XXXVIII 19 страница. Во всей этой подпольной работе самой трудной задачей для Дормэса было избежать подозрений, которые могли привести его в концентрационный лагерь; сохранить

Во всей этой подпольной работе самой трудной задачей для Дормэса было избежать подозрений, которые могли привести его в концентрационный лагерь; сохранить видимость безвредного старого бездельника, каким он действительно был три недели назад. Утомленный ночной работой в подвале Бака, он тем не менее часами просиживал в вестибюле отеля «Уэссекс», обсуждая вопросы рыбной ловли, изо всех сил изображая человека надломленного и не представляющего ни малейшей опасности.

Время от времени, в такие вечера, когда в подвале у Бака не было работы и он мог побездельничать у себя в кабинете, стыдясь своего спокойствия и уюта, он снова погружался в мечты о башне из слоновой кости. Он часто перечитывал «Арабские ночи» Теннисона, не потому, что это такое замечательное произведение, а потому, что когда-то оно первое поразило его и пробудило в нем – еще совсем мальчике – чувство красоты.

Царство сладостной неги, тени холмов,

Испещренные светом блещут поляны,

Отдаленный и мягкий шум городов,

Многолистные тени мирта лесов,

Кедр могучий, и тамариски,

И душистые розы кругом.

За оградой кустов обелиски

Славят память великих времен,

Этот теплый и радостный сон –

Царство доброго Аль Рашида.

Он наслаждался обществом Ромео и Юргена. Айвенго и лорда Питера Уимзи; он видел площадь святого Марка и сказочные башни Багдада; с Дон Хуаном Австрийским он отправлялся на войну и без всякой визы путешествовал по золотой дороге в Самарканд «А ведь Дэн Уилгэс, тайно печатающий революционные воззвания, и Бак Титус, развозящий их ночью на мотоцикле, не менее романтичны, чем Ксанду… Черт побери, мы сами творим эпос, но только еще не появился Гомер, способный его написать!»

Торговец рыбой Уит Бибби был бессловесным стариком, и такой же старой казалась его лошадь, хотя она ни в какой мере не была молчаливой, а, наоборот, издавала самые разнообразные непристойные звуки. Двадцать лет его всем примелькавшийся возок, с виду похожий на миниатюрную походную кухню, развозил скумбрию и треску, форель и устриц по усадьбам долины Бьюла. Заподозрить Уита Бибби в подрывной деятельности было бы так же смешно, как заподозрить в этом его лошадь. Люди постарше помнили, что он когда-то гордился своим отцом, капитаном, участником Гражданской войны, который впоследствии стал пьяницей и фермером-неудачником, молодежь вообще забыла, что когда-то была Гражданская война.

Конец марта. Лучи солнца освещают осевший и почерневший снег. Уит медленно подъезжает по грязному снегу к дому Трумена Уэбба. По дороге сюда он уже оставил в десяти местах заказанную рыбу, всего только рыбу, но здесь, у Уэбба, он оставляет, сверх того, ни словом об этом не обмолвившись, пачку брошюр, завернутых в запачканную рыбой газетную бумагу.

К следующему утру все эти брошюры уже лежат в почтовых ящиках фермеров, живущих за Кизметом, в двенадцати милях от этих мест.

На следующий день поздно вечером Джулиэн Фок привез к тому же Трумену Уэббу старого доктора Олмстэда. У мистера Уэбба больна тетка. Еще недели две назад она не нуждалась в столь частых визитах врача, но – как все жители округа могли убедиться, что они и не преминули сделать, подслушав переговоры сторон по сельской телефонной линии, – доктору придется теперь наведываться каждые три-четыре дня.

– Ну что, Трумен, как поживает старушка? – весело спросил доктор Олмстэд.

Стоя на крыльце, Уэбб тихо ответил:

– Все в порядке! Валяйте. Никто не появлялся. Джулиэн быстро выскочил из машины, открыл багажник, и оттуда вылез высокий человек в визитке и потертых брюках, с фетровой шляпой под мышкой, который, охая от боли, с трудом расправлял затекшие члены.

Доктор сказал:

– Трумен, мы привезли очень важную дичь, за которой по пятам гонятся сыщики! Познакомьтесь: конгрессмен Ингрэм… товарищ Уэбб.

– Хм! Вот уж не думал дожить до того, что меня будут величать «товарищ». Очень рад вас видеть, сэр. Послезавтра мы переправим вас в Канаду. У нас есть про запас несколько верных лесных тропинок через границу… А теперь вас ждут великолепные горячие бобы.

Чердак, где мистер Ингрэм провел ночь и куда поднимались по лестнице, обычно скрытой за грудой ящиков, был «подпольной станцией», послужившей в 1850-х годах, во времена деда Трумена, убежищем для семидесяти двух черных рабов, бежавших в Канаду, и на стене над усталой головой беглеца еще можно было прочитать надпись, сделанную углем много десятилетий назад:

«Ты накрываешь для меня стол в присутствии врагов моих».

Действие происходит в седьмом часу вечера около каменоломни «Тэзброу и Скарлетт». Джон Полликоп в своем аварийном автомобиле тащит на буксире машину Бака Титуса.

Завидев патруль, они останавливаются, и Джон принимается демонстративно копаться в моторе у Бака. Столь невинное занятие не вызывает ни малейших подозрений у минитменов. Но вот они останавливаются у самой глубокой ямы в каменоломне. Бак бродит, зевая, около машины, а Джон возится с мотором. «Давай!» – командует Бак, и оба подбегают к громоздкому ящику с инструментами, стоящему на заднем сиденье машины Джона, хватают из него охапку экземпляров «Вермонт Виджиленс» и бросают их в каменоломню. Ветер подхватывает листовки.

Наутро десятники Тэзброу успели порвать много листовок, но около сотни все же попало в карманы рабочих каменоломни и оттуда пошло по рукам рабочего люда в Форте Бьюла.

Сисси вошла в столовую, устало потирая лоб.

– Я раздобыла интересную вещь, папа. С помощью миссис Кэнди. Будет что послать другим агентам НП. Послушай, папа! Мы теперь с Шэдом такие друзья – водой не разольешь. Ну, ну, не лезь на стену! Если понадобится, я сумею вытащить у него из кобуры револьвер. Шэд тут как-то расхвастался, что Фрэнк Тэзброу, он и уполномоченный Рийк проворачивают одну аферу сбывают гранит для общественных построек. И он сказал – понимаешь, он хотел показать, на какой короткой ноге он с Фрэнком, – так вот он сказал, что все данные об этой махинации Тэзброу заносит в красную записную книжку, которую держит у себя в письменном столе. Старик Фрэнк, конечно, считает, что ему бояться нечего, – у такого верного корпо никогда не будет обыска! Так вот, двоюродная сестра миссис Кэнди нанялась на время к Тэзброу, и, черт меня побери, если…

(– Сисс-си!) – …если две старушки не выкрали для меня сегодня эту красную книжечку. Я тут же сфотографировала все страницы, и они положили ее назад! И знаешь, что обо всем этом сказала наша Кэнди? «Печка, – говорит, – у Тэзброу совершенно не тянет. Разве в такой печке испечешь порядочный пирог!»

XXVII

Мэри Гринхилл, мстившая за убийство Фаулера, была единственным человеком среди заговорщиков, которым руководило чувство смертельной ненависти, а не увлеченность интересной, хотя и немного нелепой игрой. Ненависть и стремление отомстить убийцам оказались для Мэри укрепляющим лекарством. Она поднялась из мрачной бездны скорби, ее глаза снова загорелись живым блеском, в голосе зазвучало трепетное веселье. Она сняла вдовий траур и стала появляться в ярких платьях – правда, приходилось теперь экономить и каждую свободную копейку отдавать в фонд Нового подполья, но Мэри стала такой тоненькой, что могла носить самые сногсшибательные платья Сисси.

Смелости у нее было больше, чем у Джулиэна и даже чем у Бака, – она увлекала Бака на самые рискованные авантюры.

Так, однажды днем Бак и Мэри – с виду дружная супружеская чета – бродили в сопровождении Дэвида и Фулиша по центру Берлингтона, где их никто не знал, хотя многие разбитные городские псы и уверяли растерявшегося провинциала Фулиша, что они с ним где-то встречались.

Время от времени, когда на них никто не смотрел, Бак бормотал: «Давай!» – а Мэри, стоя в двух шагах от минитменов или полисменов, с беспечным видом выкладывала скомканные листовки. Это было «Краткое жизнеописание Джона Селливэна Рийка, второсортного политического проходимца, а также занимательные картинки из жизни палача полковника Дьюи Хэйка. Пособие для воскресных школ».

Она вынимала скомканные листки из специально устроенного внутреннего кармана своей норковой шубы, который шел от плеча до талии. Он был сделан по совету Джона Полликопа, изобретательная супруга которого пользовалась в свое время таким карманом для тайной перевозки спиртного. Брошюры были скомканы очень обдуманно. С расстояния в два ярда они казались выброшенной ненужной бумажкой, но каждая лежала так, что в глаза бросались напечатанные красным шрифтом слова: «Хэйк топтал старика, пока тот не умер». Эти измятые листовки, брошенные в мусорные урны, воткнутые в невинные игрушечные вагончики перед лавками скобяных изделий, засунутые между апельсинами во фруктовом магазине, куда они зашли купить плитку шоколада для Дэвида, – привлекли в этот день внимание нескольких сот берлингтонцев.

По дороге домой Мэри, сидевшая на заднем сиденье, воскликнула:

– Это их расшевелит! И пусть только папа закончит книжку о Суоне… О господи!

Дэвид оглянулся на нее. Она сидела, закрыв глаза стиснув руки.

Мальчик прошептал Баку:

– Если б только мама так не волновалась!

– Твоя мама – замечательная женщина, Дэви!

– Я знаю, но… Я ее боюсь!

Один план Мэри и придумала и осуществила сама. Она украла с журнального прилавка магазина Тайсона десяток экземпляров «Ридерс дайджест» и десяток номеров журнала большого формата. Позже она незаметно положила их на место. Они казались нетронутыми но в каждом номере большого журнала лежала листовка «Готовьтесь примкнуть к Уолту Троубриджу», а под обложкой «Ридерс дайджест» скрывалась брошюра «Лживые измышления корповской прессы».

Чтобы всегда быть в центре заговора, отвечать на телефонные звонки, принимать беглецов и отваживать любопытных, Лоринда отказалась от остатка своей доли в «Таверне долины Бьюла» и поселилась у Бака в качестве экономки. Пошли сплетни. Но в такое время, когда все труднее становилось с хлебом и мясом, людям некогда было обсасывать эти сплетни, как леденцы, и, кроме того, кто мог всерьез заподозрить эту въедливую культуртрегершу, для которой опыты по применению туберкулина были гораздо важнее, чем любовная игра с пастушком на лесной лужайке? И так как Дормэс очень часто бывал у Бака и иногда оставался ночевать, то теперь эти робкие любовники впервые имели возможность отдаться своей страсти.

Не столько лояльность в отношении доброй Эммы (которая была слишком довольна жизнью, чтобы ее можно было жалеть, и слишком уверена в незыблемости своего положения, чтобы ревновать), сколько о вращение к необходимости прятаться по углам сделал их любовь такой осторожной и скупой. Оба они не были столь наивны, чтобы думать, что даже у самых порядочных людей любовь исчерпывается одной комбинацией, вроде обязательного хлеба с маслом, но оба не любили что-либо делать украдкой.

Комната Лоринды в доме Бака – большая, квадратная, светлая, со старинными обоями, на которых множество маленьких мандаринов изысканно выходили из паланкинов у окаймленного ивами пруда, с кроватью под балдахином и с пестрым тряпичным ковром, – комната та за два дня (так быстро идет жизнь во время революции) стала единственным местом, где Дормэс чувствовал себя дома. С живостью молодого новобрачного влетал он в эту комнату, не заботясь о состоянии туалета Лоринды. А Бак все видел, все знал и только посмеивался.

В этом своем новом, свободном состоянии Дормэс гораздо сильнее чувствовал физическое очарование Лоринды. Отдыхая летом на побережье Кейп Код, он с придирчивостью малоискушенного провинциала отмечал, что расфуфыренные модницы, раздевшись до купального костюма, часто оказываются худыми и, по его мнению, неженственными со своими торчащими лопатками и резко проступающими позвонками, которые напоминали ему цепь, протянутую вдоль спинного хребта. Глядя на их тонкие, беспокойные ноги и жадные губы, он думал, что они, наверно, очень страстные и немного развращенные, и теперь он с удовлетворением посмеивался, когда думал, что у Лоринды под ее строгими серыми костюмами, которые казались целомудренными в сравнении с пестрыми летними шелками «юных очаровательниц», нежная, мягкая кожа, а линия от плеч к груди восхитительна.

Его наполняла счастьем мысль, что она всегда близко, тут же, в доме, и что можно в любой момент отложить какую-нибудь важную брошюру о выпуске займа и стремглав броситься в кухню, чтобы там без всякого стеснения обвить руками ее талию.

Ему нравилось, что при всей своей независимости ярой феминистки Лоринда теперь на каждом шагу требовала от него знаков внимания. Почему он не привез ей из города конфет? Не откажется ли он позвонить вместо нее Джулиэну? Почему он забыл привезти ей книгу, которую обещал, или обещал бы, не забудь она его об этом попросить? Он с наслаждением бегал по всем ее поручениям и был идиотски счастлив. Эмма давным-давно исчерпала свою изобретательность по части всяких то требований. Теперь ему открылось, что любящему приятнее давать, чем брать, – истина, в которой он раньше, находясь в положении предпринимателя и человека со средствами, у которого забытые школьные товарищи то и дело пытаются одолжить деньжат, был склонен сомневаться.

Он лежал рядом с Лориндой на ее широкой кровати; занималась мартовская заря; за окном судорожно плясали на ветру кривые ветви вяза, но в камине еще тлели последние угли, и он был безмерно счастлив. Он смотрел на спящую Лоринду, на хмурую гримаску на ее лице, которая не только не старила ее, а делала похожей на обидевшуюся по пустякам школьницу. Лоринда с вызывающим видом обнимала подушку в старомодной, обшитой кружевом наволочке. Он засмеялся. Чего только они не сделают вдвоем! Листовки были только началом их революционной деятельности. Они проникнут в журналистские круги в Вашингтоне и будут добывать секретные сведения (он довольно смутно представлял себе, какие сведения и как они будут получать), которые помогут им взорвать корповское государство. А когда революция завершится, они поедут на Бермудские острова или на Мартинику… любовники на лиловых скалах, у лилового моря… на фоне лилового величия. Или (и он вздохнул и настроился на героический лад, с удовольствием потягиваясь и позевывая в широкой теплой постели), если их ждет поражение, если они будут арестованы минитменами и приговорены к смерти, они умрут вместе, насмехаясь над расстреливающими их палачами, отказавшись от повязки и смело глядя смерти в глаза, и слава их, подобно славе Сервета, и Маттеотти, и профессора Феррера, и Хеймаркетских мучеников, будет греметь вечно, и дети, размахивая флажками, будут повторять их имена.

– Дай сигарету, милый!

Блестящие бусинки-глаза Лоринды смотрели на него скептически.

– Не кури так много!

– А ты не командуй так много! Милый мой! – села, поцеловала его в глаза, в виски и упрямо слезла с кровати искать свои сигареты.

– Дормэс! Я очень счастлива сейчас, когда мы вместе. Но… – Она сидела, заложив ногу за ногу, на табуретке с сиденьем из индийского тростника перед старым туалетным столиком красного дерева – на нем не было ни серебра, ни кружев, ни хрусталя, а только простая деревянная щетка для волос и несколько пузырьков с незатейливой парфюмерией – и смотрела на него неуверенным взглядом.

– Видишь ли, милый, наше дело – да ну их, эти пышные слова, неужели мне от них не отделаться, – я хочу сказать, что эта наша с тобой работа в Новом подполье представляется мне чрезвычайно важной – не сомневаюсь, что и тебе тоже. Но я заметила, что с тех пор, как мы – две чувствительные души – обрели уютную пристань, ты не с таким жаром пишешь свои чудесные ядовитые листовки, а я с куда меньшей отвагой их распространяю. У меня бывают глупые мысли, что мне надо беречь свою жизнь для тебя. А ведь я должна думать лишь о том, что моя жизнь принадлежит революции. А у тебя нет такого чувства? Есть, милый? Правда, есть?

Дормзс спустил ноги с кровати, тоже закурил антигигиеническую папиросу и брюзгливо сказал:

– Пожалуй! Но при чем здесь листовки? Это у тебя просто пережиток религиозного воспитания. Чувство долга по отношению к несчастному человечеству, которое, может быть, предовольно тем, что Уиндрип им помыкает и дает ему «хлеба и зрелищ» – правда, за вычетом хлеба.

– Конечно, это религиозное чувство – преданность революции! А почему бы и нет? Это – одно из немногих подлинно красивых религиозных чувств. Рационалистичный и совсем не сентиментальный Сталин все же в каком-то смысле жрец. Не удивительно, что большинство проповедников ненавидит красных и выступает против них! Они завидуют их религиозной власти. Но… нам не решить судьбы мира за одно утро, Дормэс. Вчера мистер Димик велел мне ехать в Бичер Фоллс – знаешь, «канадской границе – и взять на себя руководство естной ячейкой НП. Для вида открыть там летнее кафе. Так что придется мне покинуть тебя, и Бака, и Сисси и уехать ко всем чертям. Ко всем чертям!

– Линда!

Не глядя на него, она усиленно мяла в пальцах сигарету.

– Линда!

– А?

– Ты сама предложила это Димику! Он и не думал ничего тебе приказывать, это все твоя идея!

– Ну и что же?

– Линда! Линда! Неужели ты так хочешь уйти от меня? Ты… моя жизнь!

Она медленно подошла к кровати, медленно села подле него.

– Да, уйти от тебя и от себя самой. Весь мир в цепях, и я не могу быть свободна для любви до тех пор, пока не помогу разбить эти цепи.

– Мир всегда будет в цепях!

– Значит, я никогда не буду свободна для любви! О, если бы нам с тобой был дан один чудесный год любви, когда мне было восемнадцать лет! Это была бы еще одна жизнь. Ну что ж, никому еще не удавалось переводить часы назад… да еще чуть ли не на двадцать пять лет назад. Боюсь, что сегодня это факт, от которого никуда не уйдешь. А я стала такой… за эти последние две недели, с приближением апреля… я не могу думать ни о чем, кроме тебя. Поцелуй меня. Я уезжаю сегодня.

XXVIII

Как всегда бывает на секретной работе, отдельные сведения, которые Сисси удавалось выведать у Шэда Ледью, не имели для НП решающего значения, но, подобно составным частям загадочной картинки, эти сведения в соединении с другими, собранными Дормэсом, Баком, Мэри и отцом Пирфайксом, этим опытным добытчиком признаний, с достаточной ясностью рисовали несложную, в сущности, картину деятельности корповских аферистов, так трогательно принимаемых некоторыми за патриотических пастырей.

Сисси сидела с Джулиэном на крылечке в один из обманчиво теплых апрельских дней.

– Эх, хорошо бы месячишка через два поехать с тобой пошататься, Сис! Только ты да я. Байдарка и палатка. Скажи, Сис, тебе обязательно нужно ужинать сегодня с Ледью и Штаубмейером? Я просто не могу об этом спокойно думать! Смотри, я убью Шэда. Совершенно серьезно!

– Да, обязательно, милый. По-моему, Шэд уже совсем обалдел от любви – и сегодня вечером, когда он выставит милейшего Эмиля с его омерзительной дамой – кто бы она ни была, – я хочу выведать у него, кто у них на очереди для ареста. Я не боюсь Шэда, мое сокровище из сокровищ!

Он не улыбнулся на это, а сказал с серьезностью, еще совсем недавно неведомой легкомысленному юноше-студенту:

– А ты принимаешь в расчет, когда вот так внушаешь себе, что сможешь обвести Шэда вокруг пальца, что он силен, как горилла, и примерно так же обходителен? В один прекрасный вечер… Боже мой! Подумать только! Может быть, сегодня вечером… он перестанет стесняться, схватит тебя… и…

Она отвечала ему с той же серьезностью:

– Ну и что? Чем, по-твоему, я рискую? В самом худшем случае он меня изнасилует…

– Боже мой!..

– Неужели ты и в самом деле думаешь, что в эпоху Новой Цивилизации, скажем, с 1914 года, кто-нибудь считает это более серьезной неприятностью, чем, скажем, перелом ноги? «Удел тот хуже смерти!» Какой мерзкий старый ханжа с баками придумал эту фразу? И как он, верно, смаковал ее своими старческими шершавыми губами. Бывает удел много хуже… Например, годами работать лифтершей. Нет… погоди! Я вовсе не легкомысленна! У меня нет ни малейшего желания быть изнасилованной, разве что немного любопытно. И уж, во всяком случае, не Шэдом: от него так отвратительно пахнет, когда он возбужден. (О господи, милый, если бы ты знал, что это за грязная свинья! Я ненавижу его в пятьдесят раз больше, чем ты! Брр!) Но я согласна даже на то, чтобы это случилось, лишь бы мне удалось спасти таким образом хоть одного порядочного человека от кровавой дубинки корпо. Я уже больше не резвая девочка с Плэзент-хилл, я познавшая страх женщина с горы Террор.

Все происходящее представлялось Сисси чем-то нереальным, какой-то пародией на старую мелодраму, в которой городской злодей хочет обесчестить «Нашу Нелл» поспорив на бутылку шампанского.

Шэд даже в модном пиджаке, в калейдоскопически пестром шотландском свитере (из Миннесоты) и белых полотняных спортивных брюках не обладал небрежной соблазнительностью городского щеголя.

Эмиль Штаубмейер явился к Шэду в его новые апартаменты в отеле «Звезда» в сопровождении соломенной вдовушки, охотно показывавшей свои золотые зубы и пытавшейся скрыть морщины на шее под толстым слоем пудры кирпичного цвета. Особа эта была преотвратительна. Ее труднее было переносить, чем грохотавшего Шэда, который мог бы даже тронуть сердце напутствующего капеллана, но не раньше чем его благополучно вздернули бы.

Синтетическая вдова все время прижималась к Эмилю, а когда тот с утомленным видом снизошел до того, что хлопнул ее по спине, она захихикала:

– Но-но, попрош-шу!

В апартаментах Шэда было чисто и достаточно просторно. Больше о них нечего было сказать. Обстановку «гостиной» составляли дубовые стулья, обитая кожей козетка и четыре портрета ничем особенным не занятых маркиз. Свежесть белья на кровати в соседней комнате пробудила в Сисси самые худшие опасения.

Шэд угощал их виски со льдом и имбирным пивом из литровой бутылки, открытой по меньшей мере накануне, сандвичами с курицей и ветчиной, пахнущей селитрой, и мороженым шести цветов – все шесть разновидностей пахли клубникой. После этого он стал дожидаться, – не слишком сдерживая свое нетерпение и изо всех сил стараясь походить на генерала Геринга, – чтобы Эмиль со своей дамой отправились к чертям собачьим и чтобы Сисси поддалась его мужскому очарованию. Он только фыркал на школьные анекдоты Эмиля; наконец этот ель знания резко поднялся и увел свою даму, проржав на прощание:

– Смотрите, капитан, не делайте тут со своей подружкой ничего такого, чего не позволяет папа!

– Ну-ка, крошка… поди поцелуй меня – заорал Шэд, повалившись на кожаную козетку.

– А это еще неизвестно, захочется мне или нет!

Ей было очень противно, но она изо всех сил старалась быть задорной и кокетливой. Маленькими шажками она подошла к козетке и села на таком расстоянии от тяжеловесного Шэда, чтобы он мог достать рукой и притянуть ее к себе. Она с циничным спокойствием наблюдала за ним, вспоминая свой опыт с молодыми людьми, за исключением Джулиэна: с Джулиэном у них все было иначе. Все они в таких случаях проделывали одно и то же, притворяясь при этом, что за манипуляциями их рук не скрывается никакой задней мысли; девушке с умом и характером оставалось только забавляться, наблюдая, как они восхищены своей техникой. Вся разница была в том, что одни начинали сверху, а другие снизу.

Ну да. Так она и думала. Шэд, не отличавшийся изысканной прихотливостью какого-нибудь Мэлкома Тэзброу, например, начал с того, что с нарочитой небрежностью положил ей руку на колено.

Она вздрогнула. Его мускулистая лапа была ей противна, как скользкий, извивающийся угорь. Она отодвинулась с деланым девическим испугом.

– Я тебе нравлюсь? – спросил он.

– О… да… как будто.

– Проклятье! Я для тебя все еще ваш работник! Хотя я теперь окружной уполномоченный! И батальонный командир! И, может быть, скоро буду старшим командиром! – Он с благоговением произносил эти священные титулы. Вот уже двадцать раз он говорил ей одно и то же и все теми же словами! – А ты все еще думаешь, что я гожусь только для того, чтобы таскать дрова для камина.

– Ну что ты, Шэд! Что ты! Я всегда думаю о тебе как о самом старом товарище моего детства! Помнищь как я к тебе приставала, чтобы ты мне дал повозить газонокосилку! Я всегда про это вспоминаю!

– Серьезно? – Он потянулся к ней, как неуклюжий дворовый пес.

– Ну, конечно! И, откровенно говоря, мне даже неприятно, что ты как будто стыдишься того, что работал у нас! Разве ты не знаешь, что папа, когда был мальчиком, работал у соседей-фермеров как простой рабочий: и дрова колол, и газон подстригал, и все такое – и очень радовался, когда получал за это деньги. – Она подумала, что на редкость удачно соврала экспромтом. Случайно это было правдой, но она этого не знала.

– Правда? Серьезно? Вот здорово! Значит, старик тоже поработал на своем веку граблями! Вот уж не думал! А знаешь, он не такой уж плохой мужик, этот старый хрыч… только упрямый.

– Но ты ведь неплохо к нему относишься, правда, Шэд? Никто не знает, какой он славный. Я хочу сказать, что в наше сложное время его надо защищать от тех, кто его не понимает, от посторонних, правда, Шэд? Ты ведь будешь его защищать?

– Ладно, что смогу, то сделаю, – сказал батальонный командир с таким гнусным самодовольством, что Сисси чуть не залепила ему пощечину. – Но только если он будет хорошо себя вести, крошка, и не будет якшаться ни с кем из этих красных бунтовщиков… и если ты будешь мила со мной! – Он потянул ее к себе, словно мешок с зерном.

– О! Шэд! Ты меня напугал! Нужно быть нежным! Такой большой, сильный человек, как ты, может себе позволить быть нежным! Только маменькиным сынкам приходится быть грубыми! А ты такой сильный!

– Да, силенка пока есть! Кстати, раз уж мы заговорили о маменькиных сынках, что ты находишь в этой тряпке Джулиэне? Неужели он тебе нравится?

– Да, знаешь, – сказала Сисси, пробуя незаметно снять свою голову с его плеча. – Мы с ним в детстве играли вместе.

– Ты только что говорила то же самое обо мне.

– Что ж, это верно.

Стараясь разыгрывать роль соблазнительницы, избегая при этом какого-либо риска, новоявленная разведчица Сисси преследовала довольно смутную цель. Она хотела получить от Шэда важную информацию для НП Она сидела, нежно склонив головку к мясистому плечу Шэда, а между тем воображение лихорадочно рисовало ей дальнейшие события: вот она пристает к Шэду чтобы он назвал ей, кого минитмены собираются арестовать, вот она ловко от него отделывается и бросается искать Джулиэна – ах, черт возьми, почему они не договорились встретиться вечером! Ну, ладно, он или дома, или повез куда-нибудь доктора Олмстэда; вот Джулиэн мелодраматически бросается к дому обреченной жертвы и везет ее ночью к канадской границе… пожалуй, неплохо еще, чтобы беглец приколол к своей двери помеченную позавчерашним числом записку с указанием, что он уезжает по делам, тогда Шэд ее не заподозрит. Все эти картины, ярко разукрашенные фантазией, пронеслись у нее в голове в течение одной минуты. Сделав вид, что ей надо высморкаться, она выпрямилась, а затем, отодвинувшись еще дюйма на два, промурлыкала:

– Дело, конечно, не только в физической силе. У тебя такая большая политическая власть, Шэд. Ты, наверно, можешь отправить в концлагерь кого захочешь?

– Это верно, мне ничего не стоит сплавить парочку-другую, если они станут чудить.

– Еще бы! И, наверно, так и сделаешь! Кого ты думаешь арестовать в ближайшее время, Шэд?

– Чего?

– Ну чего там! Расскажи мне один маленький секретик!

Что ты задумала, крошка? Выспросить меня хочешь?

– Ну что ты, зачем, я просто…

Ну ясно! Ты хочешь обойти старого олуха, выведать у него все, что он знает… А знает он немало, можешь быть уверена! Брось, крошка, ничего не выйдет!

– Шэд, я просто… мне просто хотелось бы посмотреть, как отряд минитменов кого-нибудь арестовывает. Это, должно быть, страшно интересно!

– Еще как интересно! Когда какой-нибудь болван пытается сопротивляться, а ты выбрасываешь в окошко его радиоприемник! Или жена у него развоюется и пойдет молоть языком, и ты, чтобы немножко ее проучить у нее на глазах задаешь мужу хорошую трепку… это может, звучит немного грубо, но, в общем, идет им на пользу – по крайней мере они больше не безобразничают.

– Ах, только не сочти меня злой и неженственной! Ах, как мне хочется посмотреть, как вы кого-нибудь забираете – хоть разочек! Ну, скажи мне по-товарищески! Кто у вас на очереди?

– Шалунья ты, шалунья! Нельзя обманывать папу! Ты женщина, тебе пристало заниматься любовью! Поди ко мне, позабавимся, крошка! Ведь ты же без ума от меня!

На этот раз он действительно схватил ее, сжал ей грудь. Она сопротивлялась, всерьез испугавшись. Куда девался ее цинизм, ее уверенность многоопытной женщины? Она кричала: «Не надо… не надо!» Она плакала настоящими слезами, больше от злости, чем от стыда. Он слегка ослабил тиски рук, и она догадалась разрыдаться:

– О Шэд, если ты действительно хочешь, чтоб я любила тебя, ты должен дать мне время! Ведь тебе не нужна потаскуха, которая позволит тебе все, что угодно… Тебе, при твоем положении… Ах нет, Шэд, быть этого не может.

– Что ж, пожалуй, что и так, – сказал он с глупым самодовольством.

Она вскочила с мокрыми глазами и через открытую дверь увидела в спальне на столе связку из двух или трех ключей. Ключи от его конторы, от тайных шкафов и ящиков, где лежат планы корпо! Никаких сомнений! Ее живое воображение в одно мгновение нарисовало ей, как она сделает оттиск ключей, как Джон Полликоп, этот мастер на все руки, изготовит для нее ключи, как они с Джулианом проберутся ночью в штаб корпо с риском для жизни, миновав часовых, и перероют у Шэда все его жуткие папки с делами…