малейшей опасности для властей предержащих.

Либерализация режима, как правило, начинается «сверху». При этом недовольство народа правительством, проводящим либеральные реформы, проявляется всегда и везде. Каждое следующее послабление только больше озлобляет. Когда же правительство, наконец, поняв, что дальнейшая либерализация вызовет революционный взрыв, пытается «дать задний ход», этот роковой взрыв как раз и происходит!

Все развивается по более или менее повторяющемуся сценарию:

Некто (обычно новый и неопытный хозяин) открывает долго перед тем запертую дверь псарни и кидает «бедненьким собачкам» пару сосисок, а потом, когда свора с грозным рычанием и лаем вырывается на волю, замахивается на нее палкой: «кыш, проклятые!» — и бросается бежать.

Проиллюстрируем это «кыш, проклятые!» несколькими примерами. В Англии времен Генриха VIII и Елизаветы I никто не осмелился бы открыто критиковать правительство. Головы рубили почем зря даже лордам и герцогам. Зато какие ушаты грязи лила парламентская оппозиция на слабовольных властителей Якова I и его сына Карла I (1625–1649), особенно в период самопровозглашенного Долгого парламента! Король сам (хотя и скрепя сердце) созвал парламент, а потом от него же сбежал и затеял с ним войну.

Точно так же во Франции. Мало у кого хватало мужества препираться с Людовиками XIV и XV. Больно уж эти препирательства худо кончалось. То ли дело несчастный Людовик XVI (1774–1792). Ведь именно при нем министры Тюрго и затем Неккер осуществили ряд либеральных реформ. Были проведены муниципальные выборы, а позже и созван парламент, ослабла цензура, значительно вольготнее почувствовали себя крестьяне. Фактически, они почти избавились от крепостной зависимости, но… без земли (знакомая история!) Началось общественное брожение, и короля погубила попытка забрать с перепугу назад ряд ранее сделанных им больших уступок. В России гнев и ненависть разных слоев общества навлек на себя наследник «Николая Палкина» (при котором никто и пикнуть не смел) царь-освободитель Александр II. За все вполне разумные но непоследовательные, запоздалые и редко доводившиеся до конца реформы его высмеивали и проклинали: за земства, за половинчатое освобождение крестьян, за суд присяжных, за ослабление цензуры. Правительство начало огрызаться все более ожесточенно. Развязкой стало трагическое покушение 1 марта 1881 года. Царь как раз ехал на встречу с премьером Лорис-Меликовым. Предполагалось обсудить проект первой российской конституции.

Нет нужды напоминать читателю обстоятельства нашей более поздней истории. 1905 год.

Царь испугался — издал канифест:

«Мертвым — свобода, живых — под арест»…

Царь, подобно Муцию Сцеволе,

Дал нам конституцию по собственной (?) воле.

Власть свою убавил —

«Не пищите только»,

А себе оставил монопольку:

Пусть российский наш народ

Свой последний грош пропьет…

В одной листовке, написанной перед падением Порт-Артура, Бог Саваоф, беседуя с ангелом, сообщившим ему, что-де «бьют Россию японцы косые» отвечает такой сентенцией:

Отправляйся на землю, гонец,

И скажи там царю Николаю, что,

Покуда на нем самодержца венец,

С ним сношений иметь не желаю!

Но вот, наконец-то, восходит она, долгожданная «звезда пленительного счастья» революция победила, страна «просыпается ото сна» и что же делает по такому случаю взбудораженный народ? Он бурно радуется «победе над черными силами реакции» и по сему поводу больше митингует, чем работает, а также пребывает в постоянном ожидании свежих новостей, слухов, сенсаций.

На какое-то время лозунг: «хлеба и сенсаций» делается главным лозунгом революционно настроенных масс. Все ждут от революции немедленного улучшения материальных условий жизни. Опьянение свободой выражается, главным образом, в том, что люди всячески поносят и разоблачают предшествующий режим, крушат его символы и памятники, переименовывают улицы и площади.

Тысячи дотоле скромных и убогих личностей обнаруживают вдруг у себя новое призвание: быть народными трибунами. Они бегают как угорелые с митинга на митинг, без устали повторяя: Раньше все было плохо, а теперь пойдет отлично, так как власть принадлежит народу. Речи народных витий толпа встречает овациями и революционными песнями в хоровом исполнении.

Однако, именно в таких условиях всегда, как правило, назревает и первое разочарование масс. Вдруг выясняется, что, несмотря на победу революции, жизнь, в сущности, если и меняется, то только к худшему. Цены и очереди растут и кому-то их рост выгоден. Лучше всех это время охарактеризовал, наверное В. Маяковский, отражая настроение народа после февральской революции:

В этом голодном году врали:

«Свобода народа

Эра,

Эпоха

Заря

И — зря.

Где закон,

Чтоб землю

Выдать к лету?

— НЕТУ!.. …

Власть к богатым

Рыло воротит

Чего ж подчиняться ей?

БЕЙ!

Разочарование порождает гнев. Волна народного гнева обычно сметает вождей, пришедших к власти сразу же после революции: правдоискателей, либеральных краснобаев и примазавшихся деятелей прошлого режима.

Их сменяют исступленные фанатики и честолюбцы(истерики, параноики-см. выше), готовые абсолютно на все, включая массовые казни. В среде таких новых правителей по любому, даже вздорному поводу вспыхивают распри, кончающиеся головорубкой. В конце концов, по трупам единомышленников к верховной власти прорываются самые волевые, хитрые и беспринципные. Перед такими вождями толпа уцелевших революционеров, быстро смекнув «что к чему», начинает угодничать, лебезить. Поэтому, чем больше жестокостей совершает новое правительство, тем выше, увы, делается его популярность. Примером тому может служить головокружительная карьера таких «друзей народа» как Оливер Кромвель, Максимилиан Робеспьер и И.В. Сталин.

Немецкий социал-демократ Фердинанд Лассаль в статье «О природе конституции», написанной еще в середине прошлого века, утверждал, что власть как до, так и после революции фактически находится в руках тех общественных сил, которые владеют пушками, то есть могут при желании свергнуть любое правительство. «Пушки» здесь не следует понимать буквально. Это в наши дни и аппарат госбезопасности, и профсоюзы тех отраслей (шахтеры, транспорт и так далее), которые могут своей забастовкой парализовать экономику страны, и директора военно-промышленного комплекса, и армейское командование, и пресса, радио, телевидение, средства связи и банки.

Революционному правительству, на первых порах, ничего другого не остается как лавировать, задабривая те группировки, от которых оно зависит, в ущерб интересам остального народа. Оно стремится избавиться от этой зависимости и сделать своей единственной социальной опорой им же самим созданный карательно-бюрократический аппарат.

Мао, вслед за Лассалем, тоже говорил: «Винтовка рождает власть».

Таким образом, после революции через какое-то время обычно начинается массовый террор и то порождаемое им состояние умов, которое питает «культ личности». Люди, обезумев от страха, раболепствуют перед властью и предают друг друга, теряя в обоих этих занятиях всякое чувство меры. Исчезают вековые понятия добра и зла. Дети доносят на родителей и жены на мужей. Боги земные возносятся выше богов небесных.

Однако, массовое сумасшествие не может длиться бесконечно долго. Ведь главными жертвами террора делаются сами революционеры, их правящая верхушка. Еще раз напомним слова Дантона: Революция, подобно Урану, пожирает своих детей. Поэтому сами же приспешники диктатора стремятся при первой возможности покончить с массовым террором, о чем уже говорилось выше. В Англии он прекратился сразу же после смерти Кромвеля (1658). Во Франции — после дворцового переворота 9 термидора (27 июля) 1794 года, у нас — после кончины И. Сталина 2 марта 1953 года, в КНР после смерти Великого Кормчего Мао 9 сентября 1976 года. Таким образом, это — общее правило.

Само собой понятно, что с окончанием террора начинается новый период «раскрутки гаек» со всеми вытекающими отсюда также охарактеризованными выше последствиями. Послабления «сверху» опять раскрепощают массовое недовольство «внизу». Нарастает анархия и, спустя какое-то время, появляется угроза нового повторения всего кровавого цикла.

В Англии после Кромвеля все ограничилось брожением, длившимся еще около тридцати лет, во Франции после термидорианского переворота последовали наполеоновские войны и затем три новых революции. Чем кончится дело у нас и в Китае, пока еще совершенно не ясно.

Как этологи мы обращаем внимание читателей на то, что все перечисленные фазы, суть, этапы коллективного агрессивного поведения людей.

«Красное колесо» — так, как известно, назвал А. И. Солженицын ту злосчастную круговерть исторических событий, из которой мы, по-видимому, не смогли выпутаться и по сей день. «Красное колесо» закрутилось после первой русской революции или, скорее, гораздо раньше, еще с восстания декабристов.

Те, кто воображают, будто революции к нам занесла какая-то инородческая бацилла в конце Первой мировой войны, конечно, не смогут ответить на следующий вопрос. Как объяснить в таком случае тот факт, что большевистские времена предсказаны почти полтора века назад в пророческих «Бесах» Ф. М. Достоевского, а также в сатирических поэмах А.К. Толстого «Поток богатырь», «Сон Попова» и «Баллада с тенденцией»?

Они-социалисты,

Честнейшие меж всеми,

И на руку нечисты

По строгой лишь системе…

Не пойте даром, струны,

Уймите праздный ропот.

Российская коммуна.

Прими мой первый опыт.

Легко трактовать события, когда они в прошлом. Гораздо труднее занять правильную позицию, оказавшись их современником. Не следует забывать, что с середины прошлого века, задолго до Февральской революции лучшая часть российской интеллигенции активно боролась с самодержавием или, по крайней мере, резко осуждала царский режим и сочувствовала революционерам. К тому, несомненно, имелось много вполне объективных причин. Не мешало бы о них помнить и сегодня!

Революции начинаются только там, где подавляющее большинство недовольно существующим режимом, а правительство по каким-то причинам не решается или не в силах пойти на крайние меры. Одним словом, «верхи не могут, а низы не хотят».

10.6. Человечества сон золотой…

Господа, если к правде святой,

Мир дорогу найти не сумеет,

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой.

Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше Солнце забыло,

Завтра целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь…

Золотой век. Почему о нем с такой ностальгической тоской вспоминали античные писатели? Они верили, что этот век когда-то был, когда еще не существовало ни частной собственности, ни государства. Другим, как Кампанелле, Томасу Мору, утопическим социалистам XIX века и потом уже марксистам всех мастей, а также, отметим, членам некоторых христианских сект и конфессий, например «Свидетелям Иеговы», этот же век виделся и ныне видится в более или менее отдаленном будущем.

В чем общие черты разных таких «воспоминаний о будущем»?

В них всегда люди не имеют излишков личной земельной собственности и прочих источников нетрудовых доходов. Материальные блага распределяются поровну. Труд — добровольный предмет гордости и геройства. Часто даже право на элементарную личную собственность и, якобы, закрепощающие человека семейные узы ставится под вопрос. (К религиям это не относится, иеговисты — за единобрачие.)

Что лежит в основе стремления человека к в принципе невозможному фактическому равенству? А ведь именно к такому равенству стремятся не только примитивные «шариковы». Помните, в «Собачьем сердце» М. Булгакова очеловеченный пес предлагал все поделить? Дело обстоит куда серьезнее.

В прошлом Ю. А. Л. приходилось немало общаться с представителями малых северных и дальневосточный народов — чукчами, гольдами и другими. Общая их черта — органическое отвращение к собственности, любым ее видам, неистребимая, глубокая убежденность, что человек должен все, что у него есть, делить поровну с ближними, в первую очередь — с соседями. У них уже был «коммунизм» до прихода русских — все общее, даже лодки с моторами и никаких паспортов, прописок и властей. Слушались шамана, он их наставлял и лечил. Не было и «дурной воды» (водки, самогона), до которой северяне крайне падки — они пьянеют быстрее европейцев.

В комнате аспирантского общежития жил аспирант-гольд, добрый и неглупый человек, по специальности филолог. В комнате, где его поселили, начали вдруг твориться чудеса. Кто-то лезет в карман и говорит с возмущением:

— Меня обокрали! Только вчера в кармане было шестнадцать рублей, а сегодня — четыре.

Тут же другой удивляется:

— Вчера, помнится, был у меня рубль. Как это сегодня вдруг стало четыре? Непонятно, откуда взялась трешка…

Вызвали коменданта, милицию. Через неделю гольд объявил своим трем соседям:

— Вы невоспитуемы. Я пытался вас исправить, но куда там! Неужели вам не стыдно так жить — у одного соседа в кармане целых шестнадцать рублей, а у второго всего один. И это называется «будущие ученые»!

Себе он ничего не брал, между прочим. но из аспирантуры его исключили.

Свидетельствует ли этот пример о том, что в нашей генной памяти заложена модель первобытного коммунизма?

— И да, и нет.

Малые северные народности не только задержались в своем историческом развитии, но и обрели особые формы социальных отношений, связанные с очень суровыми условиями жизни в Заполярье. Поэтому было бы рискованно утверждать, что и у предков современных западных людей некогда существовали точно такие же братские отношения как у чукчей, ненцев или нивхов.

В.Р. Дольник пишет: Первобытный коммунизм — выдумка кабинетных ученых XIX века. В действительности рабовладельческому государству предшествовали родовые общественные структуры с их жесткой иерархией: правление старейшин, военных вождей и шаманов, а того раньше — жестокие иерархическими отношения «обезьяньего типа». Хорош «золотой век»!

Реальным, однако, является инстинкт уравнительного распределения, к которому человек стремится до тех пор, пока не взлезает на вершину иерархической лестницы. Напомним читателю, что и обезьяньи субдоминанты вечно бунтуют, пытаясь свергнуть «ненавистных» им иерархов, но, добившись своей цели, сами становятся точно такими же иерархами.

Полного социального равенства (общества без иерархии) не было, пожалуй, никогда ни у людей, ни у их предков. Вечным же был, однако, бунт субдоминант, их яростный протест против привилегий доминанта. «Почему ему, а не мне?! Чем я хуже?! Пусть уж лучше все поровну!

Как известно, добившись привилегий, почти никто почему-то не продолжает протестовать: «С какой стати мне, а не им?! Чем они хуже?!» В этом уж марксисты, точно, правы: Бытие определяет сознание!

Чтобы убедиться в только что сказанном, нет нужды погружаться в глубины человеческой предыстории. Достаточно сравнить поведение многих наших «друзей народа» до и после августовских событий. Почему сейчас им всем, вроде бы, расхотелось разоблачать «сладкую жизнь» там, «наверху»? Таких как академик Сахаров ведь считанные единицы.

Какая же, однако, форма собственности была у наших отдаленных пращуров?

Конечно, род владел сообща своим убежищем, например, пещерой и прилежащим к ней участком земли. Собственность была общеродовой. Но поровну ли ее делили? Вероятно, нет. Иерархи, как бы они там ни назывались, распределяли ее по своему усмотрению. Равенство было, но, как на «Скотской ферме» Дж. Оруэлла: одни были «более равны, чем другие».

Таким образом, реальность — не миф о золотом веке первобытного коммунизма, а нечто совсем иное: заложенный в нас инстинкт уравнительного распределения. Он унаследован нами от предков и дает себя знать, пока мы находимся в низу иерархической пирамиды. Как на беду, этот инстинкт, однако, глохнет по мере нашего восхождения на ее вершину.

И собаки, и волки, и обезьяны в своих стаях вечно пытаются урвать кусок, не меньший, чем у соседа. Все они приходят в отчаянье и ярость, если сосед, равный по рангу, получил нечто такое, что им не досталось. Это ведь и есть стремление к равенству (см. гл.3). Но, увы, когда к нему таким образом стремится в равной мере вся стая, сильным, задиристым, нахальным, а иногда и умным достается гораздо больше, чем всем прочим. Одни получают больше, работая локтями, другие — подлизываясь к доминантной особи, а третьи, просто-напросто, воруя.

Так было еще до появления человека, на том стоим и ныне, но, осознав хотя бы, что это несправедливо. Инстинкт уравнительного распределения, по-видимому, очень стар. Это как бы изнанка зависти, о которой мы уже писали.

Словом подытожим: никакого первобытного коммунизма никогда не было. Однако, само стремление к уравнительному распределению материальных благ в пределах небольшого коллектива и его групповая собственность на землю — инстинкт, генетически заложенный в нас естественным отбором, а вовсе не измышление философов и политиков.

В пользу такого предположения говорит то, что общества с уравнительным распределением благ то и дело возникали в разные исторические эпохи, на разных континентах и у различных народов.

Только что мы поминали Спарту после реформ Ликурга. У спартиатов, живших за счет труда илотов, все, что можно поделить, делили, и правда, поровну. Денежное обращение было строго ограничено и в качестве обменной единицы использовали здоровенные железные болванки — специально для того, чтобы их неудобно было носить с собой, копить.

В Иудее во II–I веке до нашей эры существовали ессейские (особая секта иудаизма) общины или, вернее сказать, коммуны с уравнительным распределением.

Государство инков в Перу во многом напоминало Спарту. Там царило централизованное распределение типа «государство-дворец». Всем, кроме живших в невообразимой роскоши владык и их придворных, полагался более или менее равный паек.

Общей собственностью братии было имущество многих монастырских общин, христианских и буддийских.

Уравнительное распределение практиковалось в некоторых рыцарских орденах с соответствующим уставом в средневековой Европе, а также в кое-каких общинах воинов в исламских странах, в военных общинах монгол и некоторых других степных завоевателей в первый период после появления; в пиратской республике на Мадагаскаре (конец XVII века); в иезуитских «редукциях» в Парагвае (XVIII век), но, правда, только для полурабов-индейцев, а не для белых пастырей; в деревенских общинах древних германцев и славян, в недолговечных фаланстерах Оуэна; в чаяновских и толстовских сельскохозяйственных коммунах, наших ТОЗах, коммунах и колхозах первых послереволюционных лет до принудительной коллективизации.

Тот же устав хотя бы частично уравнительного распределения заведен в нынешних общинах «Новой альтернативы» в Западной Европе и в израильских кибуцах, в «колхозах» норвежских рыбаков.

Кое-какие элементы такого распределения некогда существовали и в наших деревенских общинах, особенно старообрядческих, поморских.

Мы сознательно привели этот длинный, но далеко не полный список, перепутав века и страны. Идея в том, что общины с уравнительным распределением материальных благ (на радость анархо-синдикалистам) возникали совершенно независимо друг от друга в разных странах, на разных континентах и в разные века.

Как правило, они существовали не особенно долго, хотя иногда это были все-таки целые столетия. Некоторые монастырские общины сохранялись на протяжении трехсот и более лет. И наши народники мечтали о чем-то похожем, намереваясь сохранить и социализировать «мир» — наши деревенские общины, начавшие быстро расслаиваться после отмены крепостного права.

По мнению авторов, это — очень интересный материал для размышлений всем тем, кто все еще в нашем растерявшемся мире продолжает размышлять о «вечных идеалах добра и справедливости».