Рефлекс оргазма. история болезни.

Чтобы показать процесс прямого высвобождения сексуальных (вегетативных) энергий из болезненных мышечных позиций, я выбрал случай, когда мне удалось особенно быстро и хорошо создать оргастическую потенцию. Я хотел бы предпослать изложению замечание, что демонстрация этого случая как примера не является претензией на то, чтобы показать те значительные трудности, которые возникают при преодолении нарушений оргазма.

Меня посетил 27-летний техник, страдающий алкоголизмом. Он страдал от того, что уступал своему влечению и напивался почти ежедневно «до положения риз», боясь в то же время полного разрушения своего здоровья и потери трудоспособности. Встречаясь с друзьями, он предавался беспробудному пьянству. Его жизнь осложнялась очень несчастным браком с женой-истеричкой. Несмотря на несчастливый брак, он не мог решиться связать свою судьбу с другой женщиной. Было нетрудно увидеть, что убожество брака являлось одним из мотивов бегства в алкоголизм. Он жаловался, что «не чувствует жизни». Не радовала и работа, которую он выполнял механически, безжизненно, без какого бы то ни было интереса. Пациент утверждал, что, если такая ситуация продлится, с ним вскоре все будет кончено. В этом состоянии он пребывал уже четыре года, и за последние месяцы оно существенно ухудшилось.

Среди серьезных патологических особенностей характера бросалась в глаза неспособность к агрессии. Он чувствовал в себе принуждение, заставлявшее его постоянно быть «милым и вежливым», соглашаться со всем, что говорят люди, даже если речь шла о мнениях, полностью противоречивших его собственному. Больной страдал от поверхностности, владевшей им. Он не мог с полной серьезностью предаться никакому делу, никакой работе, никакой мысли и проводил свободное время в кафе и ресторанах, пробавляясь пустыми, бессодержательными разговорами и остротами. Правда, мой собеседник чувствовал, что речь шла о болезненном состоянии, но тогда ему еще не был в полной мере ясен именно болезненный смысл этих черт его характера и образа жизни. Он страдал от широко распространенного заболевания, которое в форме ложно понятой бесконтактной общительности превращается в жесткое принуждение и опустошает внутренний мир многих людей.

Для него была характерна манера неуверенно двигаться, входить в комнату быстрыми, большими шагами, отчего походка производила впечатление некой грубости. Больной не был напряжен, но казалось, что он все время настороже. Его лицо было лишено выражения и каких-то особых характерных черт. Кожа лица, слегка блестевшая, была сильно натянута и производила впечатление маски. Лоб казался «плоским». Маленький, судорожно напряженный рот едва двигался, когда пациент говорил. Тонкие губы казались плотно сжатыми. Глаза были лишены выражения.

Несмотря на очевидное тяжелое нарушение вегетативной подвижности, за всем этим чувствовалась очень живая, интеллигентная натура. Этому можно было приписать и собственные, весьма энергичные, попытки больного преодолеть свое состояние.

Последовавшее лечение продолжалось в целом шесть с половиной месяцев, занимая час ежедневно. Я хочу попытаться показать его важнейшие этапы.

На первом же сеансе я столкнулся с вопросом о том, начинать ли с воздействия на психическую «зажатость» или на бросавшееся в глаза выражение лица пациента. Я решился сделать второе и предоставить дальнейшему ходу лечения решение вопроса о времени и форме ликвидации психической замкнутости. За последовательным описанием его судорожно напряженного рта началось сначала слабое, а затем все более заметное клоническое дрожание губ. Он был ошеломлен непроизвольностью этого дрожания и защищался от него. Я призвал пациента следовать каждому импульсу. Затем губы начали ритмично вытягиваться и на несколько секунд застывать в таком положении, как при тонической судороге. При этом лицо пациента приобретало совершенно очевидное выражение младенца, что ошеломляло его. Охваченный страхом, он спрашивал, куда все это может привести. Я успокаивал больного, прося только последовательно поддаваться каждому импульсу и рассказывать мне о торможении импульса, если он ощущал таковое.

На следующих сеансах все отчетливее становились разные проявления на лице, постепенно будившие интерес больного. Он полагал, что этот процесс должен означать что-то необычное. При этом казалось очень странным, что его психическая сфера оставалась незатронутой, более того, после такого клонического или тонического возбуждения лица он мог спокойно разговаривать со мной. Во время одного из следующих сеансов сокращение рта усилилось до сдерживаемого плача. При этом он издавал звуки, похожие на долго подавлявшееся и наконец прорвавшееся всхлипывание. Мой постоянный призыв поддаваться каждому мышечному движению возымел успех. Описанная активность лица усложнялась. Правда, рот искажался в судорожном плаче, но это выражение не пропало со слезами, перейдя, к нашему изумлению, в выражение ярости, исказившее лицо. При этом пациент, как ни странно, не ощутил никакой ярости, хотя и знал, что испытывал именно ее.

Если эти мышечные действия особенно усиливались, так что лицо синело, то больной становился боязлив и беспокоен. Он вновь и вновь хотел знать, куда все это приведет и что же с ним происходит. Я начал обращать его внимание на то, что страх перед неожиданным событием вполне соответствовал общей характерологической позиции пациента, что над ним господствовал неопределенный страх перед чем-то неожиданным, что внезапно могло обрушиться на него.

Так как я не хотел отказываться от начатой последовательной разработки одного стереотипа физического поведения, надо было обрести ясность насчет отношения действий его лицевых мышц к общей оборонительной позиции характера. Если бы мышечная судорога не была выражена так четко, то я сначала воздействовал бы на характерологическую защиту, представшую передо мной в форме замкнутости. Напрашивалось соображение о том, что владевший больным психический конфликт был, очевидно, разделен. Защитная функция в этот момент осуществлялась благодаря его общей психической замкнутости, тогда как то, против чего он оборонялся, то есть вегетативное возбуждение, раскрывалось в действиях лицевых мышц. Достаточно своевременно меня посетила мысль о том, что в позиции мышц был представлен не только аффект, от которого оборонялся больной, но и сама эта оборона. То, что рот оказывался маленьким и судорожно сжатым, не могло быть ничем иным, кроме выражения прямой противоположности — вытянутого, подергивающегося, плачущего рта. Теперь дело было за тем, чтобы последовательно провести эксперимент по разрушению защитных сил не с психической, а с мышечной стороны.

Поэтому я последовательно обработал все мышечные позиции лица, относительно которых можно было предположить, что они представляют собой судороги, то есть гипертонический отпор соответствующим мышечным действиям. Прошло несколько недель, прежде чем действия лицевой и шейной мускулатуры дали следующую картину. Судорожное сокращение рта сначала уступило место клоническому подергиванию и перешло затем в складывание губ трубочкой, которое разрешилось плачем, хотя и не проявившимся в полную силу. В свою очередь, плач уступил место реакции ярости, проявившейся на лице с невиданной резкостью. При этом рот искривился, мускулатура нижней челюсти стала жесткой, как доска, зубы заскрежетали. К сказанному добавились другие выразительные движения. Пациент наполовину выпрямился на кушетке, содрогаясь от ярости, поднял кулак одеревеневшей правой руки, как бы собираясь нанести удар, но не сделал этого. Затем, измученный, он откинулся на кушетку, так как его дыхание прервалось. Все разрешилось в жалобных рыданиях. Эти действия выражали «бессильную ярость», которую дети часто испытывают по отношению к взрослым.

После того, как приступ миновал, он заговорил о происшедшем, полный душевного покоя, будто ничего и не произошло. Было ясно, что где-то следовало искать нарушение связи вегетативного мышечного возбуждения с психическим ощущением. Конечно, я постоянно обсуждал с пациентом не только последствия и содержание мышечных действий, но и его странную психическую замкнутость по отношению к ним. Нам обоим бросалось в глаза, что он, несмотря на свою неуязвимость, непосредственно понимал функцию и смысл приступов. Мне не было необходимости истолковывать их. Напротив, больной поражал меня разъяснениями относительно приступов, которые были ему непосредственно очевидны. Этот факт был очень отраден. Я вспоминал о многих годах трудной работы по толкованию симптомов, в ходе которой из внезапно приходивших в голову больного идей или симптомов делались выводы о ярости или страхе. За этим следовали длившиеся месяцами и даже годами попытки разъяснить их пациенту. Как же редки были удачные результаты, и как мало удавалось тогда выйти за пределы чисто интеллектуального понимания проблемы! Поэтому у меня были основания радоваться, когда больной без какого-либо объяснения с моей стороны непосредственно почувствовал смысл своих действий. Он понял, что проявил чудовищную ярость, которую десятилетиями держал в себе под спудом. Психический эмоциональный барьер пал, когда приступ вызвал воспоминание о старшем брате, который в детстве командовал и помыкал им.

Теперь пациент понял, что в прошлом он подавлял ярость против брата, которого особенно любила мать. Для зашиты он сформировал в себе любезность и любовь к брату — качества, самым резким образом противоречившие его подлинным чувствам. Он не хотел портить отношения с матерью. Ярость же, не находившая тогда выхода, выражалась теперь в действиях, будто десятилетия не могли ничего с ней сделать.

Здесь надо на миг задержаться и прояснить психическую ситуацию, с которой мы имеем дело. Аналитики, прибегающие к старой технике толкования симптомов, знают, что им приходится браться за психические воспоминания и более или менее предоставлять случаю решение вопросов о том:

1) всплывут ли соответствующие воспоминания о прежних переживаниях, и о том,

2) являются ли возникшие воспоминания действительно теми, из-за которых порождаются самые сильные и наиболее существенные для будущей жизни возбуждения.

Напротив, в вегетотерапии вегетативное поведение неизбежно вызывает воспоминания, имеющие решающее значение для развития невротических черт характера.

Известно, что подход со стороны одних только психических воспоминаний решает эту задачу в чрезвычайно неполной степени. При рассмотрении изменений, наступивших у пациента после многих лет лечения, можно понять, что такой подход не стоит затраченных времени и энергии. В случаях, когда удается подойти непосредственно к проблеме связанности вегетативной сексуальной энергии, аффект порождается прежде, чем наступает понимание того, о каком, собственно, аффекте идет речь. К этому добавляется и дополнительное, автоматическое, без каких-либо усилий появление вспоминания, сначала породившего аффект (как, например, в нашем случае было с воспоминанием о брате, которого предпочитала мать). Любое указание на этот факт не будет достаточно настойчивым. Он столь важен, сколь же и типичен. Не воспоминание при определенных условиях влечет за собой аффект, а концентрация вегетативного возбуждения и его прорыв воспроизводят воспоминание. Фрейд постоянно подчеркивал, что при анализе приходится иметь дело только с «производными подсознательного», что подсознательное ведет себя как «вещь в себе», то есть является на деле непостижимым.

Это утверждение было правильным, но не абсолютным. Мы должны прибавить к нему, что с помощью практиковавшихся тогда методов подсознательное можно было исследовать только в его производных, а не постигать в его собственном образе. Сегодня нам удается с помощью прямого доступа к тому, что связывает вегетативную энергию, постичь подсознательное не в его производных, а в его реальности. Наш пациент черпал ненависть к брату не из расплывчатых, мало отягощенных аффектами представлений о ненависти к своему брату, но вел себя так, как должен был бы вести себя в тогдашней ситуации, если бы ненависти к брату не противостоял страх перед потерей материнской любви. Более того, мы знаем, что существуют детские переживания, которые так никогда и не стали осознанными. Из последующего анализа нашего пациента следует, что хотя он и осознавал зависть к брату на интеллектуальном уровне, но никогда не осознавал степени и интенсивности мобилизованной им ярости. Теперь мы знаем, что действие психического переживания определяется не содержанием переживания, а степенью вегетативной энергии, мобилизуемой этим переживанием. Например, при неврозе навязчивых состояний осознаются даже кровосмесительные желания, но если они потеряли аффективное содержание, то есть они фактически неосознанны, так как их осознание удается лишь на интеллектуальном уровне. На деле это означает, что ликвидация вытеснения не удалась. Чтобы проиллюстрировать сказанное, обратимся к дальнейшим событиям в процессе лечения, о котором идет речь.

Чем интенсивнее становились действия лицевых мышц, тем шире распространялось телесное возбуждение, исходившее от груди и живота, все еще в условиях полной блокады психического осмысления. По прошествии нескольких недель пациент сообщил, что он во время конвульсий груди, особенно же при их прекращении, чувствовал «течение» в направлении подчревной области. В эти дни он уходил от своей жены с намерением встретиться с другой женщиной, но союз, к которому он стремился, не складывался, причем больной вовсе не замечал этого. Только когда я обратил его внимание на данное обстоятельство, он попытался заинтересоваться им после нескольких безобидно звучавших объяснений. Можно было ясно видеть, что он подчинен внутренней блокаде, которая не позволяла действительно аффективно подойти и к устройству личной жизни. Так как для анализа характера непривычно обсуждать сколь угодно актуальные темы, если больной сам с полной аффек-тивностью не приходит к их обсуждению, я отложил дело и продолжал следовать линии, которую предписывало мне распространение действия лицевых мышц.

Итак, тоническая судорога мускулатуры, ставшей жесткой, как доска, распространялась на грудь и надчревную область. Дело обстояло так, будто при приступах пациента против его воли поднимала с опоры некая внутренняя сила и держала в таком положении. Наблюдалось невероятное напряжение брюшной стенки и грудной мускулатуры. Прошло довольно много времени, пока я понял, почему не было дальнейшего распространения вниз. Я ожидал, что теперь вегетативное возбуждение перейдет с живота на таз, но этого не произошло. Наступили бурные клонические судороги ножной мускулатуры и очень сильно возрос коленный рефлекс. К моему крайнему удивлению, пациент сообщил, что он воспринимает судороги ножной мускулатуры как нечто чрезвычайно приятное. При этом я непроизвольно подумал о клонических спазмах у эпилептиков и увидел, что подтверждается моя точка зрения, в соответствии с которой при эпилептических и эпилептиформных мышечных сокращениях речь идет об освобождении от страха, а оно может восприниматься только как нечто приятное (восприниматься с удовольствием).

На протяжении лечения моего больного бывали периоды, когда я не был вполне уверен, не имею ли дело с настоящей эпилепсией. По меньшей мере внешне приступы, начинавшиеся тонически и иногда разрешавшиеся клоническими явлениями, имели очень мало отличий от эпилептических припадков. Я подчеркиваю, что на этой стадии после примерно трех месяцев лечения были мобилизованы мускулатура головы, груди и надчревной области, равно как и ножная мускулатура, в особенности коленная и бедренная. Подчревная область и таз были и оставались неподвижными. Неизменным сохранялось расщепление между мышечными действиями и их восприятием со стороны «Я». Пациент знал о приступе. Он мог понять его значение, но не чувствовал аффекта во время приступа. Главный вопрос, как и раньше, гласил: что же происходит между приступом и аффектом? Становилось все яснее, что пациент защищался от восприятия целого во всех его деталях. Мы оба знали, что его «Я» было очень осторожным. Осторожность выражалась не только в его психической позиции. Она выражалась не только в том, что он в своей любезности и приспособлении к требованиям, выдвигавшимся в процессе труда, всегда доходил лишь до определенной границы и отвергал те или иные требования, если они переходили определенный предел. Эта «осторожность» содержалась и в его мышечной активности, будучи, так сказать, дважды закрепленной. Сам пациент описывал и понимал свое состояние, представляя себя мальчиком, которого преследует мужчина, желая его избить. При этом он пытался увернуться, испуганно смотрел назад и втягивал ягодицы, чтобы преследователь не добрался до них. На обычном аналитическом языке после такого описания сказали бы: за избиением, конечно, скрывается страх перед гомосексуальным покушением. И действительно, пациент на протяжении года подвергался анализу с помощью толкования симптомов, в ходе которого постоянно делался вывод о его пассивном гомосексуализме. «Само по себе» это было правильно, но с точки зрения сегодняшних знаний аналитику следовало сказать себе, что такое толкование не имело смысла. Ведь мы видим, что в пациенте до сих пор действительно противоречило аффективному постижению этого факта — его осторожность и мышечная связанность энергии, далеко еще не ослабленная.

Я начал воздействовать на осторожность больного не с психической стороны, как поступал обычно в процессе анализа характера, а с телесной. Например, я вновь и вновь демонстрировал ему, что хотя он и выражал свою ярость в мышечных действиях, но никогда не продолжал их, никогда не дал на деле со всей силой опуститься сжатому и поднятому кулаку. Несколько раз оказывалось, что в тот момент, когда он хотел грохнуть кулаком по кушетке, ярость исчезала. Теперь я сконцентрировал работу на том, что тормозило осуществление мышечного действия, все время руководствуясь сознанием того, что именно в осторожности и выражалось торможение. После нескольких часов интенсивной работы над ситуацией отпора мышечным действиям пациенту внезапно вспомнился эпизод, произошедший с ним на 5-м году жизни. Маленьким мальчиком он жил на скалистом берегу, круто обрывавшемся в море. Он был очень живым ребенком и раскладывал на берегу костер, с которым играл так самозабвенно, что рисковал свалиться в воду. Мать появилась в дверях дома, находившегося на расстоянии нескольких метров, увидела, что делал сын, испугалась и попыталась увести его со скал. Она знала о двигательной активности сына, и это ее пугало. Мать приманивала сына к себе дружескими словами и обещаниями сладостей, а когда он последовал за ней, то был жестоко избит. Это переживание произвело на него большое впечатление, но теперь он понял его связь со своей оборонительной позицией по отношению к женщинам и осторожностью, которую проявлял в процессе лечения. Но тем самым проблема еще не была решена. Осторожность сохранилась.

Однажды в промежутке между двумя приступами пациент, страстный любитель ловли форелей, с юмором и очень выразительно описывал удовольствие, которое доставляло это занятие. Он воспроизводил соответствующие движения, описывал, как видят форель, как забрасывают удочку, и при этом его лицо приобрело невероятно жадное, почти садистское выражение. Я заметил, что, хотя больной очень точно описывал весь процесс, он опустил одну деталь — момент, когда рыба заглатывает наживку. Я понял связь, о которой шла речь, но увидел, что рассказчик не обратил внимания на этот момент. При использовании обычной аналитической техники ему сказали бы об этой связи или поощрили бы на се самостоятельное постижение. Но я был заинтересован в том, чтобы понять причину отсутствия описания последнего этапа рыбной ловли. Прошло примерно четыре недели до тех пор, пока не случилось следующее: сокращения тела все более начали терять свой судорожный тонический характер. Меньше стал и клонус, и начали проявляться странные сокращения живота. Они были не новы для меня, так как я видел их и у многих других пациентов, но не в той связи, которая сейчас раскрылась передо мной.

Верхняя часть туловища, сокращаясь, двигалась вперед, середина живота оставалась спокойной, а нижняя часть туловища, сокращаясь, двигалась в направлении, противоположном направлению движения верхней. Во время таких приступов пациент наполовину выпрямлялся, тогда как нижняя часть туловища двигалась кверху. Все происходившее представляло собой единое, органическое движение. Были часы, когда такое движение совершалось непрерывно. Чередуясь с этими сокращениями всего тела, в теле, особенно в ногах и животе, наступали ощущения «течения», которые он воспринимал как приятные. Положение рта и лица изменялось мало. Во время одного из приступов лицо пациента приобрело совершенно рыбье выражение. Он сказал, не дожидаясь приглашения, и прежде, чем я успел обратить его внимание на это; «Я чувствую себя как простейшее», а потом: «Я чувствую себя как рыба». Так что же произошло? Пациент своими телодвижениями изображал бьющуюся, очевидно пойманную, рыбу, не имея и понятия об этом, не установив связи с помощью ассоциаций. На аналитическом языке сказали бы: он играл пойманную рыбу. Наличествовали все признаки, позволявшие говорить об этом. Перекошенные и застывшие губы были судорожно вытянуты вперед. Тело вздрагивало от плеч до ног. Спина была жесткой, как доска. Не вполне понятно было на этой фазе положение рук, которые пациент при конвульсиях на протяжении определенного времени простирал вперед, как бы обнимая кого-то. Теперь я не помню, обратил ли его внимание на связь с историей о форели или он сам осознал эту связь (что в данном контексте не так уж и важно), но он непосредственно чувствовал ее и нимало не сомневался в том, что он сам был как ловцом форели, так и этой форелью.

Конечно, все это имело непосредственное отношение к разочарованию в матери. В детстве она с определенного момента оставляла его без внимания, плохо обращалась, часто била. Нередко случалось, что мой будущий пациент ожидал от матери чего-то очень хорошего, а происходило нечто прямо противоположное. Теперь стала понятна его осторожность. Он никому не верил, он не хотел быть пойманным. Вот какова была глубочайшая причина его поверхностности, его страха перед преданностью делу, перед взятием на себя деловых обязательств и т. д. Когда мы проработали эту связь, сущность больного изменилась поразительным образом. Его поверхностность исчезла, он стал серьезен. Серьезность проявилась внезапно во время одного сеанса. Пациент сказал буквально следующее: «Я ничего не понимаю, все стало вдруг таким смертельно серьезным». Это не было, к примеру, воспоминанием о серьезной эмоциональной позиции, занятой когда-то в детстве, — он действительно изменился от поверхностности к серьезности. Стало ясно, что его болезненное отношение к женщинам, то есть страх соединиться с женщиной, проявить преданность ей, был связан со страхом, ставшим элементом его психической структуры и коренившимся в характере. Женщины усиленно искали расположения этого мужчины, чем он пользовался на удивление редко.

С этого момента быстро и заметно усилились телесные импульсы «течения» сначала в животе, потом в ногах и верхней части тела. Он описывал ощущения не просто как течение, а как нечто сладострастное, «сладкое». Такое случалось особенно в тех случаях, когда сильные и быстрые сокращения живота следовали друг за другом.

Здесь надо задержаться на некоторое время, чтобы обрести ясность относительно ситуации, в которой находился пациент.

Сокращения живота представляли собой не что иное, как выражение снятия тонического напряжения мускулатуры брюшной стенки. Все действие в целом имело рефлекторный характер. При легком ударе по брюшной стенке сразу же начинались сокращения. После нескольких сокращений брюшная стенка была мягкой и глубоко вдавливалась, до этого она была жестко напряженной и характеризовалась явлением, которое я хотел бы назвать брюшной защитой, пока еще не вкладывая в это понятие четкого смысла. Оно констатируется у всех людей, страдающих неврозами, когда больных просят сделать глубокий вдох и при этом брюшная стенка слегка вдавливается у отверстия обеих реберных дуг на расстоянии 3 см ниже конца грудного хряща. При этом ощущается жесткое сопротивление внутри живота, или же больные говорят о боли наподобие той, которую вызывает давление на яичко. Взгляд на положение кишечника и солнечного сплетения вегетативной нервной системы показывает нам в связи с явлениями, которые еще предстоит назвать, что напряжение живота имеет функцию окружения солнечного сплетения. Возникает давление, действующее с брюшной стенки на солнечное сплетение. Ту же функцию выполняет напряженная и опустившаяся диафрагма. Типичен и этот симптом. У всех без исключения невротиков можно обнаружить тоническую контрактуру диафрагмы. Она выражается в способности пациента дышать только плоско и прерывисто. При выдохе диафрагма поднимается, изменяется давление на органы, лежащие под ней, в том числе и на солнечное сплетение. С расслаблением диафрагмы и мускулатуры брюшной стенки связано, очевидно, новое освобождение вегетативного сплетения от давления, обременяющего его. Это выражается в возникновении ощущения, подобного испытываемому при качке, подъеме на лифте или падении на надчревную область.

Основываясь на своем опыте, я должен предположить, что речь идет в данном случае о чрезвычайно важном явлении. Большая часть пациентов вспоминала, что они детьми упражнялись в сдерживании и подавлении ощущений, особенно сильно дающих себя знать вместе со страхом или яростью.

Они спонтанно научились сдерживать дыхание и втягивать живот. Понимание напряжения солнечного сплетения необходимо для дальнейшего хода лечения нашего пациента. То, что последовало теперь, полностью согласовывалось с вышеописанным предположением и подтверждало его. Чем настойчивее я заставлял пациента наблюдать за положением мускулатуры в верхней области живота и описывать его, тем интенсивнее становились сокращения, тем сильнее становились ощущения течения после прекращения конвульсий, тем более распространялись волнообразные, змееподобные движения тела. Но таз все еще сохранял неподвижность до тех пор, пока я не начал доводить до сознания больного судорожное сокращение тазовой мускулатуры. При сокращениях вся нижняя часть тела подавалась вперед, но таз все еще оставался неподвижен. Я призвал больного обратить внимание на торможения, препятствовавшие движению таза. Прошло примерно две недели, прежде чем он полностью постиг мышечное торможение таза и преодолел препятствие. Пациент постепенно научился включать таз в сокращение. Теперь и в гениталиях появились ощущения течения, которых он раньше ни разу не испытывал. Во время сеанса больной испытал эрекцию и мощный импульс к эякуляции. Теперь сокращения таза, верхней части туловища и живота стали теми же, которые возникают и переживаются при оргастическом клонусе.

С этого момента работа концентрировалась на максимально точном описании позиции больного во время полового акта. Выяснилось то, что встречается не только у всех невротиков, но и у большинства людей обоего пола: движение при половом акте искусственно форсируется, причем партнеры этого не знают. Обычно двигается не таз сам по себе, а одновременно живот, таз и бедра. Это не соответствует естественному вегетативному движению таза при половом акте и вызывает торможение оргастического рефлекса. Оно, в отличие от рефлекторного акта, произвольно. Его функция заключается в снижении или полном подавлении оргастического ощущения течения в половых органах. Исходя из этого опыта, я мог теперь быстро продвинуться в работе с пациентом. Оказалось, что он постоянно держал дно таза сильно напряженным. Только теперь я понял ошибку, в которую впал прежде. Пытаясь до сих пор устранить оргастические торможения, я, правда, лечил конграктуру дна таза и пытался снять ее, но это вновь и вновь вызывало у меня впечатление о недостаточности сделанного, о том, что результат в чем-то не полон. Теперь я понял: диафрагма давила сверху на солнечное сплетение, брюшные стенки — спереди и сжатие всего дна таза имело целью существенно сузить снизу брюшное пространство. Позже я вернусь к значению этого факта для возникновения и закрепления невротических ситуаций.

Прошло еще несколько недель, и мне удалось полностью снять с пациента мышечный панцирь. По мере того как в гениталиях усиливались ощущения течения, изолированные сокращения живота слабели. Увеличивалась серьезность его эмоциональной жизни. В этой связи пациент вспомнил о переживании, которое он испытал на втором году жизни.

Лето. Они с матерью одни на даче. Светлая летняя ночь. Мать глубоко дышит во сне, снаружи слышится равномерный плеск волн. Было то же самое очень серьезное, печально-меланхолическое настроение, которое чувствовалось и сейчас. Можно сказать, что он вспоминал об одной из ситуаций самого раннего детства, когда еще допускал вегетативную (оргастическую) тоску. После разочарования в матери, происшедшего в пять лет, он боролся против своей предшествующей вегетативной жизни, стал холодным, поверхностным, короче говоря, сформировался тот характер, с которым я имел дело, начиная анализ. После этого рассказа усилилось чувство «странного контакта с миром». Он уверял меня в полной тождественности той эмоциональной серьезности, которая владела им теперь, с ощущением, испытанным им совсем маленьким мальчиком рядом с матерью, особенно в ту ночь. Он описывал это ощущение следующим образом: «Я был словно непосредственно связан с миром. Казалось, будто колебалось все во мне и вне меня, будто все привлекательное появлялось медленно, наподобие волн. Я ощущал нечто вроде защитной оболочки вокруг ребенка. Просто невероятно, как я чувствую теперь глубину мира». Мне не понадобилось даже объяснять пациенту то, что он понял: связь с матерью — то же, что связь с природой. Отождествление матери с Землей или мировым пространством приобретает глубокий смысл, если его понимают, исходя из вегетативного созвучия между «Я» и миром.

В один из следующих дней пациент пережил тяжелый приступ страха. Он вскочил с болезненно распахнутым ртом. На лбу выступили капли пота, а мускулатура была очень сильно напряжена. В галлюцинациях он воображал себя животным — обезьяной, при этом рука больного полностью уподобилась скрюченной обезьяньей руке и из груди он исторгал такие звуки, как сам потом сказал, «будто у него не было голосовых связок». Он чувствовал себя так, словно кто-то подошел совсем близко и угрожал ему. Потом больной крикнул, как в трансе: «Да не злись, я хочу только пососать». Приступ страха постепенно прошел, пациент успокоился, и затем мы проработали случившееся. При этом он вспомнил наряду со многим прочим, что примерно в два года он впервые увидел «Жизнь животных» Брэма. Он не помнил, возникал ли тогда тот же страх, но страх, несомненно, соответствовал тогдашнему переживанию: он рассматривал гориллу с большим восхищением и удивлением.

Страх, не получивший тогда развития, тем не менее господствовал над ним всю жизнь. Теперь он вырвался. Горилла представляла собой отца — угрожающий образ, который хотел помешать сосанию. Следовательно, его отношение к матери оставалось фиксированным на определенной стадии и в форме сосательных движений рта прорвалось сразу же при начале лечения, но только после осмысления ситуации всего мышечного панциря, в который был заключен характер пациента, это спонтанно стало ему понятным. Не было необходимости в течение пяти лет искать с помощью следов воспоминаний источник этого переживания. В момент лечения передо мной предстал младенец с соответствующим выражением лица, только что испытавший страх.

Я могу сократить описание. После освобождения от разочарования в матери и следовавшего отсюда страха перед самоотречением генитальное возбуждение резко возросло. Прошло всего несколько дней, и недавний больной познакомился с милой молодой женщиной, с которой у него быстро и без затруднений установились самые близкие отношения. Совершив второй или третий половой акт со своей возлюбленной, он, сияя, пришел ко мне и удивленно сообщил, что при этом таз «гак странно двигался сам собой». При более точном описании выяснилось, что пациент еще испытывал легкое торможение в момент семяизвержения. Но, так как движение таза стало свободным, ликвидация последнего признака болезни стоила совсем небольших усилий. Все дело было теперь в том, чтобы он в момент семяизвержения не останавливался, а мог полностью ввериться вегетативной моторике. Пациент ни мгновения не сомневался в том, что сокращения, которые охватывали его во время лечения, были не чем иным, как сдержанными вегетативными (оргастическими) движениями при совокуплении.

Но, как выяснилось позже, рефлекс не стал проявляться совершенно беспрепятственно. Сокращения еще оставались толчкообразными, сохранялся сильный страх перед непроизвольным откидыванием головы назад, то есть перед позицией самоотречения. Прошло еще немного времени до тех пор, пока пациент сменил сопротивление на мягкие гармоничные движения. Теперь было покончено и с остатком нарушений, который прежде не проявлялся с такой отчетливостью. Жесткая, напоминавшая удары форма сокращений сопутствовала психической позиции, которая формулировалась следующим образом: «Мужчина жесток и неуступчив, всякая готовность отдаться — женское свойство». Вслед за осознанием ошибочности этой позиции ликвидировался и уходивший корнями в детство конфликт с отцом. С одной стороны, больной чувствовал, что отец защищает его и обеспечивает ему безопасность. При любой сколь угодно трудной ситуации он имел возможность «отступления» в родительский дом. Но одновременно он стремился к самостоятельности и независимости от отца, ощущая свою потребность в защите как нечто женственное и желая избавиться от нее.

Так друг другу противостояли стремление к самостоятельности и пассивно-феминистическая потребность в защите. Оба проявлялись в форме рефлекса оргазма. Разрешение психического конфликта последовало одновременно с устранением жесткой, подобной удару, формы рефлекса и его «разоблачения» как отпора мягкому отдающемуся движению. Когда пациент сам пережил в рефлексе самоотречение, его охватило сильное замешательство. «Я никогда бы не подумал, — сказал он, — что мужчина может отдаваться. Я всегда считал такое действие признаком женской сексуальности». Следовательно, его собственная женственность, которой он давал отпор, была связана с естественной формой оргастического самоотречения, из-за чего это последнее и нарушалось. Интересно, как в психической структуре больною отражалась и закреплялась двойная общественная мораль. В официальных общественных воззрениях «отдаваться» — эмоциональная характеристика женщины, а быть «неуступчиво жестким» — мужчины. Общественная идеология не в силах представить себе самостоятельного человека отдающимся, а отдающегося человека — самостоятельным. Подобно тому, как женщины в соответствии с этим отождествлением хотят протестовать против своей женственности и быть мужественными, так и мужчины защищаются от своего естественного сексуального ритма из страха показаться женственными. Отсюда и черпает свое мнимое оправдание различный подход к сексуальной жизни мужчины и женщины.

В последующие месяцы произошло совершенствование каждой черты характера пациента. Он перестал пить без меры, но в компании, бывало, не отказывался от спиртного. Сначала ему удалось сделать более сносными отношения со своей женой, но потом он связал жизнь с другой женщиной и, полный интереса к жизни и воодушевления, приступил к новой работе.

Поверхностность полностью исчезла. Теперь этот человек не мог, как раньше, вести праздные беседы в ресторанах или предаваться другим столь же бессодержательным занятиям. Я хотел бы со всей настоятельностью подчеркнуть, что мне и в голову не приходило осуществлять моральное руководство пациентом или как-то влиять на него. Я сам был ошарашен спонтанным изменением его сущности в направлении к серьезности и деловитости. Теперь он постиг основные понятия сексуальной экономики не столько в результате своего действительно длительного лечения, но — и это можно утверждать со спокойной совестью — стихийно, благодаря изменению структуры характера, новому телесному ощущению, встав на точку зрения вновь обретенной вегетативной подвижности.

Я практикую технику вегетотерапии уже на протяжении шести лет, применяя ее по отношению к студентам и больным, и могу констатировать, что она представляет собой важное завоевание при лечении неврозов характера. Результаты лечения лучше, чем прежде, а само оно занимает меньше времени. Некоторые врачи и педагоги уже овладели техникой вегетотерапии, основанной на анализе характера.