Первый поход в тайгу

Нам с Федей предстояло в ноябре обследовать тайгу и дикую жизнь в верховьях речки Светловодной, ему, как и мне, не знакомой. До устья нас и двух собак доставил Ан-2, там мы упросили геологов отвезти продукты и экспедиционный скарб на вьючных лошадях до конца двадцатикилометровой тропы вдоль речки, а дальше груз перетаскали сами.

Остановились на полуразвалившейся базе лесоустроителей. Пригодного помещения не оказалось, мы растянули в одном из домов палатку, поставили железную печку.

Рассчитывали работать на Светловодной месяц, обойти и изучить нам нужно было немалую территорию, спланировать организацию охотничье-промыслового участка. А потому, походив с проводником несколько дней и обсказав ему, что да как надо делать, стали работать порознь. Вечерами он обстоятельно докладывал обо всем увиденном, отвечал на вопросы, уверенно водил кончиком карандаша по топографической карте, ставил на ней точки в местах особых наблюдений и таежных знакомств.

За день он проходил раза в полтора больше моего и все запоминал безукоризненно: где и какой был лес, какие горы и ключи, где и сколько встретил свежих звериных следов и кого видел. В каких местах нужно строить зимовья. А из рюкзака доставал добытых попутно белок и рябчиков, приговаривая: «Совсем не зря побегал сегодня».

Легок на ногу он был необыкновенно. В невесомых лосиных олочах, суконных штанах и куртке, в тонкой беличьей шапочке и с ружьем за плечами он двигался не спеша, но так быстро, что я за ним еле поспевал, обливаясь потом, и просил «сбавить обороты». Но тихий ход был ему не по нутру, и он то и дело, вместо того чтобы просто ждать моего подхода, сбегал с маршрута в одну сторону и другую взглянуть, куда пошел свежий след зверя, кого облаяла собака, осмотреть с высоты местность…

А уж в следах он разбирался! Бывало, посмотрит на отпечатки соболиных лапок, пройдется туда-сюда и скажет: «Сытый. Пошел в гнездо спать. Должно быть вон на том склоне».

Как-то на ноябрьские праздники, когда и нам было не грешно немного поохотиться, он за день вытропил и выкурил дымом из дупел двух соболей. Меня удивляло, как он чувствует ход зверька: по запутанным его набродам идет прямиком, уверенно срезает петли, отгадывает, где тот должен вылезти из россыпи камней и через какое расстояние залечь на отдых. Больше уходило времени на выпугивание выслеженных соболей в пристроенный к дуплу сетяной рукавчик, чем на тропление.

Тогда же сходили и на кабанов. Он узнал раньше, что держатся те в дубняке на склоне небольшой сопки, и пришли мы к ней быстро, оставив дома своих неопытных девятимесячных собак. В том дубняке снегу было мало, погода стояла тихая, сухой лист под ногами предательски шуршал и подойти к кормящимся зверям на выстрел было почти невозможно. А Федя подошел: помня о тонком обонянии, чутком слухе и плохом зрении кабана, он усадил меня за выворотень, зашел против ветра и, в точности по-кабаньи шурша ногами, с остановками для осторожности, приблизился к табуну на верный выстрел. Я мог бы «взять» еще одну свинью, потому что промчались они около моего выворотня, да не было в том нужды.

Несколько ночей мы провели у костра. Федя спокойно спал, устроившись в расколотой сухой дуплистой валежине, как в корыте, повернутом к огню. Он и за костром следил, и высыпался, в то время как я ворочался с боку на бок да поминутно смотрел на часы.

Но такое умение коротать зимнюю ночь под небом в среде охотников не событие. Удивляло другое: Федя без часов чувствовал время почти безошибочно. Заметив, что я посмотрел на свой «Сигнал», он с другой стороны костра спросил: «Четверть второго?» А было всего на пять минут больше. И так раз шесть за ночь. И еще: спит напропалую, а гавкнет изюбр – он моментально прервет сонное посвистывание, приоткроет глаза да еще изречет: «Дым наш зачуял зюбряк… С километр до него…» Да что там «зюбряк»! Он цвирканье пищухи слышал сквозь завидный сон, далекий вскрик совы или визг норки. Шорох ветерка в высоких кронах, огонь в костре, мое ворочанье. Казалось, и мысли мои он тоже улавливал.

Хорошо помню, как однажды потеплело, стал таять снег, даже разные букашки ожили и заползали. Мы возвращались из дальнего похода, шаги глохли в увлажнившейся листве. И столкнулись с бурым медведем в упор. Неожиданно. Не нужен он нам, и готовы мы были отпустить его с миром. Но, на беду свою, оказался он слишком агрессивным, и пришлось его застрелить.

Освежевали тушу, разделали, развесили мясо и шкуру для просушки – не бросать же «дары тайги». Но засомневался я: «Как же мы все это унесем к избушке, ведь шесть километров, а у нас ни рюкзаков свободных, ни мешков… И груза пудов пять». – «Ха! О чем печалится! Была бы сила. Были бы руки да голова…»

И меньше чем за полчаса все устроил. Вырубил крепкие ясеневые рогульки, с молодого клена надрал широкие мягкие и прочные ленты коры на заплечные лямки, ее узкими полосками все накрепко увязал. Чтоб груз и рогульки не давили на спину и не пачкали, вырезал куски коры таким образом, что они мягко обжимали нас. И шел я с тяжелой ношей легко и быстро, не переставая удивляться своему проводнику.

Перед уходом в тайгу мы договорились с геологами, что к последнему дню ноября пришлют они за нами две-три вьючные лошади. Неожиданно повалил снег, и шел он три дня, покрыв землю метровым слоем. А лыжи мы не взяли, потому что в ноябре на Бикине редко в какие годы бывает много снега.

Я приуныл, и было отчего: теперь коней не жди, без лыж не ступи, а груза вывозить как минимум полтора центнера. Но не тужил Федя. Выслушав мои опасения, он успокоил: «Паникер ты, Петрович. Геологи лошадок, конечно, не пришлют. Но мы сделаем себе хорошие лыжи, смастерим нарты с широкими полозьями, обучим таскать их своих собак. Сначала пробьем тропу до Охотничьего, а потом, когда она затвердеет, двинем по ней с нартами. Раз-другой заночуем в палатке…»

У Феди были истинно золотые руки. В походы он всегда прихватывал замысловато изогнутые, с разными фигурными вырезами ножи, топорик, маленький рубанок. И прежде я убеждался: без единого гвоздя мог сделать походный стол и табуретку, из ствола тополя выдолбить легкую оморочку, выстрогать весло, отремонтировать сломанное ложе ружья…

И закипела работа. Спилили мы пару ясеней, покололи их на плахи для лыж и брусья на полозья к нартам. В доме он устроил верстак, затюкал топором, заширкал ножовкой, застрогал рубанком и ножом. Я только успевал выгребать щепки, стружки да чурбаки. И вот уже подсыхают заготовки для лыж, а Федя загибает распаренные полозья нарт с обоих концов… Три дня понадобилось ему, чтобы встали мы на легкие гибкие лыжи и пошли учить собак впрягаться в новенькие нарты…

Возвращение было трудным. В пухлом снегу лыжню бить утомительно, и более десятка километров за день мы не осиливали, выдыхаясь к закату солнца до полного изнеможения. А после мучительных дневных переходов неспокойные ночи в палатке не приносили свежих сил.

Но главные тяготы нам достались, когда двинулись мы в село с гружеными нартами. Неопытные в упряжке и хлипковатые по недозрелости собаки оказались плохими помощниками, тянуть-толкать приходилось в основном нам. Я истекал потом, загнанно дышал, то и дело предлагал передохнуть, минутами не веря в успешное завершение этого изнурительно трудного похода. Федя щадил меня, подбадривал шутками: «Ничего, Петрович, осилим… Зато вернешься к жене стройным студентом, который живет на стипендию…»

Тогда я в первый раз поблагодарил судьбу за то, что дала она мне в проводники гольда-нанайца, мудрого следопыта.