Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Глава xl
Семейные отношения Было бы неестественно, если бы человек с таким характером, как мистерДомби, встретив противодействие со стороны столь энергической особы, какуюон против себя восстановил, смягчил властный и суровый свой нрав или если быхолодная, непроницаемая броня гордыни, его облекавшая, стала более гибкой отнепрестанного столкновения с высокомерием, презрением и негодованием.Проклятье такой натуры - оно-то и является, в основном, тем тяжкимвозмездием, какое в ней самой заключается, - состоит в том, что почтение иуступчивость способствуют развитию дурных ее свойств и служат для нее пищей, но наряду с этим сопротивление и противодействие настойчивым ее притязаниямпитают ее ничуть не меньше. Злое начало в ней обретает силы для роста иразвития в противоположностях: оно находит опору как в сладости, так и вгоречи. Склоняются перед ней или ею пренебрегают - она по-прежнемупорабощает сердце, в котором воздвигла свой престол, и боготворят ее илиотвергают, - остается таким же суровым владыкой, как дьявол в мрачныхлегендах. В своих отношениях к первой жене мистер Домби, холодный и высокомерный, держал себя, как некое высшее существо и едва ли не почитал себя таковым.Для нее он был " мистером Домби", когда она впервые его увидела, и оставался" мистером Домби" вплоть до ее смерти. Он утверждал свое величие напротяжении всей их супружеской жизни, и она покорно его признавала. Онсохранил за собой свое высокое положение на троне, а она - свое скромноеместечко на нижней его ступени; и благо было ему, отдавшемуся в рабствоединой идее. Он воображал, будто гордыня второй его жены соединится с егогордыней, вольется в нее и укрепит его величие. Он видел себя болеенадменным, чем когда бы то ни было, полагая, что надменность Эдит будетспоспешествовать его собственной надменности. Ему и в голову не приходило, что высокомерие супруги может обернуться против него. А теперь, когда онубедился, что оно преграждает ему путь на каждом шагу и повороте егоповседневной жизни, обращая к нему свой холодный, вызывающий и презрительныйлик, гордыня его, вместо того чтобы увянуть или склонить голову под ударом, пустила свежие побеги, стала более сосредоточенной и напряженной, болеемрачной, угрюмой и неподатливой, чем когда-либо прежде. Кто надевает такую броню, навлекает на себя также другое тяжкоевозмездие. Броня непроницаема для примирения, любви и доверия, для всехнежных чувств, наплывающих извне, для сострадания, кротости, доброты. Но кглубоким уколам, наносимым самолюбию, она чувствительна так же, какобнаженная грудь - к ударам кинжала; и при этом открываются такиемучительные гнойники, каких не найти в других ранах, хотя бы их и нанеслажелезная рука самой гордыни, обратившаяся против гордыни более слабой, обезоруженной и поверженной. Таковы были его раны. Он ощущал их болезненно в уединении своих старыхкомнат, куда он снова начал удаляться и проводить в одиночестве долгие часы.Казалось, судьба обрекла его быть всегда гордым и могущественным, всегдауниженным и беспомощным, меж тем как он должен был быть особенно сильным.Кому суждено было осуществить эту волю рока? Кому? Кому удалось завоевать любовь его жены так же, как некогда любовьего сына? Кто была та, которая оповестила его об этой новой победе, когда онсидел в темном углу? Кто была та, чье единое слово достигало цели, которойон не мог достигнуть при всем напряжении сил? Кто была та, лишенная еголюбви, заботы и внимания, которая цвела и преуспевала, тогда как умирали те, него он оберегал? Кем могла она быть, как не той самой дочерью, на которуюон часто посматривал смущенно в пору ее сиротливого детства, охваченныйстрахом, что может ее возненавидеть, и по отношению к которой егопредчувствие сбылось, ибо он ненавидел ее? Да, и он хотел ее ненавидеть и укрепил эту ненависть, хотя на девушкуеще падал иногда отблеск того света, в каком она предстала перед ним впамятный вечер его возвращения с молодой женой. Он знал теперь, что онакрасива; он не оспаривал того, что она грациозна и обаятельна и что он былизумлен, когда она явилась перед ним во всем очаровании своей юнойженственности. Но даже это он ставил ей в вину. Предаваясь мрачному инездоровому раздумью, несчастный, смутно понимая свое отчуждение от всехлюдей и бессознательно стремясь к тому, что всю жизнь от себя отталкивал, усвоил превратное представление о своих правах и обидах и благодаря этомуоправдывал себя перед ней. Чем более достойной его обещала она стать, тембольше склонен он был притязать задним числом на ее уважение и покорность.Разве выказывала она когда-нибудь свое уважение и покорность? Чью жизньукрашала она - его или Эдит? Кому первому открыла свое обаяние - ему илиЭдит? Да ведь отношения между ними с самого ее рождения не походили наотношения между отцом и дочерью! Они всегда были чужды друг другу. Онавсегда поступала наперекор ему. Теперь она участвовала в заговоре противнего. Ее красота смягчала натуры, не склонившиеся перед ним, и оскорблялаего своим противоестественным торжеством. Может быть, во всем этом слышался неясный голос чувства, проснувшегосяв груди, хотя оно и вызвано было эгоистическим сознанием, что в ее властисделать его жизнь иною. Но он заглушал эти далекие раскаты грома прибоемволн своей гордыни. Он не признавал ничего, кроме своей гордыни. И в гордынесвоей, приносившей ему тревогу, тоску и мучения, он ненавидел ее. Мрачному, упрямому, хмурому демону, которым он был одержим, его женапротивопоставила свою - иную - гордость. Они никогда не могли бы житьсчастливо вместе; но ничто не в силах было сделать их жизни болеенесчастной, чем эта умышленная и упорная борьба таких страстей. Его гордостьнастаивала на сохранении его верховной власти и требовала от жены признанияэтой власти. Она согласилась бы пойти на смертные муки, но до последнейминуты не спускала бы с него надменного взгляда, выражавшего спокойное, неумолимое презрение. Вот чего он добился от Эдит! Он не подозревал, какиебури и борьбу выдержала она, пока удостоилась чести принять его имя. Он неподозревал о том, на какие уступки, по ее мнению, она пошла, когда позволилаему назвать ее женой. Мистер Домби решил показать ей, что он - владыка. Нет и не может бытьиной воли, кроме его воли. Он хотел, чтобы она была гордой, но ее гордостьдолжна была служить его интересам, а не быть в ущерб им. Когда он сидел сожесточившимся сердцем, в одиночестве, он часто слышал, как она уезжала ивозвращалась домой, поглощенная заботами лондонской жизни и уделяя столькоже внимания его симпатиям и антипатиям, его удовольствию и неудовольствию, сколько могла уделять, если бы он был ее грумом. Ее холодное, величественноеравнодушие - его собственное неоспоримое качество, ею у него похищенное, -оскорбляло его больше, чем могло бы оскорбить любое иное поведение. И онрешил, что заставит ее склониться перед его могучей, всеподавляющей волей. Он давно уже размышлял об этом и однажды, поздно вечером, услыхав, чтоона вернулась домой, отправился к ней, на ее половину. Она была одна, вослепительном наряде, и только что пришла от своей матери. Вид у нее былпечальный и задумчивый, когда он предстал перед ней; но она заметила его ещев дверях, ибо, взглянув в зеркало, перед которым она сидела, он тотчас жеувидел, словно в картинной раме, сдвинутые брови и мрачное выражениепрекрасного лица, столь хорошо ему знакомое. - Миссис Домби, - сказал он, входя, - разрешите мне поговорить с вами. - Завтра, - отозвалась она. - Сейчас самый подходящий момент, сударыня, - возразил он. - Вызаблуждаетесь относительно своего положения. Я привык назначать время сам.Мне его не назначают. Мне кажется, вы вряд ли понимаете, миссис Домби, ктоя! - Мне кажется, - ответила она, - я вас очень хорошо понимаю. При этом она посмотрела на него и, скрестив на груди белые руки, сверкавшие золотом и драгоценными камнями, отвернулась. Будь она не так красива и не так величественна в своем холодномспокойствии, быть может, не было бы у нее власти внушить ему мысль оневыгоде его положения - мысль, проникшую сквозь броню гордыни. Но этавласть у нее была, и он остро ее почувствовал. Он окинул взглядом комнату, увидел, что великолепные принадлежности туалета, служившие для украшения ееособы, и роскошные уборы валяются повсюду и брошены как попало - не толькоиз прихоти и беспечности (во всяком случае, так показалось ему), но в силуупорного, высокомерного пренебрежения дорогими вещами. И тогда он еще острееи отчетливее осознал свое положение. Гирлянды цветов, перья, драгоценности, кружева, шелк, атлас - куда бы он ни взглянул, всюду он видел сокровища, брошенные с презрением. Даже бриллианты - свадебный подарок, - беспокойноподнимаясь и опускаясь на ее груди, словно хотели разорвать цепь, котораяскрепляла их, охватывая ее шею, и рассыпаться по полу, где она могла быпопирать их ногами. Он понял невыгоду своего положения и не скрыл этого. Напыщенный ичуждый этим ярким краскам и чувственному блеску, отчужденный и сдержанный вприсутствии высокомерной госпожи, чью неприступную красоту этот блескповторял и отражал как бы в бесчисленных осколках зеркала, он испытывалсмущение и замешательство. Все, что способствовало ее презрительномусамообладанию, неизбежно раздражало его. Раздраженный и недовольный самимсобой, он сел и, пребывая по-прежнему в дурном расположении духа, продолжал: - Миссис Домби, нам совершенно необходимо прийти к какому-тосоглашению. Ваше поведение, сударыня, мне не нравится. Она снова бросила на него взгляд и снова отвернулась, но если бы онаговорила в течение часа, ей не удалось бы выразиться более красноречиво. - Повторяю, миссис Домби, ваше поведение мне не нравится. Однажды я ужевоспользовался случаем и попросил, чтобы вы его изменили. Теперь я этоготребую. - Вы выбрали подходящий случай для первого вашего выговора, сэр, и вынашли подобающий тон и подобающие выражения для второго. Вы требуете! Отменя! - Сударыня, - сказал мистер Домби с оскорбительно-высокомерным видом, -я вас сделал своей женой. Вы носите мое имя. Вы связаны со мной - с моимобщественным положением и моей репутацией. Не стану говорить, что свет, бытьможет, склонен считать этот союз почетным для вас, но я скажу, что привыкпредъявлять требования к моим близким и к людям, от меня зависящим. - К какой из этих групп вам угодно отнести меня? - спросила она. - Пожалуй, миссис Домби, я бы считал, что моя жена должна принадлежать- или, вернее, принадлежит и изменить этого не может - к обеим группам. Она пристально посмотрела на него и сжала дрожащие губы. Он видел, кактрепещет ее грудь, видел, как лицо ее вспыхнуло и затем побледнело. Все этоон мог видеть и видел; но он не мог знать, что в тайниках ее сердца одно, шепотом произнесенное слово заставляло ее сохранять спокойствие, и это словобыло - Флоренс. Слепой безумец, стремящийся к пропасти! Он думал, что она стоит встрахе перед ним! - Вы слишком расточительны, сударыня, - сказал мистер Домби. - Вы незнаете меры. Вы бросаете на ветер огромные деньги - или, вернее, этоогромные деньги для большинства джентльменов, - поддерживая знакомства, которые для меня бесполезны и даже неприятны мне. Я принужден настаивать натом, чтобы это положение решительным образом изменилось. Знаю, что, получиввнезапно десятую долю тех средств, какие судьба предоставила в вашераспоряжение, леди склонны впадать в крайности. Этих крайностей было болеечем достаточно. Мне бы хотелось, чтобы опыт, приобретенный миссис Грейнджер, - опыт совсем иной, - принес теперь пользу миссис Домби. Снова пристальный взгляд, дрожащие губы, трепещущая грудь, лицо, токраснеющее, то бледнеющее, и снова тихий шепот: " Флоренс, Флоренс", которыйслышался ей в биении ее сердца. Его дерзкая самоуверенность возросла, когда он увидел эту перемену вней. Воспаленная постоянным ее презрением к нему и недавним ощущениемневыгоды своего положения не меньше, чем теперешней ее покорностью (так онистолковывал ее поведение), эта самоуверенность уже не знала границ. Кто могдолго противиться надменной его воле и желаниям? Он решил одержать над нейверх, и вот - смотрите! - Далее, сударыня, - продолжал мистер Домби тоном властным иповелительным, - соблаговолите хорошенько понять, что вам надлежит уважатьменя и слушаться. Что перед лицом света следует оказывать мне полное и явноеуважение, сударыня. Я к этому привык. Я имею право это требовать. Корочеговоря, я этого желаю. Я считаю это соответствующим вознаграждением за товысокое положение в обществе, какое выпало вам на долю. И, полагаю, никогоне удивит, что это уважение от вас требуется и что вы его оказываете. Мне, мне! - добавил он выразительно. Она безмолвствует. Никакой перемены в ней. Взгляд устремлен на него. - Я узнал от вашей матери, миссис Домби, - сказал мистер Домби свнушительной важностью, - то, что вам несомненно известно, а именно: дляпоправления здоровья ей советуют поехать в Брайтон. Мистер Каркер был таклюбезен... С ней внезапно произошла перемена. Ее лицо и шея вспыхнули, как будтона них упал красный отблеск солнечного заката. Не оставив без внимания этойперемены и истолковав ее по-своему, мистер Домби продолжал: - Мистер Каркер был так любезен, что съездил туда и на время снял тамдом. По возвращении вашем в Лондон я приму меры, какие считаю необходимыми, для лучшего ведения хозяйства. Одной из таких мер будет приглашение на местоэкономки (если это удастся) проживающей в Брайтоне очень почтенной особы, которая находится в стесненных обстоятельствах, некоей миссис Пипчин, преждеоказывавшей услуги моей семье и пользовавшейся моим доверием. Для веденияхозяйства в этом доме, возглавляемом лишь номинально миссис Домби, требуетсяопытный человек. Прежде чем он произнес эти слова, она изменила позу: теперь она сидела- по-прежнему глядя на него пристально - и вертела на руке браслет, повертывала его не с женственной осторожностью, но натирала им гладкую кожу, пока на белой руке не появилась красная полоса. - Я заметил, - сказал мистер Домби, - и этим я закончу то, что считаюнужным сообщить вам сегодня, миссис Домби, - минуту тому назад я заметил, сударыня, что мое упоминание о мистере Каркере было принято вами несколькостранно. В тот день, когда я при этом доверенном лице указал вам, чтонедоволен вашей манерой принимать моих гостей, вам угодно было возражатьпротив его присутствия. Вам придется воздержаться от подобных возражений, сударыня, и приучить себя к его присутствию, весьма возможно, во многихподобных случаях, если вы не воспользуетесь средством, которое у вас вруках, - иными словами, если не лишите меня оснований для недовольства.Мистер Каркер, - продолжал мистер Домби, который после отмеченного имсмятения почитал действенным вновь открытое средство смирять гордость женыи, быть может, не прочь был показать означенному джентльмену свою власть вновом аспекте, - мистер Каркер, пользуясь моим доверием, миссис Домби, прекрасно может пользоваться и вашим доверием в равной мере и в равныхпределах. Надеюсь, миссис Домби, - продолжал он спустя несколько секунд, напротяжении коих, в приливе высокомерия, он укрепился в своей идее, -надеюсь, я никогда не сочту необходимым поручить мистеру Каркеру передачувам какого-либо замечания или порицания, но так как, принимая во вниманиемое положение и репутацию, для меня были бы унизительны частые пререканияиз-за пустяков с той леди, которую я удостоил наивысшей чести, какую в моейвласти было оказать, я, не колеблясь, прибегну к его услугам, если у менябудут для этого основания. " А теперь, - подумал он, вставая, в сознании собственного моральноговеличия, еще более непреклонный и непроницаемый, чем когда бы то ни было, -она знает меня и знает мое решение". Рука, с такой силой нажимавшая на браслет, тяжело лежала теперь нагруди, и Эдит, смотря на мистера Домби, все с тем же застывшим лицом, сказала тихо: - Подождите! Ради бога! Я должна поговорить с вами. Почему не заговорила она раньше и какая происходила в ее душе борьба, на несколько минут лишившая ее дара речи? Благодаря страшному напряжениюволи лицо ее оставалось неподвижным, как лицо статуи, - обращенное к мужу, оно не выражало ни мягкости, ни жесткости, ни приязни, ни ненависти, нигордости, ни смирения - ничего, кроме пытливого внимания! - Разве я когда-нибудь соблазняла вас, заставляя искать моей руки? Разве я когда-нибудь пользовалась какими бы то ни было уловками, чтобыпрельстить вас? Разве я была более расположена к вам, когда вы за мнойухаживали, чем после пашей свадьбы? Была ли я когда-нибудь по отношению квам иной, чем теперь? - Совершенно незачем это обсуждать, сударыня, - сказал мистер Домби. - Думали ли вы, что я вас люблю? Было ли вам известно, что я вас нелюблю? Да разве вы когда-нибудь задумывались о моем сердце или ставили себецелью завоевать ничего не стоящую вещь? Разве был хоть какой-нибудь намек наэто при заключении нашей сделки? С вашей стороны или с моей? - Эти вопросы, сударыня, - сказал мистер Домби, - не имеют никакогоотношения к делу. Она встала между ним и дверью, чтобы помешать ему уйти, и, выпрямившисьво весь рост, продолжала смотреть на него в упор. - Вы отвечаете на каждый из них. Вижу, что вы отвечаете раньше, чем яих задаю. Можете ли вы отвечать иначе - вы, которому жалкая правда известнане хуже, чем мне? Теперь скажите: если бы я любила вас преданно, могла ли быя сделать для вас больше, чем отдать вам всю мою волю и себя целиком, как выэтого только что потребовали? Если бы сердце у меня было чистое инеискушенное и если бы вы были его кумиром, могли бы вы потребоватьбольшего, могли бы вы получить больше? - Быть может, и нет, сударыня, - ответил он холодно. - Вы знаете, что я совсем иная. И можете угадать по моему лицу моичувства к вам. - Гордые губы не дрогнули, темные глаза не вспыхнули, по-прежнему взгляд был пристальный и испытующий. - Вы знаете в общих чертахмою жизнь. Вы говорили о моей матери. Неужели вы думаете, что можетеунизить, согнуть, сломить меня, принудив к подчинению и послушанию? Мистер Домби улыбнулся, как улыбнулся бы он, если бы задали ему вопрос, может ли он достать десять тысяч фунтов. - Если происходит что-то необычное здесь, - продолжала она, легкопроведя рукой над глазами, которые оставались такими же неподвижными, - и, язнаю, необычные чувства теснятся вот тут, - она приподняла руку, которуюприжимала к груди, и снова тяжело опустила ее на грудь, - то поймите: естьнечто странное и в той просьбе, с какой я намереваюсь к вам обратиться. Да, - быстро сказала она, словно отвечая на мимолетное изменение в его лице, -дело в том, что я хочу обратиться к вам с просьбой. Мистер Домби, со снисходительным видом опустив слегка подбородок, отчего затрещал его туго накрахмаленный воротничок, сел на стоявшуюпоблизости софу, чтобы выслушать просьбу. - Если вы поймете, что и мне самой, - ему показалось, будто на глазах унее блеснули слезы, и он подумал об этом не без самодовольства, хотя ни однаслезинка не скатилась по ее щеке и на него она смотрела все тем жепристальным взглядом, - мне самой кажется почти невероятным мое решениеобратиться с просьбой к человеку, ставшему моим мужем, а в особенности квам, - если вы это поймете, быть может, вы придадите большее значение моимсловам. Тяжелая развязка, к которой мы приближаемся и, может быть, придем, отразится не только на нас (это было бы не так важно), но и на других. На других! Он знал, к кому относилось это) слово, и сурово нахмурился. - Я обращаюсь к вам ради других. А также ради вас и ради себя самой.После нашей свадьбы вы держали себя высокомерно по отношению ко мне, и яплатила вам тем же. Ежедневно и ежечасно вы давали понять мне и всемокружающим, что, по вашему мнению, союз наш является для меня высокойчестью. Я думаю иначе и в свою очередь давала это понять. Вы как будто непризнаете или (поскольку это в вашей власти) не намерены признать, чтокаждый из нас должен идти своей дорогой. Вместо этого вы добиваетесь от меняпокорности, которой не дождетесь никогда. Хотя выражение ее лица не изменилось, это " никогда" была энергическиподчеркнуто той силой, с какой она произнесла его. - Я не питаю к вам никаких нежных чувств. Вы это знаете. Если бы я ихпитала или могла питать, вам это было бы безразлично. Знаю прекрасно, что ивы никаких нежных чувств ко мне не питаете. Но мы связаны друг с другом, и, я уже сказала, узы, нас соединяющие, опутывают также и других. Мы оба раноили поздно должны умереть. Мы оба уже связаны с умершими, каждый из наслишился ребенка. Будем снисходительны. Мистер Домби глубоко вздохнул, как будто желая сказать: " О! И это все? " - Ни за какие сокровища в мире, - продолжала она, следя за ним ибледнея, тогда как глаза ее еще ярче заблестели, - нельзя было бы купить уменя эти слова. Если отмахнуться от них, как от пустой фразы, никакиесокровища и никакая власть не могут их вернуть. Я их произнесла. Я ихвзвесила, и я исполню то, за что берусь. Если вы обещаете бытьснисходительным, я со своей стороны дам обещание быть снисходительной. Мы свами - самая несчастная супружеская чета, у которой, по разным причинам, вырвано с корнем все, что освящает или оправдывает брак. Но со временем мыможем достигнуть дружеского расположения или приспособиться друг к другу. Япостараюсь на это надеяться, если и вы приложите усилие. И я буду утешатьсебя надеждой на более достойную и счастливую жизнь, чем та, какую я вела вюности и в расцвете лет. Все время она говорила тихим, ровным голосом, не повышая его и непонижая; замолчав, она опустила руку, которую прижимала к груди, принуждаясебя быть бесстрастной и спокойной, но не опустила глаз, столь пристально заним следивших. - Сударыня, - с величайшим достоинством сказал мистер Домби, - я немогу принять такие необычайные предложения. Она продолжала смотреть на него все так же пристально. - Я не могу, - сказал мистер Домби, вставая, - идти на соглашение, миссис Домби, или вступать с вами в переговоры по вопросу, относительнокоего вам известно мое мнение и мои желания. Я предъявил вам ультиматум, сударыня, и мне остается только просить, чтобы вы обратили на негосерьезнейшее внимание. Он видел, как изменилось ее лицо и появилось на нем прежнее, но болеенапряженное выражение. Он видел, как опустились глаза, словно она незахотела смотреть на какой-то гнусный и ненавистный предмет. Он видел, какозарилось надменное чело. Он видел, как прорвались наружу презрение, гнев, негодование и отвращение, а бледная, тихая убежденность рассеялась, как дым.Он не мог не смотреть на нее, но смотрел он с ужасом. - Ступайте, сэр! - сказала она, величественно указывая рукой на дверь.- Наш первый и последний искренний разговор кончен. Отныне ничто не можетсделать нас более чуждыми друг другу, чем чужды мы сейчас. - Можете быть уверены, сударыня, - сказал мистер Домби, - что я будупоступать так, как считаю правильным, невзирая ни на какиеразглагольствования. Она повернулась к нему спиной и молча села перед зеркалом. - Сударыня, я возлагаю надежду на то, что вы обретете более правильноепонимание долга, более достойные чувства и большую рассудительность, -сказал мистер Домби. Она не ответила ни слова. По выражению ее лица, отраженного в зеркале, он понял, что она не обращает на него ни малейшего внимания, как будто бы онбыл незамеченным ею пауком на стене, или жуком на полу, или, вернее, словноон был пауком или жуком, замеченным ею и раздавленным, после чего онаотвернулась и забыла о нем, как забывают об омерзительных мертвых гадах. В дверях он оглянулся и окинул взором ярко освещенную роскошнуюкомнату, красивые веши, расставленные повсюду, фигуру Эдит, сидящей внарядном платье перед зеркалом, и лицо Эдит, отраженное в зеркале. И он ушелк себе, в свою комнату, где уже так давно предавался размышлениям, и унес ссобою яркое воспоминание обо всем виденном и странную безотчетную мысль(иной раз такие мысли приходят в голову) о том какова будет эта комната, когда он увидит ее в следующий раз. Мистер Домби был очень молчалив, очень важен и очень уверен в том, чтодостигнет цели. Он не намерен был сопровождать семейство в Брайтон. Но за завтраком вдень отъезда, то есть дня через два, он милостиво уведомил Клеопатру, чтособирается скоро приехать туда. Нельзя было медлить с отправкой Клеопатры втакое место, которое считалось целебным, ибо она и в самом деле грозиларассыпаться в прах. Хотя второго удара не последовало, но, оправляясь после первого, старуха как будто подвигалась не вперед, а назад. Она еще больше похудела исморщилась, ее слабоумие проявлялось резче, а путаница в мыслях и провалы впамяти казались еще более странными. Помимо других симптомов, у нееразвилась привычка путать имена ее двух зятьев, живого и умершего, и обычноназывать мистера Домби либо " Грейнджби" либо " Домбер", а иногда и так и этаквперемежку. Но она все молодилась, по-прежнему очень молодилась. И моложавой онаявилась к завтраку в день отъезда, в новой шляпке, специально для этогозаказанной, и в дорожном платье, которое было разукрашено вышивкой и обшитошнурком, как платьице престарелого младенца. Нелегко было надеть этувоздушную шляпку, а когда она уже была надета, нелегко удержать ее наподобающем ей месте, на бедной трясущейся голове. Теперь шляпка не толькопроизводила странное впечатление, упорно сползая набекрень, но вдобавок ееприходилось беспрестанно похлопывать по тулье, каковую обязанность исполнялагорничная Флауэрс, прислуживавшая на заднем плане во время завтрака. - Ну, дорогой мой Грейнджби, - сказала миссис Скьютон, - вы должнынепрем общать, - некоторые слова она обрубала, а из других выбрасываласлоги, - приехать поскорей. - Я только что сказал, сударыня, - произнес мистер Домби громко ираздельно, - что приеду дня через два. - Благодарю вас, Домбер! Тут майор, который пришел попрощаться и, с невозмутимым хладнокровиембессмертного существа, таращил свои апоплексические глаза на миссис Скьютон, сказал: - Ах, боже мой, сударыня, вы не приглашаете старого Джо! - Самодеянное создание, кто он такой? - просюсюкала Клеопатра. НоФлауэрс, хлопнув по шляпке, кок будто освежила ее память, после чего онадобавила: - Ах, вы имеете в виду самого себя, злодей! - Чертовски странно, сэр! - шепнул майор мистеру Домби. - Дело плохо! Она всегда одевалась слишком легко. (Сам майор был закутан до подбородка.)Но, говоря о Джо, кого может иметь в виду Дж. Б., если не старого ДжоБегстока... Джозефа... вашего раба... Джо, сударыня? Вот он! Вот этотчеловек! Вот сердце Бегстока, сударыня! - воскликнул майор, нанеся себезвучный удар в грудь. - Дорогая моя Эдит - Грейнджби... это чрезвычайно странно, - брюзгливосказала Клеопатра, - что майор... - Бегсток! Дж. Б.! - вскричал майор, видя, что она старается вспомнитьего фамилию. - Ну, это неважно, - сказала Клеопатра. - Эдит? милочка, как тебеизвест, я всегда забвала имена... о чем это я говорила?.. Ах, да!..чрезвычайно странно, что столько людей хотят меня навестить, я уезжаюненадолго. Я вернусь. Право же, они могут дождать моего возвращения! При этом Клеопатра посматривала на всех сидевших за столом и имела видочень встревоженный. - Я не хочу гостей... право же, я не хоч гостей, - сказала она, -маленький отдых... и все такое... вот что мне нужно. Дерзкие злодеи недолжны приближ ко мне, пока я не стряхну с себя этого оцепенения. И воскрешая свои кокетливые манеры, она попыталась слегка ударитьмайора веером, но вместо этого опрокинула чашку мистера Домби, котораястояла совсем в другой стороне. Затем она позвала Уитерса и поручила ему хорошенько позаботиться о том, чтобы отдано было распоряжение о некоторых незначительных переделках в еекомнате, каковые должны быть закончены к ее возвращению; к ним надлежитприступить немедленно, ибо трудно сказать, как скоро она вернется; дело втом, что у нее множество обязательств, и самые разнообразные люди должны еенавестить. Уитерс выслушал эти распоряжения с подобающим почтеньем ипоручился, что они будут исполнены, но, отступив шага на два, он, казалось, не мог удержаться, чтобы не бросить за ее спиной многозначительный взгляд намайора, который не мог удержаться, чтобы не бросить многозначительный взглядна Клеопатру, а та не могла удержаться, чтобы не тряхнуть головой (врезультате чего шляпка съехала ей на один глаз) и не застучать ножом ивилкой по тарелке, как будто она щелкала кастаньетами. Одна только Эдит ни разу не подняла глаз ни на кого из сидевших застолом, и ее как будто не смущало то, что говорила и делала ее мать. Онаприслушивалась к бестолковым речам или, во всяком случае, поворачивалась кматери, когда та ее окликала; вполголоса бросала в ответ несколько слов, когда это было необходимо, а иной раз прерывала ее, если та начиналаговорить бессвязно, или одним словом направляла ее мысль на ту стезю, скоторой она свернула. Мать, как бы ни была она рассеяна во всех отношениях, оставалась постоянной в одном: она все время следила за дочерью. Онасмотрела на прекрасное лицо, неподвижное и строгое, словно высеченное измрамора, то с боязливым восхищеньем, то с нелепым хихиканьем, стараясьвызвать на нем улыбку, то капризно проливая слезы и ревниво покачиваяголовой, как будто воображала, что дочь не обращает на нее внимания, но всевремя ощущая притягательную его силу, - это ощущение оставалось неизменным вотличие от прочих ее ощущений. С Эдит она иногда переводила взгляд наФлоренс и снова пугливо обращала его на Эдит; а иногда она стараласьсмотреть в другую сторону, чтобы не видеть лица дочери; но снова оно какбудто притягивало ее, хотя Эдит не поворачивалась к ней, если та на нее несмотрела, и не смущала ее ни одним взглядом, После завтрака миссис Скьютон сделала вид, будто с девической грациейопирается на руку майора, но в действительности ее энергически поддерживалас другой стороны горничная Флауэрс, а сзади подпирал паж Уитерс, и такимобразом ее довели до кареты, в которой ей предстояло ехать вместе с Флоренси Эдит в Брайтон. - Неужели Джозеф окончательно изгнан? - спросил майор, просовывая вдверцу свою пурпурную физиономию. - Черт возьми, сударыня! Неужели Клеопатратак жестокосердна, что запрещает своему верному Антонию Бегстоку предстатьпред лицом ее? - Убирайтесь! - сказала Клеопатра. - Я вас не выношу. Если будетеумником, можете навестить меня, когда я вернусь. - Скажите Джозефу, сударыня, что он может жить этой надеждой, - ответилмайор, - иначе он умрет от отчаяния. Клеопатра содрогнулась и откинулась назад. - Эдит, дорогая моя, - воскликнула она, - скажи ему... - Что? - Такие ужасные слова! - продолжала Клеопатра. - Он говорит такиеужасные слова! Эдит сделала ему знак удалиться, приказала кучеру трогать и оставиланесносного майора мистеру Домби. К нему он и вернулся посвистывая. - Вот что я вам скажу, сэр, - объявил майор, заложив руки за спину ишироко расставив ноги, - наша очаровательная приятельница попала впеределку. - Что вы хотите этим сказать, майор? - осведомился мистер Домби. - Я хочу сказать, Домби. - ответил майор, - что скоро вам предстоитстать зятем-сироткой. Это шутливое определение его особы столь не понравилось мистеру Домби, что майор в знак глубокой серьезности закончил фразу лошадиным кашлем. - Черт возьми, сэр, - сказал майор, - какой смысл приукрашивать факты! Джо - человек прямой, сэр. Такая у него натура. Если уж вы принимаетестарого Джоша, берите его таким, каков он есть; и вы убедитесь, что Дж. Б. -дьявольски шершавая старая терка. Домби, мать вашей жены собирается вдальний путь, сэр. - Боюсь, что миссис Скьютон перенесла сильное потрясение, - сфилософическим спокойствием заметил мистер Домби. - Потрясение, сэр! - воскликнул майор. - Она разбилась вдребезги! - Однако перемена климата и уход могут оказаться весьма благотворными, - продолжал мистер Домби. - Не верьте этому, сэр, - возразил майор. - Черт возьми, сэр, онаникогда не укутывалась как следует! Если человек хорошенько не кутается, -сказал майор, застегивая свой светло-коричневый жилет еще на одну пуговицу, - у него нет надлежащей опоры. Но некоторые люди хотят умереть. Они хотятсмерти. Черт возьми, они хотят этого! Они упрямы. Вот что я вам скажу, Домби, может быть, это некрасиво, может быть, это не утонченно, может быть, это грубо и просто, но человеческая порода улучшилась бы, сэр, если бы влитьв нее немножко настоящей старой английской бегстоковской крови. Сообщив эти драгоценные сведения, майор, лицо коего было поистинесиним, каковы бы ни были другие качества, которыми он отличался или в коихнуждался для того, чтобы причислить себя к " настоящей старой английской" породе (эта порода никогда еще не была точно определена), майор унес своирачьи глаза и апоплексическую физиономию в клуб и там пыхтел целый день. Клеопатра, попеременно брюзгливая, самодовольная, бодрствующая изасыпающая, но неизменно юная, прибыла в тот же вечер в Брайтон, рассыпалась, по обыкновению, на куски и была уложена в постель. Здесьмрачная фантазия могла бы нарисовать грозный скелет, совсем непохожий нагорничную, - скелет, стерегущий у розовых занавесок, привезенных сюда, чтобыони делились своим румянцем с Клеопатрой. На высшем совете медицинских светил было постановлено, что она должнаежедневно выезжать на прогулку и ежедневно, если силы ей позволят, выходитьиз экипажа и прогуливаться пешком. Эдит готова была сопровождать ее - всегдаготова была сопровождать ее, по-прежнему безучастно-внимательная иневозмутимо прекрасная, - и они выезжали вдвоем: с тех пор, как матери сталохуже, Эдит в присутствии Флоренс чувствовала себя неловко и как-то раз, поцеловав Флоренс, сказала ей, что предпочитает быть наедине с матерью. Однажды миссис Скьютон пребывала в раздражительном и сварливомрасположении духа, напоминающем ее состояние в период выздоровления послепервого удара. Сначала она молча сидела в экипаже, посматривая на Эдит, потом взяла ее руку и горячо поцеловала. Дочь не отняла руки и несопротивлялась, когда мать подняла ее, но эта рука, когда ее выпустили, снова упала. Тогда миссис Скьютон начала хныкать и причитать, говорить отом, какой она была прекрасной матерью и как ею пренебрегают. Время отвремени она снова принималась капризно твердить об этом, когда они уже вышлииз экипажа, и она, прихрамывая, тащилась, опираясь на Уитерса и на палку; Эдит шла рядом, а экипаж медленно следовал за ними на некотором расстоянии. Был холодный, пасмурный, ветреный день; они находились среди меловыххолмов, и между ними и горизонтом не было ничего, кроме бесплодногопространства. Мать, брюзгливо наслаждаясь своей монотонной жалобой, все ещеповторяла ее вполголоса, а дочь с горделивой осанкой медленно шла подле нее, но вот над темным гребнем холма показались две приближающиеся к ним фигуры, которые издали были так похожи на карикатурное повторение их самих, что Эдитостановилась. Как только она остановилась, остановились и эти две фигуры. И та, кто, по мнению Эдит, была искаженным подобием ее матери, с жаром сказала что-тодругой, указывая на них рукою. Она, как будто не прочь была повернуть назад, но другая, в которой Эдит заметила такое сходство с собой, что испыталастранное чувство, близкое к страху, пошла вперед, и они продолжали путьвместе. Большую часть этих наблюдений Эдит сделала, идя им навстречу, ибо онаприостановилась только на секунду. Подойдя ближе, она увидела, что они одетыбедно, как путники, бредущие пешком от деревни к деревне, и молодая женщинанесет какое-то вязанье и еще какие-то вещи, предназначенные для продажи, астаруха плетется с пустыми руками. И, однако, сколь ни велика была разница в одежде, положении, красоте, Эдит все еще невольно сравнивала молодую женщину с собою. Быть может, онавидела на ее лице следы того, что таилось и у нее в душе, но не пробилосьеще на поверхность. А когда женщина приблизилась и, отвечая на ее взгляд, пристально взглянула на нее сверкающими глазами, несомненно напоминая еесамое обликом и осанкой и словно думая о том же, - тогда Эдит почувствовала, что дрожь пробежала у нее по спине, как будто день стал пасмурнее и ветерхолоднее. Теперь они поравнялись. Старуха, назойливо протягивая руку, остановилась попросить милостыню у миссис Скьютон. Молодая женщина тожеостановилась, и они с Эдит посмотрели друг другу в глаза. - Что у вас есть для продажи? - спросила Эдит- - Только вот это, - ответила женщина, показывая свой товар, но несмотря на него. - Себя я уже давно продала. - Миледи, не верьте ей, - захрипела старуха, обращаясь к миссисСкьютон. - Не верьте тому, что она говорит! Ей нравится болтать попусту. Этомоя красивая, непочтительная дочь. За все, что я для нее сделала, она толькои знает, что упрекает меня, миледи. Вот посмотрите, миледи, как она глядитна свою бедную, старую мать. Когда миссис Скьютон вынула дрожащей рукою кошелек и торопливонащупывала монеты, а другая старуха следила за ней с жадностью - алчноенетерпение и дряхлость почти столкнули их головами, - Эдит вмешалась. - Я вас видела прежде, - обратилась она к старухе. - Да, миледи, - приседая, сказала старуха. - Там, в Уорикшире, утром вроще. Когда вы ничего не хотели мне подать. Ну, а джентльмен - тот подалмне! Да благословит его бог, да благословит его бог! - прошамкала старуха, поднимая костлявую руку к небу и отвратительно усмехаясь своей дочери. - Не говори мне, Эдит! - сердито сказала миссис Скьютон, предупреждаявозражение с ее стороны. - Ты ничего в этом не понимаешь. Я не хочу, чтобыменя разубеждали. Я уверена, что это превосходная женщина и добрая мать. - Да, да, миледи, - затараторила старуха, алчно протягивая руку. -Благодарю вас, миледи. Да благословит вас бог, миледи! Прибавьте еще шестьпенсов, дорогая леди, ведь вы сами добрая мать. - Уверяю вас, моя славная старушка, со мной тоже обращаются иногдаочень непочтительно, - захныкала миссис Скьютон. - Вот, возьмите! Пожмемдруг другу руку. Вы добрая старушка, у вас столько этого... как оно тамназывается... и всего такого. Вы полны любви и так далее, не правда ли? - О да, миледи! - Я в этом уверена; таков и этот истинный джентльмен, Грейнджби. Ядолжна еще раз пожать вам руку. А теперь ступайте! И я наделось, -обратилась она к ее дочери, - что вы проявите больше благодарности иестественного, как оно там называется, и всего такого - я никогда не моглазапомнить эти названия, - потому что не было на свете лучшей матери, чем этадобрая старушка. Идем, Эдит! Когда развалины Клеопатры, хныча, поплелись прочь и, памятуя онаходящихся по соседству румянах, осторожно вытирали слезы, старухазаковыляла в другую сторону, шамкая и пересчитывая деньги. Больше ни однимсловом не обменялись Эдит и молодая женщина, не сделали ни одного жеста, нообе ни на секунду не сводили глаз друг с друга. Так стояли они лицом к лицу, пока Эдит, словно очнувшись, не прошла медленно вперед. - Вы красивая женщина, - пробормотала ее тень, глядя ей вслед, - нокрасота нас не спасает. И вы гордая женщина, но гордость нас не спасает. Намнужно бы узнать друг друга, когда мы встретимся снова.
Данная страница нарушает авторские права?