Понятие ментальность в работах российских авторов

Http: //society.polbu.ru/shenkao_tanatology/ch03_all.html

М.А. Шенкао. Основы философской танатологии

Понятие " ментальность" в работах российских авторов

Наибольших успехов в разработке проблем теории ментальности в России достигнуты А.Я. Гуревичем и сотрудниками руководимого им исследовательского центра " Человек в истории", а также философами: П.С. Гуревичем, А.П. Огурцовым, А.Н. Ерыгином, В.П. Макаренко, В.К. Кантор, А.С, Панариным, И.К. Пантиным, культурологами: Г.Д, Гачевым, М. Рожанским, психологами: В.А. Шкуратовым и И.Г. Дубовым.

Известно, что в годы тоталитаризма невозможно было употребление данного термина в научных публикациях. И тем не менее еще в 1969 году сквозь рогатки цензуры А.Я. Гуревич проводит мысль: в сфере социальной психологии " всегда налицо множество неосознанных, автоматически воспроизводимых действий, представлений и форм поведения. Неосознанность таких нормативных систем часто повышает их эффективность, поскольку они не осмысливаются, и люди руководствуются ими, не воспринимая их сознательно" (90. 386). Автор, не называя слова " mentalitй", описывает это состояние. В 1981 году, описывая народное сознание, Гуревич вводит термин " mentalitй", называя его духовным инструментарием, умственным оснащением, складом ума. (86. 19). От него, по Гуревичу, зависит видение мира, приемы освоения действительности, коллективные психологические установки, т.е. это имплицитные, неявные модели и навыки сознания и поведения. Это не элитарное сознание верхних слоев общества, а сознание нижних народных слоев. Уже в эпоху перестройки А.Я. Гуревич ясно и открыто пишет о ментальности. Так, согласно ему, Марк Блок и Люсьен Февр применили понятие " mentalitй" к умонастроениям, складу ума, коллективной психологии людей в " горячих обществах", находящихся на стадии цивилизации (80. 56-57). Говоря о ментальности больших групп людей, Гуревич замечает, что " понятие ментальности означает наличие у людей того или иного общества, принадлежащих к одной культуре, определенного общего " умственного инструментария", " психологической оснастки", которая дает им возможность по-своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное окружение и самих себя" (80. 56-57). При этом, по Гуревичу, создается особое мировидение, которое налагает неизгладимый отпечаток на все поведение человека. И " субъективная сторона исторического процесса, способ мышления и чувствования, присущий людям данной социальной и культурной общности, включается в объективный процесс их истории" (80. 56-57). Для самого Гуревича благодатным полем исследования является " Средневековье - эпоха господства ритуала, условного демонстративного жеста, заклинающего или благословляющего слова, строгого этикета во всех социальных отправлениях человека" (80. 65).

Развивая свои мысли, Гуревич А.Я. отмечает, что для изучения ментальности, надо изучать установки сознания, что ментальность не официальная идеология и не история общественной мысли. Вообще, духовная жизнь общества богаче и шире, чем сумма политических и философских доктрин, чем религия, ересь, эстетическая мысль и поэтика (79. 16). По Гуревичу, в прокрустово ложе идеологии не укладывается " вся кипучая магма человеческих эмоций и повседневных жизненных установок, особенности мировиденья, способы осознания ими (людьми - М. Ш) самих себя, природного и социального окружения, а так же социальное поведение людей и вытекающие из всего этого социально-психологические установки, стереотипы настроения и иные формы психической жизни" (79. 16). Таким образом, А.Я. Гуревич раскрывает корни ментальности и дает ее определение с точки зрения исторической психологии. Развивая свои мысли, он говорит, что " обособленная история идей, существует лишь в головах историков - в реальной жизни развивается социальная история идей", которые по-своему воспринимаются обществом и трансформируется им до неузнаваемости (79. 16-17). Касаясь источников для изучения ментальностей, А.Я. Гуревич замечает, что " не существует какой-либо специфической категории источников для изучения ментальностей: любой текст или предмет, возникший в другую эпоху" есть свидетельство, и оно может пролить свет на его сознание. И, естественно, ментальность делается не на уровне официальном, теоретическом, а на уровне обыденного сознания" (79. 17). Отсюда, Гуревич ставит задачу и предостерегает историка: " Ни одной эпохе нельзя верить на слово, нужно вскрыть те представления ее людей о мире и о самих себе, которые, возможно, не были выражены прямо и всеми словами. Этими представлениями, при всей их смутности и непрорефлексированности, прежде всего руководствуется человек в своей повседневной жизни" (79. 18). Ментальность человека создает особое мировидение. А мировидение обратно влияет на творчество человека. И потому, естественно, что " человек как разумное и эмоциональное существо, не ведет себя автоматически, и все его поступки, от элементарно-бытовых до тончайших выражений в сфере творчества, от участия в социальных движениях до размышления наедине с собой, в огромной степени обуславливаются той системой мировидения, которая присуща данной культуре и стадии общественного развития" (79. 18). Индивидуальное самосознание, если смотреть на него со стороны, может быть квалифицировано как " ложное сознание", но оно может обладать истинностью для его носителей. И, по Гуревичу А.Я., чтобы проникнуть в потаенные зоны сознания, в ментальность прошлых эпох, историк-исследователь должен для себя составить вопросник. Но нет общего трафарета для его составления. И прав А.Я. Гуревич, замечая, что при составлении вопросника, все зависит от исследовательской культуры историка ментальности, от глубины его методологических установок.

Если выявлены ментальности, то они непременно дают социокультурную картину мира, своего рода мировидение, т.е. органическое слагаемое социальной жизни (79. 18, 20). И, по Гуревичу, в годы тоталитаризма общественные науки страдали от неучтенности менталитета живых, действующих людей, субъектов истории. Так, он пишет: " Игнорирование мировосприятия людей прошлого изуродовало всю картину истории и превратило ее в поле игры социологических абстракций" (79. 22).

Продолжая свои мысли о ментальности, Гуревич А.Я. в другой публикации называет их автоматизмами и привычками сознания (88. 75). И что " ментальности диффузны, разлиты в культуре и обыденном сознании. По большей части они не осознаются самими людьми, обладающими этим видением мира, проявляясь в их поведении и высказываниях, как бы помимо их намерений и воли. Ментальности выражают не столько индивидуальные установки личности, сколько внеличную сторону общественного сознания, будучи имплицированы в языке и других знаковых системах, в обычаях, традициях и верованиях", - заключает А.Я. Гуревич (88. 75). История ментальностей выросла из этнологии, культурной антропологии и социальной психологии. Исследование ментальностей было белым пятном лишь для советской исторической науки. По Гуревичу А.Я., " на Западе проблема ментальностей выросла ныне в первостепенную, центральную задачу исторического знания" (88. 76). Благодаря работам Марка Блока, Люсьена Февра и их последователей, исследователи вместо истории героев, правителей, государственных деятелей и мыслителей перешли к изучению истории повседневной жизни разных социальных слоев и групп, рядовых людей, общества в целом, констатирует А.Я. Гуревич (88. 76). Говоря о ментальности как о мировидении, составленном из представлений и установок, он выделяет как важные, первостепенные такие ее представления:

1. Восприятие пространства и времени.

2. Отношения мира земного с миром потусторонним.

3. Восприятие и переживание смерти.

4. Сверхъестественный и естественный миры.

Кроме этого А.Я. Гуревич, выделяет различные виды установок:

а) на старость;

б) на детство;

в) на болезни;

г) на семью;

д) на секс;

е) на женщину.

Кроме этого через ментальность проясняется:

1) отношение к природе;

2) оценка общества и его компонентов;

3)понимание соотношения части и целого, индивида и коллектива, степени выделенности личности в социуме (или его поглощенности). Выявляются так же: отношение к труду, собственности и богатству, бедности; отношение к различным видам богатства и к разным сферам деятельности; выделяются установки на новое, на традицию; дается оценка правилам и обычаям, их роли в жизни общества; выделяется особое понимание власти, государства и подчинения; интерпретируются различные виды свободы; описывается степень доступности к различным видам источников и средств хранения и распространения информации, выделяются и описываются культуры письменной и устной речи. И это все, вместе взятое, и многое другое, что будет затронуто исследователями в будущем, создает систему, т.е. картину Мира, своего рода широкую панораму культуры. А последняя, по Гуревичу А.Я., тождественна социальной сущности человека, взятой вместе со способом освоения этого мира (88. 85). Таковы темы исследовательских интересов, сферы приложения метода ментального рассмотрения мира, компоненты самой картины мира. И все это создает единый ментальный взгляд на мир в целом.

Ментальности изменяются чрезвычайно медленно, замечает А.Я. Гуревич. Говоря о значении ментальности в истории, он подчеркивает, что " любые факторы исторического движения становятся его действительными пружинами, реальными причинами, когда они пропущены через ментальность людей и трансформированы ею" (83. 8). Важным признаком ментальности является ее неосознанность или неполная осознанность. Потому, естественно, что " в ментальности раскрывается то, о чем изучаемая историческая эпоха вовсе и не собиралась, да и не была в состоянии сообщить, и эти ее невольные послания, не отфильтрованные и не процензуированные в умах тех, кто их отправил, тем самым люди лишены намеренной тенденциозности - в них эпоха как бы помимо собственной воли " проговаривается" о самой себе, о своих " секретах", пишет А.Я. Гуревич (89. 115). Знания об истории человека, верованиях и страхах, представлениях и чувствах, поведении и жизненных ценностях - все это дано в ментальности. Гуревич не отказывает человеку в его личной ментальности: " Если идеи вырабатывают и высказывают немногие, то ментальность - неотъемлемое качество любого человека, ее нужно лишь уметь уловить", т.е. и слой идеологов имеет свою ментальность (89. 115).

Таким образом, ментальность - пласт сознания, явно не выговоренный, текучий и потаенный. Ментальность неавтономна, но нет у нее и механической зависимости от материальной жизни. И потому, по Гуревичу А.Я., " история ментальностей не терпит посредственности и механического редукционизма" (89. 124, 125). На ментальности сверху надстраиваются все рациональные, осмысленные идеологические системы. И потому без учета этого слоя сознания невозможно понять эпоху и ее людей, ее культуру и ее идеологию. Продолжая свои размышления над природой и сущностью ментальности, Гуревич дает (1989 г.) следующее ее определение: " Ментальность - социально-психологические установки, способы восприятия, манера чувствовать и думать. Ментальность выражает повседневный облик коллективного сознания не отрефлексированного и не систематизированного посредством целенаправленных умственных усилий мыслителей и теоретиков. Идеи на уровне ментальности - это не порожденные индивидуальным сознанием завершенные в себе духовные конструкции, а восприятие такого рода идей определяется социальной средой; восприятие, которое их бессознательно и бесконтрольно видоизменяет, искажает и упрощает" (89. 115), т.е. ментальные идеи - плод такого социального образования, которое не осознает, что творит такие идеи. И в основе любых идеологических конструкций идей лежит ментальность людей, их создавших.

Ментальности лишь опосредовано связаны с миром идей, с идеологией, господствующей в обществе. Но они ни в коем случае не сводимы к идеологии, к идеям, витающим в обществе. Их сфера сложна, непредвидима, связана (не прямо) с материальной жизнью, с демографией, с бытом. Есть своя ментальность и у простого народа - " у безмолвствовавшего большинства", практически исключаемого из истории. Они оказываются " способны заговорить на языке символов, ритуалов, жестов, обычаев и суеверий и донести до сведения историков хотя бы частицу своего универсума" (89. 115).

Продолжая тему ментальности, А.Я. Гуревич замечает, что она есть уровень индивидуального и общественного сознания и всегда проявляет себя как " магму жизненных установок и моделей поведения, эмоций и настроений" (84. 454). Далее он манифестирует, что " ныне мы вынуждены признать существование религиозной, национальной, номенклатурно-бюрократической, тоталитарной, сервилистской (рабской, угоднической М.Ш.), сциентистской и всякого рода иных ментальностей, отнюдь не детерминируемых - или, во всяком случае, далеко не всецело - социальным строем и производственными отношениями" (84. 454).

Составляющие картину мира (мировидения) отношения, установки и стереотипы суть основы и феномены ментальности народа. К таким феноменам Гуревич относит и отношение общества к смерти (84. 455). На наш взгляд, и имя (и отношение к нему общества) тоже является одним из феноменов ментальности народа, ибо составляющие компоненты мировидения неисчерпаемы, неограниченны (" картина мира в принципе неисчерпаема") (84. 454).

Касаясь соотношения идеологии и ментальности, Гуревич А.Я. считает, что " идеологические средства способны активизировать определенные аспекты ментальностей, но они, по-видимому, в большей мере их высвечивают и выявляют, нежели создают, ибо пускают корни в обществе преимущественно лишь те стороны идеологии, которые находят себе почву в ментальностях, перерабатываясь в соответствии с ними" (84. 455). Умонастроения или духовная оснастка людей (т.е. ментальность) постсоветского периода еще плохо изучена, сетует он. От себя добавим, что это приводит к ошибкам в политике и промахам в дипломатии.

По Гуревичу А.Я., ментальность - неотъемлемое качество любого человека, и ее нужно лишь уметь уловить. А вообще, " ментальности образуют свою особенную сферу, со специфическими закономерностями и ритмами, противоречиво и опосредованно связанную с миром идей в собственном смысле слова, но ни в коей мере не сводимую к нему" (87. 7).

А.Я. Гуревич, конкретизируя понятие " ментальность", считает, что она " вездесуща и пронизывает всю человеческую жизнь, присутствуя на всех уровнях сознания и поведения людей, а потому так трудно ее определить, ввести в какие-то рамки" (81. 195). Споря с историками, которые заявляют о неопределенности и двусмысленности понятия " ментальность", он заявляет: " Некоторые считают эту нечеткость понятия слабостью, но я не могу с этим согласиться. Мы привыкли к дефинициям, но есть вещи, которые объективно существуют, хотя их очень трудно четко определить. Меня, признаться, мало волнует, что mentalitй трудно определить. Дело в том, что не только человек обладает mentalitй, не отдавая себе в этом отчета, но и она им " обладает". Я думаю, что неочерченность поля значений, охватываемых понятием mentalitй, свидетельствует о том, что это явление не осознавалось полностью самими людьми. Но именно поэтому mentalitй оказывается неодолимой силой, неподвластной контролю нашего сознания. Это своего рода эфир, глобальная среда, в которую погружено наше сознание. Для того, чтобы историк мог с ней совладать, ее необходимо структурировать, и это поможет более глубокому пониманию исторической целостности" (85. 50). Человеческое сознание многослойно. Тогда у каждого человека мы можем обнаружить разные слои сознания. Поэтому снимается, по Гуревичу А.Я., проблема грубого взаимодействия и противостояния официальной и народной (неофициальной) культуры, т.е. носителями и той, и этой культур выступают одни и те же люди.

Гуревич А.Я., определяя ментальность как субстрат сознания, считает, что для поисков ментальностей надо изучать не только тексты по-латыни, но и живые средневековые языки. " Англосаксонские, кельтские и, особенно, скандинавские источники содержат неисчерпаемый материал по истории ментальностей" (85. 50).

Гуревич А.Я. не является сторонником Л. Февра, который заявлял, что можно историю ментальностей представить как историю эмоций. Для него нет никакой обособленной истории ментальностей, и поэтому надо ментальные элементы жизни рассматривать в более широком, глобальном контексте социальной истории (85. 50). Наконец, по его признанию, он благодарен тем, кто побудил его обратиться к истории ментальности - персонажам скандинавских источников ХIII века. По его словам, он, сначала пройдя школу социально-экономической теории, подошел с марксистско-социологическими категориями к текстам, но " фигурирующие в них люди запротестовали" (85. 49). И источники интуитивно озарили его: " Они заставили меня взглянуть в лицо крестьянам и крестьянкам, познакомиться с их системой ценностей, с их верованиями, убеждениями, нравственными нормами, которые были приняты в их среде, короче, со всем комплексом их социального поведения. Люди перестали быть объектами и заявили о себе в качестве субъектов. Возникло неожиданное для меня взаимодействие между исследователем и предметом исследования. Пришлось иметь дело с социально-психологическими реальностями" (85. 49). Таким образом, проанализировав работы А.Я. Гуревича, мы можем сказать, что у него есть своя система взглядов на ментальность. Он описывает корни, компоненты, структуру и функции ментальности, показывает гибкость данного понятия. В своих конкретных исследованиях Гуревич А.Я. показывает различные виды ментальностей у людей Средневековья (82). При этом он отнюдь не претендует на роль первооткрывателя термина и метода mentalitй. Февр и Блок " ввели слово: mentalitй". Его " трудно перевести однозначно: это и " умонастроение", и " мыслительные установки", и " духовное оснащение", и " коллективные представления", и " склад ума". Но для А.Я. Гуревича предпочтительнее всего ее перевод как " видение мира" (91. 510, 518).

Таким образом, А.Я. Гуревич солидарен с медиевистом Франции Мандрю, для которого " ментальность - история видения мира" (Vision du monde).

Ментальность формируется (как матрица) внутри культуры, традиций, языка, образа жизни и религиозности, говорит А.Я. Гуревич. Тем самым он более близок к социогенной теории происхождения сознания и ментальности.

Сторонницей взглядов А.Я. Гуревича является Е.М. Михина. Она отмечает, что через работы Гуревича А.Я. слова " ментальность" и " менталитет" прочно вошли в научную и обыденную речь. Неопределенность слова " mentalitй" одни принимают за недостаток, другие - за достоинство. И " единство ментальности обеспечивается не столько рациональной связью понятий, сколько значимыми для людей ценностями", т.е. получается, что ценности как бы освещают ментальный мир (198. 305). С введением понятия " ментальность" " культура предстает теперь гораздо более вязкой, инерционной, почти материальной, неким сплавом духовного и бытового", и представление о культуре " утяжеляется", ей уже труднее " парить" в воздухе" (198. 305). В самой теории ментальности ключевой проблемой является выяснение причин механизмов изменения ментальности, считает Михина. И она приводит мнения других исследователей по данной проблеме. Так, Д.Е. Харитонович считает, что сдвиги ментальности происходят под влиянием крупных исторических событий. А.Л. Баткин не только не приравнивает друг другу понятия культуры и ментальности, но и противопоставляет их. Ментальность, считает он, есть набор стереотипов и бессознательных привычных реакций, и в этом смысле она неподвижна, поскольку стереотипы сковывают, предопределяют поступки и мысли людей. Но в ходе использования стереотипов множеством индивидуальных сознаний ментальность раскачивается, " размораживается" и начинает " дышать". Движение, которое происходит внутри и посредством стереотипов, незаметно превращает их в нечто иное. Ростки точечных сознаний разрушают глыбу традиционного сознания. Таким образом, по Баткину, культура - это движущаяся ментальность, а ментальность - застывшая культура. Превращение ментальности в культуру приобретает осознанный характер на пороге Нового времени, но полностью оно не завершилось и доныне. Высвобождение культуры и становление личности пока еще остается социальной утопией (198. 307-308), (16). Сам же Баткин определяет ментальность как коллективные представления, через которые обеспечивается воспроизводство господствующих отношений. Он также заявляет: " Я не вполне уверен, что понятие " ментальность" всецело и жестко сопряжено с подспудностью, неосознанностью, анонимностью и длительной устойчивостью, эпохальностью данной модели мира. Пусть эти свойства обычно сопутствуют ментальности, но последняя, очевидно, может быть также четко фиксированной, преходяще -ситуационной, групповой. Но всегда это понятие указывает на то, что сознание увидено со стороны и функционально, иными словами, не в отношении к себе же и к нашему сознанию, а в качестве одной из необходимых, как компонент социальной системности" (17. 37). Таким образом, для Баткина ментальность - часть сознания и социальной системности, и вместе с ней меняется (или сама меняет систему).

А.Я. Ястребицкая, исследующая повседневность в рамках теории ментальностей, считает, что " исследования ментальности показали, что Средневековье создало не только философско-идеологический, но и вещный облик, свой тип повседневности" (344. 96). Ястребицкая также считает, что " вывод о предельной сближенности в доиндустриальных обществах хозяйственной, социальной, политической и личной, повседневной сфер жизни, традиционно подразделяемых и противоставляемых друг другу - один из наиболее важных, принципиальных методологических результатов исследований ментальностей" (344. 96), т.е. взаимосвязь всех видов историй стала ясно видна при применении теории и метода ментальности.

Проблему ментальности не обошла своим вниманием также историческая психология. Так, В.А. Шкуратов считает, что " ментальность - понятие, альтернативное понятию психики как обобщению лабораторно-эмпирических действий с человеком. В нем сопряжены социолого-культурологический анализ и психологизирующая интерпретация, что позволяет его использовать в диапазоне от специальных исторических тем до общегуманитарных рассуждений" (325. 109). При этом историческая психология есть одна из историй ментальностей. Методология здесь дана была Февром (в России подхвачена А.Я. Гуревичем) и опирается на 2 плеча: " гуманитарно - текстологическую интерпретацию и социальный анализ коллективных структур" (325. 110).

Психологи специфику понятия " ментальность" пытаются использовать против поползновений физиологии свести сознание к эпифеномену. Понятие " тотальный человек", такое важное для философов и психологов, невозможно, по Шкуратову, расшифровать без теории ментальности. Так, он считает, что " тотальный человек" - это человек в глубинном существовании, понимаемом посредством дешифровки символов, которыми выражается коллективная жизнь не только в языке, но также в обычаях и социальных институтах. (325. 114). В данном случае Шкуратов В.А. согласен с Гуревичем А.Я. Так, в другой работе он определяет ментальность как видение мира: " Генерализованные черты мировидения погружены в еще более аморфную массу эмоций и образов, которая называется ментальностью", - считает Шкуратов (324. 58). Он также, следуя за Дюби, считает ментальность системой образов и представлений, которые сочетаются между собой по-разному. И они же лежат в основе человеческих представлений о мире и своем месте в мире и, следовательно, определяют поступки и поведение людей. Труднопереводимое французское слово " ментальность" (умонастроение, мыслительная установка, коллективные представления, воображения, склад ума, видение мира) в последние годы усиленно заменяется немецким " менталитет". Но перевод неоднозначен (324. 59).

Ценность взглядов Шкуратова на данную проблему в том, что он пытается по-своему подойти и решить ряд проблем. Так, он по-своему определяет понятие " ментальность". " Ментальность можно назвать человеческим измерением исторических макромасс или человеческой активностью, объективированной в культурных памятниках" (324. 59). Шкуратов, различая понятия ментальности и психики, утверждает:

1. Понятие ментальности применимо только к человеку, понятие психики - и к животным.

2. Ментальность берется как содержание (образ, представление, понятие), психика - как процесс.

3. Ментальность описывает человеческую активность только в контексте определенного исторического материала (при отбрасывании этого материала термин превращается в обыденное словоупотребление или становится еще одним обозначением психики, сознания, деятельности).

4. Психика индивидуализирована и образует структуру, ментальность - нет.

5. Психика описывается в субординированных, более или менее однозначных понятиях, ментальность - в синонимах со смысловыми различиями, но плохо дифференцированных по значению" (324. 59, 60). В целом, по Шкуратову, история ментальностей преуспела при реставрации, реконструировании, " оживлении мертвых останков прошлого" (324. 60). Также " она ввела в оборот пласт документов без авторства, которые определяются в терминах ментальности" (324. 60). При этом само собой, объективно, " при уточнении авторства и способа порождения документов материал приобретает черты психологического субъекта, т.е. к социологическим описаниям и аксиологическим квалификациям материала добавляются характеристики субъективации культурных продуктов" (324. 60).

Касаясь истории термина " ментальность", Шкуратов замечает, что у М. Блока он употребляется эпизодически и не претендует на роль категории. Но уже в 60-е годы XX века историки " Анналов" поместили " ментальность" внутри глобального среза прошлого, среди взаимоналожений временных ритмов. Ментальные характеристики вычитываются из юридических актов, хозяйственных отчетов, деловой переписки, демографических данных, географических карт, на которые накладываются методы количественно-статистической истории-клиометрии. Человеческая природа реконструируется вне мер индивидуального человека, в долгой протяженности, превышающей масштабы человеческой судьбы и жизни. Человеческая активность вписана в геополитические, климатические, биосферные ритмы. Ментальность присутствует в макроструктурах большого масштаба на правах одного из измерений" (324. 61).

" В 70-80 годы история ментальностей чрезвычайно расширяется, разделяется на самостоятельные дисциплины и направления", оформляется в числе других и история отношения к смерти (танатология). Сюда приходят семиотика и структурная антропология. " Психология - не привилегированный " донор" внутри истории ментальности, она вовлекается в сложные отношения с другими науками о человеке" (324. 61). Психология, беря некоторые понятия, принципы, методы истории ментальностей, может стать особой психологической отраслью - исторической психологией, предмет изучения которой -психологический склад людей прошлого. И еще, если в тотальной истории " все свести к ментальности", то специфическая область исследования ментальностей исчезает. Тогда, по Шкуратову, " опять возникает необходимость историю ментальностей специализировать, отделить от социального и культурологического исследований, с которыми та почти слилась" (324. 62).

О необходимости научной проработки понятия ментальность говорит и другой психолог - Дубов И.Г. Определяя этот термин как видение мира, он также дает его английские переводы. Ценно во взглядах Дубова то, что он считает, что осознаваемые элементы менталитета связаны (а то и базируются) с неосознаваемыми, что понятие " менталитет" близко к понятию " национальный характер" и тождественно коллективной ментальности (108. 20-29).

Не обошел своим вниманием проблему ментальности и историк науки и техники Михаил Рожанский. Понятие " ментальность", по его мнению, есть поправка к просветительству, которая отождествляла сознание с разумом. По Рожанскому: " Mentalitй означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т.е. глубинный и поэтому труднофиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувства и эмоций" (240. 459). Ментальность связана с социальной жизнью, замечает Рожанский. Но она также имеет и свою историю. Рожанский верно замечает, что " понятие mentalitй - результат атомизированного гражданского общества, в котором каждый индивид подчеркивает суверенность своего мировоззрения" в оппозиции к идеологии (240. 460). Появление mentalitй означало " факт существования дополитических основ мышления", и власть имущим в ХХ веке надо было с этим явлением считаться, согласовывать свою политику с общественным мнением и умонастроениями масс. Но в России термина, аналогичного понятию " ментальность", нет. Это Рожанский объясняет тем, что теория Маркса была превращена здесь в пропагандистскую апологетическую схему, и все подменялось здесь понятием " классовое сознание". Близки к понятию " ментальность" понятия " духовность", " мировоззрение", " стиль мышления", " дух эпохи". Но пока мы берем взаймы у Запада понятие " менталитет". Но со временем наша наука выдвинет тождественный " ментальности" свой термин, замечает Рожанский (240. 461-463).

Одним из первых в России свое слово о ментальности сказал В.П. Визгин. По его мысли, ментальность - " совокупность готовностей, установок и предположенностей индивида или социальной группы действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом" (45. 176). Подход Визгина к данной проблеме интересен и тем, что наряду с прежде названными основами ментальности, такими как традиции, культуры и социальные структуры, он называет также среду обитания человека, что особенно важно для малочисленных народов Кавказа, да и всего мира. Среда обитания, " малая родина" влияет на психику, на подсознание и сознание. Особый космос создает особое мировидение, мироощущение, ментальные установки и стереотипы. Если горца оторвать от гор или предгорий и бросить в мир цивилизации, то без подготовки он быстро погибнет, то же самое и с лесным человеком. Пример: персонаж Арсеньева Дерсу Узала.

По Визгину, ментальность сама, в свою очередь, обратно порождает мир традиций, культур, т.е. она тем самым является порождающим сознанием (45. 176). Ментальность есть, таким образом, по Визгину, " трудноопределимый исток культурно-исторической динамики. Ядро ментальности находится между " коллективным бессознательным", его " архетипами" и лабильными историческими формами общественного сознания, считает Визгин, т.е. ментальности имеют свой исток и свою историю.

Исследователи 90-х годов XX века говорят уже о бизнесной особой ментальности.

Пересматривая определение нации, можно говорить, что наряду с другими признаками здесь важны общая культура и менталитет. Так, П.К. Гречко заявляет, что здесь культура и менталитет тесно взаимосвязаны: культура проявляется в менталитете, как и менталитет - в культуре. " В противном случае менталитет окажется чем-то врожденным, биологически наследуемым, что не верно" (73. 21, 44). Но Гречко не отказывает ментальностям в генетической предрасположенности, т.е. как выразился журналист А.Васинский: " Ментальный уровень залегает на дне генов" (41).

Для Гречко менталитет - стереотипы и установки мышления, но не всё мышление. Сами стереотипы и установки являются для человека естественными, само собой разумеющимися. " Они, как правило, невербализуемы, мало поддаются воздействию сознания, срабатываются автоматически, непроизвольно" (73. 45). И он приводит примеры: " Мы имеем в виду именно менталитет, когда говорим, что американцы прагматичны, англичане деловиты, немцы педантичны" (73. 44). Для Гречко мышление, особенно-логическое, шире понятия " менталитет". Но следом он же опровергает себя, заявляя, что " в культурно-ментальный комплекс нации входит чувство этнической принадлежности, т.е. какое-то бессознательное переживание общего происхождения, безотчетной " симпатии", единой судьбы". " Нацию не вычисляют, ее чувствуют", - заявляет Гречко. И если человек потерял чувство этнической принадлежности, добавляет он, то он (человек) порвал с нацией, потерян для нации (73. 45). Гречко, сам не осознавая того, говорит об одном подспудном, неосознаваемом до конца элементе нации, который выходит из общего менталитета. И вообще, он менталитет приближает к сознанию. Установки и стереотипы, действующие в сфере ментальности, не чисто сознательны: они полубессознательны. То, что Гречко имеет в виду под менталитетом, - это скорее всего поведенческое сознание.

Академик Барг М.А. менталитет определяет как совокупность символов. Они созданы для общения и служат в повседневном обиходе онтологическим (ответ на вопрос " что это? ") объяснением, знанием о мире и человеке в нем, говорит Барг (14. 4). Важно, что он поднимает вопрос об идентичности менталитета среди его носителей. По его мнению, это обусловлено социально-историческими условиями существования людей и их сознания. И проявляется эта идентичность менталитета среди его носителей в их способности наделять одним и тем же значением одни и те же явления объективного и субъективного мира, т.е. тождественным образом их интерпретировать и выражать в одних и тех же символах (14. 4) Конечно, сведение ментальности к символам сужает круг их действия; на самом деле они, если не беспредельны, то достаточно широки. И еще, все исследователи говорят о трудноопределимости понятия " ментальность", и если мы их сведем еще и к символам, то еще больше их зашифруем, засекретим. К символам нужны ключи, коды расшифровки. И тогда все культурные явления будут требовать свои, уникальные ключи расшифровки. И такой подход усложнит и без того нелегкий труд историков ментальностей. Но подход Барга (как и другие) имеет право на существование.

О силе воздействия менталитета на людей достаточно убедительно высказался М.А. Розов (244. 25). Его величество менталитет - явление скрытое, но мощное. По Розову, менталитет - " это то, что полностью не высказано, не осознано, не сформулировано, но существует и определяет отношение человека к миру. Оно существует на уровне образцов поведения, образцов выбора, на уровне отдельных оценок и предпочтений, которые, не оставаясь гласом вопиющего в пустыне, подхватываются другими людьми и формируют незаметно их сознание. Это некоторая традиция, которая подобно мощному потоку увлекает людей и незаметно заставляет их делать и говорить то, что делают и говорят другие, создавая при этом иллюзию естественности и безусловности собственного поведения" (244. 25). По Розову, действие менталитета проявляется также и в науке, через силу традиций в ней. Как правила языка строги, так и строга сила менталитета.

В самом деле, в этикете и грамматике языка человек может не знать правил, но может действовать в рамках знаний, полученных через поколенческие, социальные эстафеты, т.е. человек может идти, особенно не задумываясь, вместе с социальной и языковой средой под сильным давлением менталитета. И, по Розову, " если вы попытаетесь уклониться от этих правил (правил языка и поведения - М.Ш.), вас тут же поправят" (244. 27), т.е. ставший менталитет, вступая в свои неумолимые права, приобретает силу консервативных предписаний. О национальной ментальности сейчас много говорят публицисты. Ученые пишут сдержаннее. Во времена распада СССР в Прибалтике ученые много дискутировали на тему: что есть национальный менталитет? Понимая большей частью под менталитетом разум и мышление, прибалтийцы считают, что " основу национального менталитета составляет менталитет отдельной личности. А это, прежде всего, свобода творчества, свобода мысли, выбора, суждений и стремлений. Основа менталитета нации - в ее свободе. Онтологическое определение национального менталитета сводится к " способности нации абсолютно определять свою судьбу, реализуя эту способность как собственную, от своего имени, под свою ответственность, самостоятельно и для себя. Это одновременно и онтологическая потенция, составляющая основу национального менталитета" (195. 149). В данном определении под менталитетом понимается, на самом деле, национальное самосознание и поведение. По нашему же мнению, национальная ментальность есть сложная система взглядов на мир, на чужие традиции и обычаи. Национальная ментальность - сложный клубок духовного образования, где имеется и важна нормативно-оценочная сторона сознания, и, как следствие этого, имеются своеобразные национально-этнические, духовно-ценностные ориентиры, которые способствуют выживанию этносов (особенно малочисленных народов) при всех исторических коллизиях. Можно сказать, что национальная ментальность есть затаенная мудрость (а то и философия, в широком смысле слова) народа. Эта мудрость, т.е. жизненная философия, не афишируется, не выставляется наружу в обычное время. Их манифестируют лишь в часы пик, в моменты истин. Ментальности, как мироориентационные чувства, ощущения и представления, проявляют себя в особом мировидении и поведении людей. К примеру, в конце концов, русского делает русским его ментальность, т.е. русскость русского проявляется через его ментальные установки и стереотипы, которые, как и у любого народа России, медленно меняются в сторону европеизации. Можно заставить народ принять чужую идеологию, но ментальность - нет. Она как особый стиль мышления, как особая правда народа по природе прогрессивно-консервативна, т.е. она медленно отбирает из опыта этноса жизнеспособное, апробированное (опыт, доставшийся ей кровью и потом) и аккумулирует их у себя в виде народной мудрости. Скрытая структура ментальности этноса проявляется в пороговых экзистенциальных ситуациях в жизни народа. К примеру, для народов Карачаево-Черкесии она проявлялась и проявляется в здравицах, в предисловиях и послесловиях к намазам (молитвам), в слове об умершем, в слове эфенди (уаз), в завещании умирающего (уасият), на суде, на родовом и семейном сборе, в молитвах-просьбах об уходе - снятии болезни с ребенка, с раненого, в молитвах об уходе засухи, в инвективах, в угрозах врагу, в инициационных суггестиях, в плач-песнях, в особого рода языках (охотничьих, языках с подтекстами, жаргонах), в письмах к родным из армии и в армию к новобранцам, в словах влюбленных, в прямых просьбах верующих к богу, в обращениях к начальству и чиновникам, в дебатах, докладах, решениях и требованиях национальных общественных организаций, игнорирование требований которых опасно для социального мира и согласия.

Человек, живя по меркам национальной ментальности, ощущает себя комфортно, психологически неуязвимо. Параметры поведения и мышления, заданные ему национальной ментальностью, конечно, не освобождают его от прав и обязанностей гражданина России. Человек лишь самокоррелирует свое поведение и мышление с всеобщим, с законом для всех, но внутренне, ментально, понимает и делает его своим по-своему. Каждый этнос имеет право на свою ментальность, на свою истину, на свое национальное лицо и психологию: лишь тогда он существует как субъект истории и культуры.

Ментальность - не предрассудки народа, а его сокровенное слово, его истина жизни, и с ней надо считаться как с частью культуры любого народа. Национальная психология, менталитет и поведение нации еще как-то воспринимаются политиками, но с ментальностью малочисленных этносов, их образом мыслей неособенно считаются, и это часто приводит к политическому тупику или к падению престижа, имиджа или даже к отставке политика. Знание, внешнее изучение чужого национального менталитета народа еще не дает знания ментальности этого народа. Чтобы понять чужую ментальность (сибиряка, африканца, мусульманина, японца; профессиональную: летчика, моряка, геолога и т.п.), в неё надо " войти". И отбросив все предрассудки, сделать своим внутренний мир тех, к кому пришел не изучать, а жить. Это больше, чем переменить веру; это - стать признанной частью этноса. Беда маргиналов в том, что они не всегда доходят до глубин, до понимания ментальностей двух представляемых им народов, они как бы зависают между народами, понимая их умственно, но не ведая их чувств, эмоций, настроений, традиций, т.е. их менталитета. Национальная ментальность внутренне структурирует и обосновывает национальный этноменталитет, поведение по клише традиций.

Логика национальной ментальности обычно не объяснима с точки зрения здравого смысла. Она узуальна, т.е. рассыпается, если отделена, изъята из контекста традиционного сознания и культуры. Национальное поведение под влиянием внешних предписаний и институтов может проявлять себя часто совершенно иначе, чем предписания феномена - национальной ментальности (320. 32-33).

Здесь мы не касаемся сущности русского менталитета (об этом много писали Бердяев Н.А. и другие философы зарубежья), это предмет отдельного серьезного исследования. Коснемся лишь того, как не надо представлять русскую ментальность. В Польше, в Катовице, был выпущен словарь " Русский менталитет", где дается субъективная характеристика российского самосознания. Это польский взгляд на постсоветское сознание (23. 189). Авторы пишут о том, что советская ментальность строилась на искоренении национального самосознания любого народа, что, конечно, неверно. Советскую ментальность пытались в 20-30-е годы строить на основе классовой, но эта тенденция ослабела к 60-м годам. И потому советскую ментальность строили на основе этноменталитета крупных наций с социалистическими поправками, конечно. Неверно также предположение польских исследователей, что русская ментальность породила (как один из элементов) советскую ментальность. Навязывания русского образа жизни и мыслей другим народам как образца не происходило; другое дело, что через язык и индустриализацию появлялась не русская, а внешне русская, но по сути индустриально-аграрная, а временами и милитаризованная ментальность. Глубинные гуманистические ценности русского народа, его менталитет испытали большие потрясения и понесли несомненные утраты под влиянием идеологии. Но, по-нашему убеждению, ментальность русских не стала советской. Она пережила период деформации и идеологического ослепления, но осталась самой собой.

П.С. Гуревич и О.И. Шульман подошли к понятию " ментальность" с позиции культурологии. Для них " ментальность (или менталитет) - это относительно целостная совокупность мыслей, верований, навыков духа, которая создает картину мира и скрепляет единство культурной традиции или какого-нибудь сообщества" (98. 125). Восприятие мира, по ним, формируется в глубинах подсознания. Тогда ментальность, как особый тип мышления, есть то " общее, что рождается из природных данных и социально обусловленных компонентов и раскрывает представление человека о жизненном мире. Навыки осознания окружающего, мыслительные схемы, образные комплексы находят в ментальности свое культурное обнаружение" (98. 126).

Авторы показывают своеобразие взятого из христианства линейного, европейского мышления и взятого из язычества кругового мышления. Они пишут о " мыистической" философии и логике в африканской культуре. Согласно " мыизму", вместо картезианского: " Мыслю, следовательно, существую" - надо следовать логике: " Я существую, потому что существуем мы, а поскольку мы существуем, существую и я". Гуревич П.С. и Шульман О.И. отличают ментальность как самостоятельный феномен от общественных настроений, ценностных ориентаций и идеологии. Ментальность, по ним, " выражает привычки, пристрастия, коллективные эмоциональные шаблоны" (98. 128). " Общественные настроения переменчивы, зыбки, ментальность же отличается более устойчивым характером. Она включает в себя ценностные ориентации, но не исчерпывается ими, поскольку характеризует собой глубинный уровень коллективного и индивидуального сознания. Ценности осознаваемы, они выражают жизненные установки, самостоятельный выбор святынь. Ментальность же восходит к бессознательным глубинам психики. В этом смысле она далеко не всегда артикулируется ее носителями. Чаще всего ментальность реконструируется исследователем путем сопоставления с другой ментальностью. Захватывая бессознательное, ментальное выражает жизненные и практические установки людей, устойчивые образы мира, эмоциональные предпочтения, свойственные данному сообществу и культурной традиции" (98. 128). Выявляя степень сходства и различия между ментальностью и идеологией, авторы пишут, что " ментальность, как и идеология, мотивирует образ действий, однако далеко не всегда предлагает отчетливые, отрефлексированные схемы поведения. Идеология как совокупность форм мышления и ценностных представлений более аналитична, нежели ментальность, которая в большей степени опирается на стихийные, полуосознанные схемы поведения. На характер ментальности оказывают воздействие традиция, культура, социальные структуры, бессознательное, вся среда обитания" (98. 128). Такое различение ментальности и идеологии, ментальности и ценностей нам кажется вполне оправданной и ценной. Гуревич П.С. и Шульман О.И., развивая данную проблему, добавляют, что " ментальность как понятие позволяет соединить аналитическое мышление, развитые формы сознания с полуосознанными культурными шифрами. В этом смысле внутри ментальности находят себя различные оппозиции: природное и культурное, эмоциональное и рассудочное, иррациональное и рациональное, индивидуальное и общественное" (98. 129). Продуктивно это слово используется, по словам авторов, для анализа архаики, мифологического сознания. Но сегодня с помощью этого термина (= менталитета) толкуют об образах мыслей, душевном складе различных типов общностей. Проводя различия между культурами, они говорят о различных видах ментальностей: примитивной (дологической, с принципом партиципации); античной, где впервые появились великие схемы мышления и сознания; средневековой, где христианство задавал тон и формам и стилю мышления. И даже " антропоморфная карта Опицинуса оказывается одновременно " морализованной картой", " символической географией", (" грех и дьявол царят в мире, но зло не просто распространено вокруг, оно гнездится в душе самого Оципинуса" (дьявола - М.Ш.) (98. 136). Страх в Средние века разрастался до степени фобий и массового психоза. И тем не менее " менталитет средневековой культуры, по словам Гуревича П.С. и Шульмана О.И., выражается в нарастании личностного самосознания". И " это не только безличные штрихи культуры. Это самовыражение человека, способ его самореализации и самопонимания" (98. 137). Гуревич П.С. и Шульман О.И. показывают, что психоаналитическое американское понятие" национальный характер" тождественно термину " ментальность", так как это есть поиск " первопричины предрассудков, привычек и пристрастий", присущих всем членам общества (98. 137). А постструктуралисты (Фуко) выдвинули понятие " эпистемы", которая сближена с понятием " ментальность", считают авторы. Касаясь предмета истории ментальностей, Гуревич П.С. и Шульман О.И. дают ему свое определение: " Предмет истории ментальностей - реконструкция способов поведения, выражения и умолчания, которые передают общественное миропонимание и мирочувствование, представления и образы, мифы и ценности, признаваемые отдельными группами или обществом в целом" (98. 137).

Культурологический подход к определению понятия " ментальность", предпринятый Гуревичем П.С. и Шульман О.И., - несомненно новый шаг, новый подход к " горячей" теме. Ценность такого подхода заключается в том, что авторы решают одновременно несколько задач: определение термина " ментальность", отличие ментальности от идеологии и теории ценностей, от психологии, сочетание учебного и научно-познавательного начал в одной статье.

Объявленное после первой мировой войны Марселем Моссом " изучение ментальности входит в моду" поистине происходит в России только сейчас, в 90-х годах ХХ века. Наличие в ходу в общественном сознании такого термина говорит о свободе духа индивидов, о начале их раскрепощенности от тоталитаризма, о возможности свободно излагать свою правду, свою точку зрения. Тому пример: обсуждение за " круглым столом" в редакции журнала " Вопросы философии" российскими учеными проблемы " Российская ментальность". " Что такое ментальность или менталитет: определенные архетипы, коллективное бессознательное или какие-то структуры национального характера? Представляет ли она собою некий инвариант, абсолютно неизменяемый или это нечто вариативное, гибкое, подвижное? Существует ли единая ментальность для всех этносов, народов и наций России? Не возникает ли новый миф в разговорах о менталитете? Как ментальность выражается в современных политических, идеологических, духовных движениях? Как она обнаруживает себя в тех разломах, которые сейчас переживает Россия? Совместима ли прежняя российская ментальность с нынешним путем реформ? По всем этим вопросам высказываются участники " круглого стола" (53). (140), (207), (176), (212), (213).

Так, по Г.Д. Гачеву, образное начало, образный априоризм есть основа ментальности. У Гачева вместо термина " ментальность" - Космо-Психо-Логос как структура национального целого. Национальное целое у него состоит (подобно любому имеющему тело, душу, дух) из единства национальной природы (Космос), национального характера народа (Психея) и склада мышления (Логос). Национальная целостность - это как бы энтелехия бытия целого. Русская ментальность - часть, производное, " примыкающее" (по терминологии Г. Гачева) к некоему Целому, т.е. к Космо-Психо-Логосу. А Русский Космос (мать-сыра Земля и женское начало - субстанция (государство)) - субъект истории (народ). Форма русской логики, по Гачеву, не стыкуется с логикой западной ментальности. Русский ум начинает с некоторого отрицания, опровержения в качестве " тезиса-жертвы" " Модель - схема Русского Космоса - это Путь - дорога, Русь - тройка, космодром в однонаправленную бесконечность", - пишет Георгий Гачев (53. 25-28).

Форме русской логики присуща незавершенность, многоточие. Психика русского человека строится по Космосу, она замедленная. Шаг Пространства и Шаг Времени в России не соответствуют, и " это вечная трагедия, рок России и русского социума, который сказывается и в русском Логосе. В нем естественен задний ум" (53. 27). " Русский логос есть как бы выражение трех субъектов:

а) России - мать-сыра Земля и женское начало;

б) логос Государства;

в) логос народа.

Россию умом не понять, не охватить. Здесь рассеянное бытие, разреженное пространство, несплошная цивилизация. И Матушку-природу лучше всего постигали литераторы. Здесь не вполне работает рассудочная логика, а работает образ, образное мышление, замечает Гачев. Логос Запада, вестернизированный, жестокий мы предлагаем как Логос Государству Российскому. Создаем державный логос. И с ним борется интеллигенция опять готовыми блок-моделями с запада. " Третий субъект - Народ - " светер". Его логос - это песня, поэзия, блатной мат и безмолвие", - пишет Гачев (53. 28).Подход Гачева ценен тем, что предпринимается попытка осмысления России в ее же русских терминах. Космо-Психо-Логос - это попытка образного осмысления России, это целый комплекс ментальностей.

Пантин И.К. говорит, что ментальность нельзя сводить к системе ценностей. Менталитет - " это своеобразная память народа о прошлом, психологическая детерминанта поведения миллионов людей, верных своему исторически сложившемуся " коду" в любых обстоятельствах, не исключая катастрофические" (213. 29-33). И поэтому проблему менталитета, по Пантину, можно поставить идеологически и социально-исторически. Это даст объяснение тому, что лежит в основе социального строя и бытия России. Россия, занимаясь веками обороной и войнами, а также модернизацией народного хозяйства, всегда опиралась на сильную центральную власть. Идея народной монархии, как сильной власти, всегда (до 1917 г.) была популярна в России. А с октября 1917 года уже диктатура пролетариата импонировала массам. Для России трех последних веков есть некий инвариант - вестернизация начинается сверху. Сначала бурно идут реформы, а после - контрреформы. Слабость России - в отсутствии " третьего сословия". Хотя уже нельзя говорить (так как исторически исчезло) о " монархической доминанте" в российском менталитете, но пиетет перед сильной властью, желание вручить ей свою судьбу еще живы. " Точку опоры политической воли россиянин склонен выносить вовне, связывая ее с верховной государственной властью. На протяжении веков его главное желание относительно власти заключалось в том, чтобы правительство управляло им для него, а не против него. Политическая жизнь, идея гражданского общества, ценность личной свободы, свободы слова до сих пор чужда россиянам". И " вмешательство высшей власти - зовись она царской, партийной, президентской, все равно - все еще, к сожалению, отвечает психологической потребности россиян" (213. 32). Для России, по Пантину, характерна сила исторической инерции. Лишь центр, Москва, проявляет инициативу, а остальная Россия молча ждет или отвергает инициативы сверху. А потому " для русского менталитета имеют огромное значение гигантские размеры страны", - замечает Пантин (213. 32). Его мысли ценны тем, что менталитет русских он связывает с их установкой на сильную власть. Консерватизм российских провинций объясняется громадностью территорий, их малой связанностью.

Панарин А.С., продолжая разговор о российском менталитете, замечает, что перенос на российскую почву таких явлений, как рыночная экономика, парламентская демократия, правовое государство и т.п., не должен происходить бездумно. Эти явления небезразличны российскому менталитету, они для него не внешние. Посягательство на уже существующие инварианты бытия грозят опасными деформациями. Спешащие переделать наш менталитет говорят о российском консерватизме (212. 33-36). Но сегодня, по Панарину, консерватизм " выступает как реакция на угрозу тотальной дестабилизации". Мир сегодня хрупок, потому не позволительны непродуманные почины. Консерватизм охраняет. Россиянин не знает двух стабилизационных уровней самоидентификации, что для европейца естественно, когда он говорит: " я - немец" или " я - француз", но также " я - европеец". У россиян нет метанациональных гарантий. Драматизм российской судьбы и в том, что здесь, как нигде в мире, расходятся, разведены до предела великая письменная (цивилизационная) и малая народная (устная) традиция (212. 35). Адепты письменной культуры идут чаще с властью. А власть, доктринерски проводя реформы, наталкивается на сопротивление " молчаливого" большинства. Происходит отрыв авангарда, реформаторов от основ национальной культуры, замечает Панарин. Это происходит из высокомерного отношения к " темной" национальной традиции.

Сегодняшнее постмодернизаторство в России имеет теоретически два исхода. Если все останется по-старому, и модернизм есть лишь кокетничанье с традицией, то все " неевропейские менталитеты обречены на жесткую реконструкцию в виде модернизации и вестернизации", если же постмодернизм - серьезное решение, то мы можем ждать реабилитации неевропейских культур и расцвета традиционных менталитетов, которые относятся к природе и морали по-иному, нежели в Европе, т.е. нас ждет цивилизационное и культурное разнообразие. И потому возможны две формы реформационных постмодернистских педагогик: мягкой, наподобие сократовского " анамнесиса" - припоминания, или жесткой, в духе жестких технологий " перевоспитания" и социальной инженерии. И когда Россия решит однозначно свою идентичность, то " тогда специфика российской ментальности исчезнет", замечает Панарин (212. 36). Из-за экзистенциального напряжения между Западом и Востоком у народов происходит потеря и поиск своей идентичности.

Японский менталитет связан более с традициями, с этикой труда, с ответственностью и коллективным благом, т.е. немодернистский народ Японии " гораздо более уютнее себя чувствует в постиндустриальную эпоху", чем те же американцы, расставшиеся с традиционными ценностями. Говоря о драматизме России и российской ментальности, Панарин замечает, что другие народы этот драматизм прошли (как согласование больших и малых традиций), а " драматизм России заключается в том, что эта драма постигает ее и в ХХ веке тоже" (212. 38), т.е. Россия периодически ищет себя во всемирной истории.

Макаренко В.П., выступая за " круглым столом", говорил о российском политическом менталитете. Всякий заговор против власти на Руси отождествлялся с дьявольской силой. Это дано даже в языке: власть (=орлиный глаз) вездесуща, и, чтобы от нее избавиться, надо ее положить под левую подмышку. Левая подмышка - дьявольская сила (Леви-Стросс).

По Макаренко, кризис российского менталитета означает кризис системы регулятивов, выраженных в языке политики (176. 39). Рухнуло прежнее общество, вместе с ним - и язык, и жаргон этого общества. И теперь мы не можем и не знаем, с кем себя идентифицировать. Отсюда - кризис менталитета. А вообще, по Макаренко, " языковой строй обнаруживает специфику менталитета... Менталитет обнаруживает себя как фактор политического процесса, как когнитивный фактор. И обсуждение специфики российского менталитета предлагает осмысление функционирования менталитета, как феномена общественной жизни" (176. 39). Позиция Макаренко интересна и ценна тем, что предпринята попытка разобраться в политическом менталитете, исходя из языка власти, исходя из народного языка в прошлом.

Для В.К. Кантора понятию " ментальность" тождественно русское старинное и точное выражение " умственный и духовный строй народа" (140. 39). Россия, в противовес европеизму, в прошлом столетии выдвинула каноническую государственную формулу - триаду: православие, самодержавие, народность. А с октября 1917 года ее заменили партийность и народность. И царское и большевистское руководства страны насаждали " психологию осажденной крепости" - кругом враги. Отсюда:

а) личность должна была жертвовать себя во имя государства;

б) Россия - мессия, освободитель всего (сначала православного) порабощенного мира.

Кантор приводит слова из герценовского " Колокола", " по-чаадаевски сурово и жестко характеризующие нашу ментальность": " Забота о будущем не в нашем духе; на словах готовы мы взвалить на свои плечи хоть все человечество, будем социалисты, демократы, будем говорить о высокой честности с глазами в крови; на деле - боимся всякого труда, всякой мысли, живем настоящей минутой; наш чиновник ворует для того, чтоб покутить, купец мошенничает, чтоб сыну чин доставить, мужик работает, чтоб пьяну напиться. Даже материальной заботы о будущем нет, на того, кто об этом думает, в России показывают пальцами, он предмет насмешек и неприязни", т.е. существует " мечта и борьба за будущее", но нет " заботы о будущем" (140. 39-42).

Изменяется ли сегодня ментальность? Кантор сомневается: " Тирания принудительного единомыслия ушла, но многие жалуются: стало легче дышать, но труднее жить. Исчезает духовность, творческое начало. Принуждение политическое сменилось экономико-политическим. Люди не думают о высоком, стали прагматиками, "... " пропал страх перед государством, а также любовь к нему" (140. 42-43).

" Чистый" национализм в России никогда не работал, а облекался он в формы мессианизма, пролетарского интернационализма и т.д., т.е. испытывалась вражда ко всему иноземному. И Кантор считает, что " этот основной архетипический механизм культуры, определявший ее ментальность, остался прежним" (140. 44). Появились новые идеи: идеи открытого общества, рыночной экономики. Но " государственность в коллапсе, а гражданское общество еще не состоялось.... Пропагандируют впервые в истории не верную службу, а умение работать на себя, все хотят быть счастливы не в отдаленном неопределенном светлом будущем, а завтра", - заявляет Кантор. Теперь все хотят устроить себе жизнь, не полагаясь на государство, а на себя, на личные усилия, ум, талант, умение и ловкость. Люди хотят научиться работать самостоятельно, без государственного принуждения. И Кантор спрашивает: " Выдержит ли эту свободу привыкшая существовать по закону военного времени - закону " палки", закону принуждения - российская ментальность? " И если кто-то из писателей говорит, что Россия постепенно становится " скучной как Бельгия и Голландия", то на это можно ответить: нам не хватало раньше трезвости и благоразумия, и " хватит интересовать мир нашими бедами и трагедиями", " гордясь ими как знаком отличия от других", - верно замечает Кантор. Россия остается Россией, российская ментальность - российской ментальностью. Проблемы, трудности и особенности России не сразу исчезнут. Но, возможно, период ее " подростковости" кончается, и она берет на себя взрослые заботы, говорит оптимистично Кантор. " Быть взрослым нелегко, больше ответственности, но это и некоторая гарантия от самоубийственных и жестоких поступков, свойственных молодости" (140. 45). Кантор понимает под ментальностью умонастроения масс. Говоря о русской ментальности, он часто имеет в виду (неосознанно) черты русского характера, правильно подмечая многие черты этого характера, а по его словам - ментальности. Можно не согласиться с мнением о сохранении в измененном виде русского национализма. Народ, который был замкнут, кроме самого себя толком никого не знал, конечно, ожесточен, видя, что цивилизация ушла вперед, ожесточен на все и вся, и это пройдет с наступлением, по словам Кантора, периода его взрослости, когда он втянется в мировое хозяйство, в мировую культуру и мышление всечеловеческими масштабами. И это происходит сегодня.

В выступлении А.Н. Ерыгина за " круглым столом" отмечено, что миф и религия явились решающими элементами при образовании и развитии русской духовности. С ХVIII века появляется русский Логос. И его можно назвать " Логосом не как чем-то интуитивным, присущим народному сознанию, но тем, что образует верхний, собственно логосный пласт самого логоса, который нашел свое классическое выражение... в европейской традиции" (120. 47). Специфика русского логоса будет непонятна в рамках метафорического, метонимического, синекдохического или иронического мышлений; она выпадает из европейской нормы. " Логос по своей стилистике символичен. Это логос - символ", - считает Ерыгин. Но может показаться, что в русском менталитете не было западных корней. На самом деле, по Ерыгину, корни свободомыслия, свободолюбия и права были. Уже с ХIХ века русский либерализм постоянно подчеркивал свой европейский характер, и это " одно из выражений нашей своеобразной ментальности", - замечает Ерыгин. Споря с оппонентами из " круглого стола", Ерыгин замечает, что " русская культура - предельно открытая культура. Русский народ по своему менталитету - народ открытый, дающий возможность ужиться в рамках российского культурного поля самым различным культурам" (120. 49). Позиция А.Н. Ерыгина близка к позиции Г.Д. Гачева. Это своего рода философские размышления на гачевские темы. Ерыгин подчеркивает европеизм и в проблематике, и в стиле мышления русских, но при собственном российском менталитете. Миф и религия явились решающими факторами в развитии русской духовности. Из мифа и религии Русь пошл