На протоке

Как-то намертво забастовал мотор. Мы с Федей установили причину: пробило конденсатор магнето. Запасного не оказалось, и до ближнего табора охотников – этак километров пятнадцать – мы решили добираться самосплавом.

Еще не отгоревшее зарей утро было великолепно свежестью, росистой зеленью, голубой безмятежностью неба и вечно гулким говором бикинского потока. Федя с кормы правил веслом или шестом, обращаясь ко мне за подмогой, когда лодка, сплавляемая течением, норовила выйти из повиновения. Нечасто просил, а потому я больше глядел по сторонам и размышлял.

Уходя от неспокойных перекатов и заломов основного русла Бикина, Федя направил лодку в узкую, но достаточно глубокую протоку, и мы поплыли будто по другой реке, извилисто пробившей свое русло в столь густом высокоствольном лесу, что мы частенько оказывались под сплошным шатром сплетенных над водой ветвей. Меж деревьев ловко порхали синие, как небо, мухоловки, голубоватые поползни, овсянки, на сухостоинах чинно восседали широкороты. Срываясь при нашем приближении, они чудеснейшим образом превращались из сереньких скромных птиц в ослепительно изумрудных красавцев. В густой зелени серебряными трелями звенели горные трясогузки, флейтами пели китайские иволги, кузнечиками стрекотали пеночки. Глубину неба со свистом рассекали колючехвостые стрижи, а высоко над ними парила, двухметрово распластав крылья, пара орланов. На зеркальных плесах играла рыба, поднимались на крыло уже взматеревшие выводки крохалей, каменушек и мандаринок, ярко-голубыми огоньками проносились над водой зимородки, по камням среди водоворотов суетились, беспрестанно подергивая хвостиками, темно-бурые оляпки, посвистывали полосатые бурундуки. Тихо выплывая из-за поворотов, мы замечали то выдру, то норку, тут же исчезавших в воде, вспугивали цапель, рябчиков и прочую живность. Глаза разбегались.

Федя был внимателен и серьезен, смотрел вокруг с интересом и пел: «Здесь мой причал и здесь мои друзья, все, без чего на свете жить нельзя…» Украдкой поглядывая на него, я в который раз подумал, что он не хозяин и не царь природы, а любящий сын.

Протоку ту он знал, как свой дом, будто что ни день, то плавал по ней. Приближаясь к очередному повороту, говорил мне: «Сейчас слева будет заломчик, возьми шест, будем бить вправо». Или: «Там мелкий перекат с каменюками, проход под самым берегом слева». Он предупреждал о «расческах» – нависших над протокой больших деревьях с опущенными в воду ветвями, о развилках, утесах, уловах-водоворотах, устьях ключиков…

Я спросил:

– Ты сколько раз плавал по этой протоке?

Он повспоминал немного и ответил:

– Не считал. Может, раз восемь…

– А когда был здесь последний раз?

– Два года назад.

Я подумал: какую надо иметь память, чтобы все эти детали удерживать. И еще подсчитал: в Бикине на каждый километр из пятисот главного русла приходится в среднем два-три километра проток да доступных лодке притоков. Неужели он все помнит так же четко, как это место? Спросил его наугад:

– Ты по Змеиной плавал?

– Плавал. Интересная река.

– Помнишь ее?

– Если плавал, значит, помню.

– А сколько раз тебе надо пройти по реке, чтобы хорошо запомнить?

– Можно один… А лучше два. – И бесхитростно улыбнулся.

Не переставало удивлять его знание животных. В одном месте на протоке образовался свежий глухой залом, Федей еще не виденный. Причалили. Пришлось распиливать две валежины. Повозились, умаялись и решили передохнуть. Я взялся развести костер, а Федя – за удочки, уверенно объявив, что, пока закипит чай, он вытянет шесть-восемь хариусов на обед. Так оно и было: восемь. Но разговор о другом.

Метрах в шестидесяти на нависшей над водой ветке «дежурил», высматривая добычу, зимородок. Люблю я эту изумительной красоты птаху, оперение которой напитано чистыми тонами голубого, изумрудного, желтого и оранжевого цветов. Черным и белым. Она мне напоминала детство.

Пока костер разгорался, я рассматривал зимородка в бинокль. Минуты две видел его большеголовую, большеклювую фигурку, неподвижно уставившуюся в воду, потом он настороженно наклонился, превратившись в клиноподобное тельце, в неуловимое мгновение, резко оттолкнулся от ветки, коротко взмахнув крыльями, нырнул и тут же вновь оказался на своем месте. А в клюве – рыбка чуть меньше его самого. Ловко взмахнув добычей, он оглушил ее о ветку, подбросил и проглотил. Встряхнулся, немного почистил свой радужный наряд и снова застыл.

Вторая рыбка была маленькой – с клюв рыболова. Есть ее он не стал, а заспешил по-над самой водой в стремительном полете мимо нас. Я опустил бинокль.

Федя все это видел своими соколиными глазами без бинокля и заключил:

– Заботливый папаша. Понес рыбку птенчикам в гнездо.

– Каким птенчикам? Зимородки гнездятся рано, птенцы созревают быстро, теперь они сами с усами.

Как раз тут Федя подсек и вытащил хариуса. Поправляя на крючке червяка, спокойно пояснил:

– Теперь у них второй выводок… За лето два раза.

Мне стало неудобно. Казалось, знаком я с зимородком с детства, и в институте изучал его биологию, и слышал от орнитологов, что одна у них кладка. А вот те на. Этот нанаец знает больше. Недоумевая, спросил еще:

– А почему ты считаешь, что это папаша, а не мамаша?

Я был уверен, что со стороны определить пол этой птицы невозможно, потому что половой диморфизм не выражен. А Федя пояснил:

– У нее весь клюв черный, а у него снизу немного коричневый. Сейчас вернется, посмотри.

И «папаша» снова пролетел мимо нас, оповещая о себе мелодичным «пинк, пинк, пинк», и уселся на той же ветке. Я увидел, что подклювье у него действительно коричневое…

Изловив очередную рыбку, зимородок устремился с нею в противоположную сторону реки. Я недоуменно посмотрел на Федю, и он ответил на мой молчаливый вопрос:

– Этот двоеженец. У соседки друг погиб, однако, и он заменил его, но свою старую подружку не бросил. Такое бывает не только у зимородка.

Опять открытие для меня. И, видимо, для многих орнитологов. А Федя добавил:

– А ты разве не знал, Петрович? Ты ведь два института кончил. А еще кандидат би-о-ло-ги-чес-ких наук… – Широко улыбаясь, для усиления своих слов он многозначительно поднял указательный палец.

Довольный, что дал мне под самый дых, он беззлобно рассмеялся. Я растерянно улыбнулся ему в ответ.

Потом расспрашивал орнитологов о зимородках, читал о них. Получалось, будто у Феди чересчур развита фантазия. И лишь совсем недавно специалисты по птицам, дотошно изучив «голубого огонька», открыли то, что мой друг Федя давно знал.

Но все было потом. А тогда мы плыли дальше по протоке, и Федя рассказывал интересное о всех, кого мы встречали. О том, как собирает запасы для своих кладовых бурундук и как регулярно и тщательно следит за их состоянием, просушивая и перебирая ровно по мере необходимости. Об эгоизме самцов барсуков, о кукушках, филинах, цаплях, белках. Удивлению моему не было предела.

– Откуда ты все это знаешь?

– Старые люди любят рассказывать молодым, а мы и сами глаза имеем, наблюдаем. Потом будем передавать это нашим детям. И так из поколения в поколение…

Посматривая по сторонам и тихо переговариваясь, мы уже приближались к устью счастливой для меня протоки, как услышали громкий треск сучьев и недовольное ворчанье крупного зверя. Федя поднял палец и прошептал:

– Тихо. Белогрудка^[3] черемухой кормится.

Выплыв на плес, мы увидели крупного угольно-черного зверя. Стоя на задних лапах у самой кромки крутого берега, он дотянулся передними до еще не объеденных верхних веток, сильно согнул их, те трещали. Вытянув в трубку большие подвижные губы, он с жадностью объедал спелые ягоды черемухи.

Обернувшись и увидев лодку с людьми, белогрудка растерялся, неловко крутнулся и рухнул в воду. Там было глубоко, и он погрузился на несколько секунд. Вынырнув, ошалело оглянулся, фыркнул, взвизгнул жалобно. И почему-то не на берег полез, а торопливо поплыл по течению, выбрасывая лапы, словно саженками, продолжая оглядываться, фыркать и взвизгивать. Мы не стали его преследовать.