В храме

Храм, посвященный празднику Воздвижения Креста Господня, был средоточием духовной, молитвенной, даже хозяйственной жизни обители. С него начиналось все - с молитвы в нем, конечно. К храму вели два крылечка, оба с северной стороны. Небольшие, застекленные - рамы с четким геометрическим рисунком переплетов даже украшали их, - они увеличивали площадь храма, когда собиралось много паломников. В ближайшем к алтарю крыльце устраивались в теплые летние дни священноиноки для исповеди народа. В таких случаях это крыльцо закрывали и входом служило другое. Из храма вы сразу попадали в длинный коридор, по обеим сторонам которого располагались кельи. Прежде здесь лежали заболевшие монахи. Кто мог ходить, приходил к службе, а кто не мог - лежа слышал все, даже из последней, самой дальней кельи.

В самом храме было все очень просто и, конечно, очень чисто. Новый иконостас заменил недавний набор икон, временно отделявший алтарь от остального пространства. Иконостас - трехъярусный, В местном ряду иконы Матери Божией и Спасителя в рост в металлических ризах еще соответствовали друг другу, а все остальные были собраны из разных мест и отличались друг от друга содержанием, исполнением, оформлением. Например, " праздничный чин" не имел ни одной иконы праздника. Просто подобрали по размеру иконы святителей, апостолов, преподобных - что было. Выше - Спаситель на Престоле и Богоматерь с Предтечей по сторонам. Никого это не смущало, да и, возможно, не все это замечали. Клиросы отделялись иконами довольно большого размера резных киотах. Была среди них одна икона - Нерукотворного Спаса, которую особенно почитали. Кто-то сберег ее в годы разрухи и вернул обители, из которой она и была взята. Говорили, что прежде, до первого разорения в 1922 году, эта икона стояла в келье одного монаха и отличалась такой особенностью: стоило кому-то из пришедших заговорить о пустом, как от иконы слышался треск... Монахи это знали и старались следить за своими словами и мыслями. В центре храма стоял низкий столик, на котором лежала копия с чтимой иконы Рождества Пресвятой Богородицы. Обычно в конце богослужения к ней парами подходили насельники, начиная со старших, а потом уже и все богомольцы. Храм оживал в четыре часа. Около четырех тоненько звонил колокольчик, поднимая всех к утренней молитве. Сначала очень трудно было вставать, потом втягивались. В Глинской пустыни мне приходилось бывать только летом, в самую светлую пору, но и то утром всегда был полумрак - без свечки не прочитать ни слова. На восточной стороне высился сосновый бор, и это тоже мешало раннему свету пробиваться в храм. В лесу, в ближайших кустах поднимался, будто со сна, туман. Когда мы шли на утренние молитвы, то видели, как из всех дверей выходили фигурки, все тянулись в храм. Жизнь пробуждалась. Какое-то время приходилось бороться со сном, слова молитв сливались, потом прояснялись отдельные фразы, наконец, - целые молитвы. На глазах светлело, часам к шести утра яркие лучи солнца рвались в окна, зажигая зеленую катапетасму (завесу за царскими вратами в алтаре). К этому времени заканчивалась полунощница, следовавшая сразу за утренними молитвами. Потом утреня, а перед ней маленький перерывчик. Мы обычно спешили им воспользоваться, чтобы перейти дорогу по отсыревшему за ночь песку и походить среди саженных монахами сосен, насладиться их смолистым духом.

В храме на утрени читали Пролог. В это время все садились, где могли. Богомольцы - на пол (он был всегда чистым), монахи - на скамьи, кто-то устраивал себе сидение из ящиков. Сидели и при чтении кафизм. Всегда в это время читалось: " В той же день слово..." Далее следовало имя Иоанна Златоуста или аввы Дорофея, Ефрема Сирина и др. Словом, святоотеческие поучения входили в основное " правило" молитвенной жизни обители. Хочешь или нет, но слышишь. И что-нибудь, конечно, оставалось в памяти от ежедневного чтения. Мне не всегда удавалось стоять всю службу, только по праздникам. Когда утреня кончалась (обычно в 8-м часу), стелили... не ковры, конечно, а половички, и старшая братия возглавляла пение торжественного акафиста Спасителю, а в субботу - Божией Матери. В 9 часов начиналась Литургия, всегда одна, так как в храме был один престол. К одиннадцати часам она заканчивалась, храм же продолжал объединять тех, кому хотелось заказать молебен с акафистом. Иногда акафистов набиралось столько, что требный иеромонах мог прочитать два-три кондака с икосами из каждого, чтобы закончить и успеть подкрепиться до четырех, то есть до начала вечерни. Ранее трех часов редко затихало пение в храме. Те, кто оставался на молебен стояли часами сверх всех уставных служб, лишаясь трапезы, на которую всех паломников приглашали после братии. Братская трапеза кончалась к часу. Помолившись, монахи расходились, и это же помещение для трапезы предоставлялось паломникам. Пойти или не пойти - каждый решал сам. Не ходили - не положено было пользоваться трапезой - только накануне причащения. Тогда довольствовались " сухоядением", то есть давался хлеб, несколько кусочков сахара, если были - огурцы или помидоры, а кипяток - в титане, можно было брать, сколько надо. В 16 часов была вечерня до 17 часов, потом перерыв, когда можно было перекусить, но " по кельям", а богомольцы в уголках сидели и жевали, что давали. В 18 часов читали повечерье, три канона и молитвы на сон грядущим. Заканчивалась молитва в храме пением стихир Кресту: " Иже крестом ограждаеми..."

В праздники и воскресные дни характер службы менялся. Сразу ясно - праздник! И " силы" были те же, и служили, в основном, те же, а все-таки, праздники были торжественными, приподнятыми. С вечера уже заметны были изменения: после часовой малой вечерни, которую служили с 1б до 17 часов вечера в 18 часов начиналось всенощное бдение. На него созывала нехитрая " колокольня", где висели самые различные железки, из которых гаечным ключом извлекали вполне приличную для такого случая мелодию. Часы, например 1-й час читались в первом часу ночи и расходились все уже в сплошной тьме, которую мало помогал разогнать единственный фонарь на столбе. Звезды были высоко и к их свету над было привыкнуть, чтобы различить нужную дверь, но все рядом и теряться было негде. Утром можно было чуть позже встать - служба начиналась в 6 часов. Она включала праздничную или воскресную полунощницу, торжественный акафист Божией Матери, часы и литургию.

В обычные дни нам приходилось стоять на утреннем правиле с 4-х до 6 часов. Когда просыпался репродуктор дома инвалидов и по всей территории плыла мелодия " Реве та стогне", мы шли на " послушания". Оставались в храме из богомольцев только те, кто недавно приехал. Общий порядок был таким: три дня благословляли жить и молиться, а потом или возвращаться домой, или включаться в общий труд. Остающиеся в храме обычно, если не было большого наплыва богомольцев, стоя " как положено": справа впереди - редкие старички из приезжих, ближе к выходу и стенке - братия (потом для братии освободили и одну келью, ближайшую к храму); слева - женщины, которых всегда, на всех богомольях преобладающее большинство. Если народу был много, то уплотнялись и строгого деления не соблюдалось - лишь бы все поместились. В храме стояли благоговейно, тихо. Разговаривать старались шепотом, и только спрашивали, если что нужно было. Когда же кто-то отвлекался и забывался - о.Иоанникий, высокий монах за свечным ящиком, стучал карандашиком по деревянной стойке. Все понимали, и разговоры стихали.

Еще одна интересная деталь отличала храм Глинской пустыни. Там вопрос денег будто не существовал. Не было " кружки", не было тарелки " на общую свечу", не было блюда у аналоя, где исповедовались. На удивление дешевы были свечи, плата за поминовение, сорокоусты, молебны и панихиды. Раз в неделю ходили с “тарелкой” по народу. Когда было положено стоять с зажженными свечами, их разносили и раздавали бесплатно. 3а стол и кров (ведь каждого куда-нибудь да устраивали) платы не требовалось. Кто мог, что-то отдавал или потом присылал, кто не мог - не слышал ни намека, ни жалоб на трудности содержания...

Наши " послушания"

О.Серафим-духовник благословлял нам останавливаться в " московском" домике, если, конечно были места. Иногда мы останавливались и первой келье, общей, где на ночь стол задвигали в угол, на пол стелили матрасы, набитые сеном, и такие же подушки давались под голову. На сон оставалось мало времени и, казалось, уснуть можно и на камне, а спать на чистом полу на сене - и вовсе одно удовольствие. Мне только всегда казалось мало этих четырех-пяти ночных часов, особенно в первые дни по приезде. Потом, правда, и это не тяготило, привыкали.

Как только мы появлялись в обители, то сразу же спешили включиться в " свои" дела. Именно спешили, в тот же день просили на это благословения, стараясь не терять ни минуты. Тетушка могла тут же идти к любому из известных ей старичков-монахов. Она давно уже работала хирургической медсестрой, была опытным специалистом, к тому же к своим обязанностям всегда относилась не только добросовестно, но и с особой заботливостью, желанием хоть как-то помочь, облегчить боль, сделать необходимую перевязку с уважением к терпению больного. В обители почти все старички мучились от страшных ран на ногах. Да и редко, кто из насельников был здоровым физически. Что-то из медикаментов мы привозили, кое-что уже было у них. Ознакомившись с положением болящих, получив в первую очередь благословение у настоятеля, тетушка исчезала. Меня в обители ждали другие дела. Еще до революции в обители была иконописная мастерская, которую возглавлял о. Серафим (Амелин) - настоятель Глинской пустыни в описываемое время. Местные помнили об этом и несли ему не заказы уже, а иконы, очень пострадавшие от всего пережитого. О.Серафим жалел и иконы, и принесших - принимал. Иконы стояли у него везде, где только можно. Сам о.Серафим по старости и по занятости делами управления не мог уделять время реставрации, мало помогал и местный художник инок Анатолий, у которого было много разных забот. Вот эти дела и поручали мне, когда мы приезжали. Иконы были, в основном, написаны маслом, поэтому достаточно было подклеить холст; подгрунтовать там, где осыпался левкас, дописать маслом там, где разрушен красочный слой, в некоторых местах подтонировать, а иногда промыть, сняв слой копоти и пыли - и совсем другой вид приобретала икона. Икон набиралось много, поэтому и дел у меня было немало. Мне хотелось сделать как можно больше, чтобы иконы снова были на своих местах, чтобы люди радовались их возвращению, благодарили о.Серафима и молились. Обычно весь световой день - с 6 утра до 8 - 9 вечера - был занят, но это не тяготило и не приносило усталости. Тем более - неудовольствия или скуки. В праздники и накануне, на всенощной мы были в храме, могли выйти в лесок, благо он был рядом, но надолго отрываться от дел и тогда не хотелось.

Удивительное, редкостное впечатление осталось на всю жизнь от пребывания в Глинской пустыни - от сочетания молитвы и труда, собранности, сосредоточенности на серьезных вопросах и свободы от всякого давления, власти, авторитета или даже чуда. То участие, которое принимали старцы в жизни всех приходящих, -.исключало всякое желание чем-то выделяться, чего-то себе хотеть, достаточно было просто, вместе молиться, трудиться и даже радоваться, что Бог каждого ведет к спасению и помогает самым неожиданным, порой чудесным образом.