XXXVIII 23 страница. Тому, кто выдаст заключенного, бросившего горящую вату в камеру Шэда, было обещано полное освобождение

Тому, кто выдаст заключенного, бросившего горящую вату в камеру Шэда, было обещано полное освобождение. За этим последовало не менее энергичное предупреждение со стороны заключенных, что предатель все равно не выйдет на волю живым. В конечном итоге, как и предполагал Дормэс, смерть Шэда обошлась им всем гораздо дороже, чем она того стоила, хотя для него – принимая во внимание Сисси и принимая во внимание показания Шэда на суде – она стоила очень много; она была самым светлым и радостным событием за последнее время.

Был назначен специальный суд под председательством самого областного уполномоченного Эффингэма Суона. В течение одного часа суд допросил сорок свидетелей и вынес приговор. Десять заключенных – по одному на каждые двадцать человек – были выбраны по жребию и тут же расстреляны. Среди них был профессор Виктор Лавлэнд, несмотря на свои лохмотья и шрамы до последней минуты сохранивший вид ученого: даже к стенке он вышел в очках, и его русые волосы были разделены аккуратным пробором.

Лица, бывшие на особом подозрении, вроде Джулиэна Фока, теперь еще чаще подвергались порке и еще дольше содержались в особых камерах, где нельзя было ни стать, ни сесть, ни лечь.

В декабре на две недели был наложен запрет посещения и письма, а вновь прибывшие заключенные запирались в одиночки. Во всех камерах заключенные засиживались за полночь, словно школьники в дортуаре, и шепотом судили и рядили – просто ли это месть Снэйка Тизры, или же на воле случилось нечто такое о чем заключенные не должны знать.

XXXIII

Мэри Гринхилл пришлось взять на себя руководство ячейкой Нового подполья в Форте Бьюла, когда Джулиан Фок, и его дед, и Джон Полликоп были арестованы и отправлены в ту же тюрьму, где был отец Мэри, и когда запуганные репрессиями более робкие революционеры, вроде Мунго Киттерика и Гарри Киндермана, совсем отказались от участия в НП. В этой ячейке остались теперь только Сисси, отец Пирфайкс, доктор Олмстэд со своим шофером и еще человек шесть. Мэри осуществляла руководство с превеликим гневом и усердием, но не слишком разумно. Вся деятельность ячейки ограничивалась теперь оказанием помощи при побегах за границу и передачей маловажных антикорповских материалов, которые удавалось добывать без Джулиэна.

Злой дух, вселившийся в Мэри с тех пор, как был казнен ее муж, овладел всем ее существом, и вынужденное бездействие приводило ее в ярость. Она совершенно серьезно заводила речь о политических убийствах. И раньше, задолго до того, как наступил день дочери Дормэса Мэри Гринхилл, защищенные золотом тираны трепетали в своих дворцах, вспоминая о молодых вдовах, вынашивавших планы мести в поселках между темных холмов.

Сначала она хотела убить Шэда Ледью, который (по ее предположению) собственноручно застрелил ее мужа. Но в таком маленьком городке, как Форт Бьюла, это убийство могло бы навлечь еще большие несчастья на ее уже и так сильно пострадавшую семью. Она не шутя предлагала (до того как Шэд был арестован и убит), чтобы Сисси в целях шпионажа согласилась с ним жить. Сисси, еще недавно столь легкомысленная дерзкая, а теперь, когда у нее отняли Джулиэна, похудевшая и молчаливая, была совершенно уверена, Мэри сошла с ума, и боялась спать с ней в одном доме. Она вспоминала, как однажды Мэри – в то далекое время, когда она была кристально ясной и кристально-твердой спортсменкой, – ударила хлыстом фермера, мучившего у нее на глазах собаку.

Мэри раздражала осторожность доктора Олмстэда и отца Пирфайкса, которые хоть и любили по-своему неопределенное состояние, называемое Свободой, вовсе не были готовы пойти во имя нее на мученичество. Она возмущалась, кричала на них: и они еще смеют называть себя мужчинами? Почему они тогда ничего не делают?

Дома ее ужасно раздражала мать, которая сокрушалась о пребывании Дормэса в тюрьме едва ли больше, чем о своих любимых столиках, поломанных при аресте.

Ее решение убить нового областного уполномоченного Эффингэма Суона созрело в равной мере под влиянием безмерного восхваления и возвеличения его в корповской печати и сообщений о его скоропалительных смертных приговорах в тайных донесениях Нового подполья. Она считала, что Суон даже больше повинен в смерти Фаулера, чем Шэд, который тогда еще не был отправлен в Трианон. Свои планы она обдумывала очень спокойно. Корповская пропаганда возрождения национальной гордости американцев немало способствовала тому, что мирные домохозяйки стали мыслить подобным образом.

К заключенным в концлагерях в одно посещение пускали только одного человека. Поэтому, когда Мэри в начале октября побывала у отца и Бака Титуса в другом лагере, она им обоим сказала невнятной скороговоркой почти одни и те же слова: «Когда я выйду за ворота, я подниму Дэвида – о, господи, какая он стал громадина, – чтобы вы могли его увидеть. Если со мной что-нибудь случится, ну, если я заболею или еше что-нибудь, пожалуйста, позаботьтесь о нем кода выйдите отсюда, пожалуйста!»

Она старалась сказать это так, чтобы не встревожить их, но это ей плохо удалось.

Мэри взяла из небольшой суммы, которую от положил на ее имя после смерти Фаулера, столько чтобы ей хватило месяца на два, оставила матери и сестре доверенность на получение остальных денег спокойно, с веселым видом поцеловала на вокзале Дэвида, Эмму и Сисси и уехала в Олбани, столицу Северо-Восточной области. Мэри сказала им, что ей надо переменить обстановку и она решила пожить немного у замужней сестры Фаулера под Олбани.

Она и на самом деле пожила некоторое время у своей золовки – столько, сколько ей понадобилось, чтобы сориентироваться, как действовать дальше. Через два дня после приезда она отправилась на новый учебный аэродром корповского Женского авиационного корпуса и записалась на курсы вождения самолета и бомбометания.

Когда начнется неизбежная война, когда правительство решит, какая страна – Канада, Мексика, Россия, Куба, Япония или, может быть, Стейтен-Айленд – «угрожает ее границам», и начнет наступательные операции по защите страны, тогда лучшие летчицы этого корпуса станут офицерами вспомогательных частей армии. Старомодные «права», дарованные женщинам либералами, можно (для их же пользы) у них отобрать, но права умереть в бою у них никто не собирался отнимать.

В период обучения она писала родным успокаивающие письма – чаще всего открытки Дэвиду с просьбой слушаться бабушку.

Она жила в веселом пансионе для офицеров ММ, которые знали всЈ – а немножко и рассказывали – о частых инспекционных поездках уполномоченного Суона на самолете. Мэри было сделано немало оскорбительных предложений – свидетельство того, что она еще не утратила своего женского очарования.

Она водила машину с пятнадцати лет: в Бостоне, с его оживленным уличным движением, по равнинам Квебека, в буран по горным дорогам; ей приходилось чинить машину среди ночи; у нее был точный глаз, хорошо натренированные нервы и решительность безумца, готовящего убийство и старающегося скрыть свое безумство. После десяти часов обучения, проходившего под руководством минитмена-летчика, считавшего, что в воздухе так же удобно заниматься флиртом, как и в любом другом месте, и никак не понимавшего, почему Мэри все смеется над ним, она совершила свой первый самостоятельный вылет и великолепно посадила машину.

Инструктор сказал ей (наряду с не относящимися к делу комплиментами), что она совсем не знает страха, и добавил, что единственное, чего ей недостает для полного мастерства, – это немножко страха.

Одновременно она прилежно изучала бомбометание, эту новую отрасль культуры, усердно насаждаемую корпо.

Особенно заинтересовалась она ручной гранатой. В ней надо вытащить предохранитель, прижимая рычаг пальцами к гранате, а затем бросить. Через пять секунд после ослабления рычага граната взрывается и убивает массу народа. Такие гранаты никогда не применялись с самолета, но стоит попробовать, думала Мэри. Офицеры ММ рассказывали ей, как Суон, узнав, что толпа рабочих, выброшенных со сталелитейного завода, взбунтовалась, взялся сам командовать усмирявшими их войсками и собственноручно (это их особенно восхищало) швырнул такую гранату в толпу. Были убиты две женщины и ребенок.

Мэри отправилась в свой шестой самостоятельный полет в серое ноябрьское утро со снежными облаками. Она никогда не пускалась в разговоры с наземной командой, но в это утро она сказала, что ее восхищает возможность подняться с земли «как настоящий ангел», взмыть вверх и повиснуть там в этой неведомой сумятице облаков. Она погладила стойку своей машины, моноплана с открытой кабиной, нового и очень быстроходного военного самолета, предназначенного и для преследования и для быстрого сбрасывания бомб – быстрого убийства нескольких сот человек, идущих в строю.

Мэри знала, что на аэродроме находился в это время районный уполномоченный Эффингэм Суон, который собирался куда-то лететь на своем большом самолете с закрытой кабиной, как будто в Новую Англию.

Она легко узнала его.

Это был высокий человек с видом важного сановника и выправкой военного, в изысканно простом синем костюме и в легком летном шлеме. Вокруг него суетился десяток приближенных подхалимов – секретари телохранители, окружные уполномоченные, директора отделов просвещения, отделов труда, – у всех шляпы в руках, улыбки на лицах, униженная благодарность в душах за то, что он позволяет им существовать Он покрикивал на них, торопил. Когда он стал подниматься по ступенькам в кабину (Мэри с улыбкой поду. мала о Кэйзи Джонсе, отправляющемся на небо), на огромном мотоцикле подъехал курьер с последними телеграммами. Мэри с удивлением подумала, что там, должно быть, не меньше полусотни желтых конвертов. Суон швырнул их секретарю, который покорно полз по лесенке за ним. Дверца вице-королевской кабины закрылась за уполномоченным, его секретарем и двумя телохранителями, карманы которых отвисли под тяжестью револьверов.

Рассказывали, что в самолете Суона был письменный стол, раньше принадлежавший Гитлеру, а еще раньше Марату.

Мэри поднялась в кабину своего самолета и услышала, что механик кричит ей снизу, с восторгом показывая на набиравший разбег самолет Суона:

– Глянь-ка! Сам хозяин Суон! Вот это парень! Я слышал, он летит в Ващингтон побалакать с Шефом – подумать только! – с самим Шефом!

– А что если кто-нибудь возьмет да и выстрелит в мистера Суона и Шефа, вот будет ужас, а? Весь ход истории изменится! – прокричала Мэри вниз.

– Какое там! Видела его охрану? Да они отобьются от целого полка! Им ничего не стоит расправиться с Уолтом Троубриджем и всеми остальными коммунистами, вместе взятыми.

– Надо полагать! Разве только сам бог, если он выстрелит с небес, может попасть в мистера Суона.

– Ха, ха! Здорово сказано! Но на днях кто-то сказал, что бог, видно, спит крепким сном.

Может, ему пора проснуться! – сказала Мэри и подняла руку.

Максимальная скорость ее самолета была 285 миль в час, а золотой колесницы Суона – двести тридцать.

Она а летела теперь над ним, немного позади его самолета, казавшийся огромным, когда она смотрела на размах его крыльев с земли, теперь казался не больше белого голубя, несущегося над пестрым линолеумом земли.

Мэри вытащила из карманов своей летной куртки три ручные гранаты, которые вчера изловчилась утащить из школы. Унести более тяжелую бомбу ей не удалось. Глядя теперь на них, она впервые содрогнулась; впервые она почувствовала себя человеком, а не просто механическим приспособлением к самолету, как мотор.

«Надо спешить, пока во мне не заговорила слабая женщина», – со вздохом подумала она и спикировала на самолет Суона.

Ее появление было совершенно неожиданным. Ни смерть, ни Мэри Гринхилл не договаривались с Эффингэмом Суоном о встрече в это утро; они не вели телефонных разговоров с его раздражительными секретарями, и встреча с ними не была внесена в расписание последнего дня жизни этого великого владыки. В своих служебных кабинетах в десятке ведомств, в своем мраморном доме, в зале Совета, на трибуне во время парадов – везде его драгоценная особа надежно охранялась сталью. Такое низменное создание, как Мэри Гринхилл, нигде не смогло бы приблизиться к нему – за исключением воздуха, где император и простолюдин равно поддерживаются игрушечными крыльями и милостью божьей.

Мэри трижды пикировала на его самолет и сбрасывала гранату, но каждый раз промахивалась. Самолет Суона пошел на снижение, охрана стреляла вверх, в нее.

– А ну, хорошо же! – сказала она и спикировала прямо на светлое металлическое крыло.

В последние секунды Мэри подумала, как похоже это крыло на цинковую стиральную доску, которую она видела девочкой у предшественницы миссис Кэнди – как же это ее звали? – Мэми или что-то в этом роде.

Потом она пожалела, что в последние месяцы мало бывала с Дэвидом. Ей показалось, что самолет Суона летит навстречу ей, а не она падает на него.

Потом был страшный удар. Она как раз взяла свой парашют и поднялась, чтобы выпрыгнуть – слишком поздно! Она увидела только безумный вихрь сломанных крыльев и огромных двигателей, которые как будто швырнуло ей в лицо.

XXXIV

Что касается деятельности Джулиэна до его ареста, то главный штаб Нового подполья в Монреале, по-видимому, не считал особенно ценными его сообщения о вымогательстве и жестокостях ММ и об их планах выслеживания агитаторов НП. Однако ему удалось своевременно предупредить несколько человек, которым угрожал арест и которые успели бежать в Канаду. По должности ему пришлось несколько раз принимать участие в порке. Он так дрожал при этом, что остальные минитмены смеялись над ним; и удары, которые он наносил, отличались подозрительной легкостью.

Он поставил себе целью добиться перевода в районный штаб ММ в Ганновере и для этого в свободное время изучал машинопись и стенографию. У него был замечательный план: пойти к старому другу семьи уполномоченному Фрэнсису Тэзброу сказать ему, что он хочет своими благородными качествами возместить государству неверность отца и получить место секретаря Тэзброу! Если бы только ему удалось заглянуть в личные бумаги Тэзброу! Вот был бы лакомый кусочек для Монреаля!

Во время свиданий с Сисси они не раз обсуждали этот замечательный план. Она на целые полчаса забывала тогда об аресте отца и Бака и о возрастающей душевной тревоге Мэри, за которой ей виделось безумие В самом конце сентября ей пришлось быть свидетельницей внезапного ареста Джулиэна.

Она наблюдала смотр войск ММ. Пусть она теоретически презирала синие мундиры ММ, о которых Уолт Троубридж не раз говорил: «Старинная эмблема героизма и борьбы за свободу кощунственно превращена Уиндрипом и его шайкой в символ жестокости, тирании и лжи», – это нисколько не мешало ей гордиться своим подтянутым, блистательным Джулиэном, официально возвышенным над его маленькой армией из десяти человек.

В тот момент, когда рота стояла вольно, окружной уполномоченный Шэд Ледью подкатил в большом автомобиле, выскочил, быстро подошел к Джулиэну, заорал: «Этот парень – изменник», – сорвал с воротника Джулиэна рулевое колесо ММ, ударил его по лицу и передал своим телохранителям, меж тем как сподвижники Джулиэна свистели, визжали и хохотали ему вслед.

Ей не разрешали навестить Джулиэна в Трианоне. Она ничего не знала о нем, кроме того, что он еще не казнен.

После гибели Мэри, которую похоронили с воинскими почестями, к ним заехал Филипп, совершавший судейский объезд штата Массачусетс. Он все только качал головой и поджимал губы.

– Честное слово, – сказал он Эмме и Сисси, – мне иногда невольно приходит в голову, что и отец и Мэри не в здравом рассудке, то есть я хочу сказать, были не в здравом рассудке. Мне очень неприятно это говорить, но в наше нелегкое время нужно смотреть правде в лицо, – я, право, иной раз готов предположить, что у нас в семье, видимо, есть какая-то склонность к безумию. Слава богу, я избежал этого несчастья – если у меня нет других достоинств, то, по крайней мере, я совершенно в своем уме! Хотя отец поэтому считает меня посредственностью. Вот у тебя этого совершенно нет, Mater. А тебе, Сесилия, нужно быть начеку (Сисси даже подскочила, не потому, что Филипп назвал ее сумасшедшей, – это она расценила бы как комплимент, – а оттого, что он назвал ее «Сесилия». Хотя в конце концов это действительно ее имя). – Мне очень неприятно говорить это тебе, Сесилия, но мне часто казалось, что у тебя есть опасная склонность к легкомыслию и эгоизму. Теперь выслушайте меня: как вы знаете, я очень занятой человек и просто не могу терять время на всякие споры и обсуждения; мне кажется, что теперь, когда Мэри уже нет, самое лучшее – я могу почти с полной уверенностью сказать, что Мерилла тоже так думает – это запереть ваш дом или, еще лучше, попытаться его сдать на то время, пока pater э-э… на то время, пока он будет отсутствовать. У меня, конечно, не такой большой дом, но в нем современные удобства, газовая плита, ванны паровое отопление и прочее, и у меня один из лучших телевизоров в Роз-лейн. Я не хочу вас обидеть, и бы там обо мне ни говорили, я всецело стою за сохранение традиций – так же как покойный бедняга Суон вам это известно, но в то же время мне кажется, что этот старый дом слишком мрачен и старомоден… я пытался убедить отца немного его модернизировать, да куда там… Как бы то ни было, я считаю, что тебе с Дэви надо немедленно переехать к нам в Вустер. Что касается тебя, Сисси, мы тебе, конечно, всегда рады но, может быть, ты предпочтешь что-нибудь более интересное, захочешь, например, вступить в Женскую бригаду помощи корпо…

– Дьявол бы его побрал с его добротой! – негодовала Сисси. Она даже не могла настроиться должным образом, чтобы как следует оскорбить его, а ей очень захотелось это сделать, когда она увидела, что он привез Дэвиду форму ММ и тот немедленно надел ее и расхаживал в ней с прегордым видом, выкрикивая по примеру мальчиков, с которыми он теперь играл: «Да здравствует Уиндрип!»

Она позвонила по телефону Лоринде Пайк и сообщила Филиппу, что поедет к Лоринде и будет помогать ей в кафе. Эмма и Дэвид уехали в Вустер; в последнюю минуту на вокзале Эмма решила прослезиться, хотя Дэвид напоминал ей о заверениях дяди Филиппа, что Вустер – это все равно что Бостон, Лондон, Голливуд и ранчо на диком Западе, вместе взятые. Сисси пока осталась в доме и стала подыскивать съемщика. Миссис Кэнди, намеревавшаяся открыть маленькую кондитерскую и не считавшая нужным посвящать Сисси в то, уплачено ли ей жалованье за последние недели, готовила ей теперь разные заморские блюда, которые во всем доме любили только Сисси и Дормэс, и они не без удовольствия обедали вместе на кухне.

Шэд решил, что пришла пора действовать.

Однажды ноябрьским вечером он бесцеремонно ввалился к ним в дом. Никогда Сисси так его не ненавидела, но никогда так и не боялась, зная, что он может отыграться на ее отце, Джулиэне, Баке и других заключенных в концлагере.

– Ну вот, твой дружок, Джулиэи, который думал, как ловко нас обошел, попался, бедняга, сам! – проворчал Шэд. – Больше он уж не будет тебе надоедать.

– Не так уж он был плох. Не будем говорить о нем… Может быть, сыграть тебе что-нибудь?

Ладно. Валяй. Я всегда любил настоящую музыку, – сказал вельможный уполномоченный, развалившись на кушетке и положив ноги в сапогах на штофное кресло. Он чувствовал себя хозяином в комнате, где когда-то выгребал золу из камина. Если он этим преследовал цель отвратить Сисси от такого противного духу корпо явления, как диктатура пролетариата, то он мог это сделать с гораздо большим успехом, чем судья Филипп Джессэп. Шэд ведь был заурядным темным представителем про-ле-та-ри-ата.

Послушав Сисси минут пять, Шэд забыл о своем намерении быть утонченным.

– Брось ты эти интеллигентские штучки! – рявкнул он. – Поди сюда и посиди со мной.

Сисси осталась сидеть у рояля. Что делать, если он попытается взять ее силой? Джулиэн уже не появится в решающий момент, чтобы спасти ее. Но она вспомнила про миссис Кэнди в кухне и улыбнулась.

– Чему это ты радуешься?

– Да… я как раз вспомнила про мистера Фока, как он блеял, когда вы его арестовали.

– Да, вот смех был. Старый хрыч мекал, как козел. (Интересно, хватит у нее сил убить его? И нужно ли его убивать? Намеревалась ли Мэри убить Суона или нет? Очень она повредит отцу и Джулиэну, если убьет Шэда? И, кстати, очень это больно, когда вешают?) Шэд зевнул.

– Слушай, Сис, как ты смотришь, чтоб нам с тобой махнуть недельки через две в Нью-Йорк? Поживем в свое удовольствие. Я сниму самый лучший номер в самом лучшем отеле, походим по театрам. Там сейчас идет «Вызываем Сталина» – говорят, штучка что надо – настоящее корповское искусство… будем пить самое настоящее шампанское. Ну а потом, если у нас все на лад, можно будет, если ты не возражаешь и пожениться.

– Шэд! Но нам же ни за что не прожить на твое жалованье. Я хочу сказать, корпо тебе мало платят, то есть не то чтобы мало, но надо бы побольше.

– Послушай, детка. Я вовсе не собираюсь всю жизнь перебиваться на несчастное жалованье окружного уполномоченного. Можешь мне поверить, скоро я стану миллионером.

И тут он ей все рассказал: рассказал всю подноготную о своих аферах, которую она так долго и тщетно пыталась выведать. Может быть, он разоткровенничался потому, что был трезв. В пьяном виде Шэд, вопреки всем правилам, становился сугубо осторожен и скрытен.

У него был план. Как и все, что придумывал Шэд Ледью, чтобы быстро разбогатеть, этот план был нелеп и трудно выполним. Сущность его планов всегда заключалась в том, чтобы самому избежать каких бы то ни было усилий и обездолить как можно больше людей. Так, еще в бытность свою работником он задумал заняться разведением собак, причем для начала В качестве окружного уполномоченного он не только, подобно всем корпо, брал взятки у лавочников, обещая им заступничество перед ММ, но и входил к ним в долю, обещая крупные заказы от ММ. Он похвастался Сисси, что у него в сейфе лежат тайные договоры с торговцами, написанные по всем правилам и скрепленные подписями.

Сисси с трудом выпроводила его в этот вечер, причем он ушел под впечатлением, что окончательная победа над ней займет не больше трех-четырех дней. После его ухода она долго рыдала от обиды и злости на плече миссис Кэнди. Та, прежде чем начать ее утешать, отложила в сторону большой мясной нож, с которым она, по-видимому, весь вечер простояла за дверью.

На следующее утро Сисси поехала в Ганновер и, глазом не моргнув, выболтала Фрэнсису Тэзброу все, что знала об интересных документах, хранившихся у Шэда в сейфе. Она никогда больше не видела Шэда Ледью. Сисси была потрясена, узнав о его убийстве.

Всякое убиийство казалось ей отвратительным. Она вообще не видела никакого героизма, а только варварскую жестокость в необходимости убивать, но она знала, что, если бы это оказалось нужным, она опять поступила бы так же.

Дом Джессэпа с большой помпой занял благороднеший римлянин, политический проходимец, экс-губернатор Айшэм Хаббард, которому надоело пробавляться мелкой спекуляцией недвижимым имуществом и угодным правом и который поэтому с удовольствием принял назначение на место Шэда Ледью.

Сисси поспешила в Бичер Фоллз к Лоринде Пайк. Отец Пирфайкс взял на себя руководство ячейкой НП не преминув при этом сказать, как он говорил ежедневно со времени избрания Бэза Уиндрипа, что он сыт по горло всей этой свистопляской и твердо решил немедленно ехать к себе в Канаду. На его письменном столе лежало расписание поездов, идущих в Канаду. Оно лежало там уже два года.

Нервы Сисси были взвинчены до предела, и она с трудом выносила заботы миссис Кэнди, которая ее по-матерински опекала и кормила, плакала над ней и спозаранку гнала ее спать. Она считала, что с нее за глаза хватит тех отеческих наставлений, которыми осчастливил ее Филипп. Поэтому для нее было большим облегчением, что Лоринда встретила ее как взрослую, как человека, для которого жалость может быть только оскорбительна.

Кафе Лоринды помещалось в старом доме, и сейчас, в зимнее время, в нем не бывало посетителей, кроме непрерывно сменяющих друг друга исстрадавшихся беглецов. Лоринда, оторвавшись на минуту от своего вязанья, впервые упомянула покойную Мэри.

– Твоя сестра, по-видимому, намеренно убила Суона, как ты думаешь?

– Не знаю. Корпо, видимо, так не думали. Они устроили ей торжественные похороны с военными почестями.

– Ну и что же? Естественно, они не хотят, чтоб пошли толки об убийствах, – пример может оказаться заразительным. Я согласна с твоим отцом. Я считаю, что, как правило, убийства не оправдывают себя. Это ошибочная тактика. Между прочим, Сисси, мне, кажется, удастся вырвать твоего отца из концлагеря.

– Что?

Лоринде были совершенно чужды супружеские охи и ахи Эммы, она и сейчас говорила деловым тоном словно заказывала яичницу.

– Я испробовала все. Ездила к Тэзброу, ездила к этому рыцарю от просвещения Пизли – ни черта не вышло. Их больше устраивает, чтобы Дормэс сидел в лагере. Но эта крыса, Арас Дили, служит теперь там в охране. За хорошие деньги он согласен помочь твоему отцу бежать. Я надеюсь, что Дормэс будет здесь к рождеству, а отсюда мы переправим его в Канаду.

– Ой! – сказала Сисси.

Спустя несколько дней, читая шифрованную телеграмму из штаба Нового подполья, в которой речь шла как будто о доставке мебели, Лоринда вскрикнула:

– Сисси! В Вашингтоне все полетело вверх тормашками – вся их чертова лавочка! Ли Сарасон низложил Бэза Уиндрипа и стал диктатором!

– Ой! – сказала Сиси.

XXXV

Диктатор Берзелиос Уиндрип день ото дня становился все более жадным к власти. Он по-прежнему говорил себе, что хочет прежде всего принести духовное и материальное оздоровление гражданам своей страны и что если ему и случается быть жестоким, то только по отношению к безумцам и реакционерам, предпочитающим никуда не годную старую систему. Однако после восемнадцати месяцев президентства его стала бесить наглость, с какой Мексика, Канада и Южная Америка (самой судьбой, несомненно, предназначенные стать его достоянием) резко отвечали на его резкие дипломатические ноты, отнюдь не торопясь стать частью его империи.

С каждым днем он требовал от всех окружающих более громких, более убедительных подтверждений своей правоты. Как он будет справляться со своими изнурительными обязанностями, если никто не будет оказывать ему поддержки? – спрашивал он. Всякого – Сарасона до последнего курьера, – кто ежеминутно уверял его в своей преданности, он подозревал в злых умыслах. Он постоянно усиливал свою личную охрану, а также постоянно увольнял телохранителей, теряя к ним доверие, а однажды даже расстрелял двоих Во всем мире у него не было никого, с кем бы он мог поговорить по душам, кроме его старого помощника Ли Сарасона да еще, пожалуй, Гектора Макгоблина. Он чувствовал себя одиноким, и иногда ему хотелось бы вместе с башмаками и новым костюмом сбросить с себя обязанности диктатора. Он не мог больше устраивать веселые попойки. Кабинет обратился к нему с нижайшей просьбой не куролесить в барах и ресторанах: это роняло его достоинство, к тому же общение с посторонними было для него небезопасно.

Ему оставалось лишь до поздней ночи играть в покер со своей охраной; в этих случаях он пил напропалую, страшно ругался и бешено вращал глазами, когда проигрывал, а это – при всей готовности телохранителей дать ему выиграть – случалось нередко, так как он всегда задерживал их жалованье и запирал от них ложки. Он больше уже не был развеселым рубахой-парнем Бэзом, но сам не замечал этого.

Тем не менее он продолжал кричать о своей любви к народу, хотя боялся и презирал отдельных людей, и все собирался совершить какое-нибудь историческое деяние. Он обязательно даст каждой семье обещанные 5 тысяч долларов, как только ему удастся это устроить.

Ли Сарасон, постоянно занятый делом, столь же терпеливый за письменным столом, сколь жадный до удовольствий ночью, искусно внушал чиновникам, что это он их настоящий повелитель и творец корпоизма. Он всегда выполнял свои обещания, в то время как Уиндрип постоянно о них забывал. Искатели должностей стучались в дверь его кабинета. В Вашингтоне жулисты говорили между собой, что такой-то заместитель, секретарь, такой-то генерал – «сарасоновские люди». Его клика не была правительством в правительстве: она была самим правительством, только без рупора. Министр корпораций (бывший вице-президент Американской федерации труда) тайно приходил к нему каждый вечер с докладом по рабочему вопросу и частности, о рабочих лидерах, недовольных Уиндрипом, то есть недовольных своей собственной долей в общей добыче. Секретарь государственного казначейства (некий Уэбстер Скиттл, который не был ставленником Сарасона, а помогал ему просто по дружбе) конфиденциально сообщал ему о делах крупных предпринимателей. Поскольку в государстве корпо миллионеру обычно удавалось уговорить судей в арбитраже по трудовым спорам «здраво» смотреть на вещи и поскольку забастовки были запрещены, а крупные предприниматели считались государственными чиновниками, последние пребывали в блаженной уверенности, что власть их незыблема на веки веков.

Сарасон знал о том, что обнаглевшие промышленные бароны при помощи ММ избавлялись от «смутьянов», в особенности от евреев-радикалов, а под евреем-радикалом понимался еврей, у которого не было собственного предприятия. (Некоторые бароны и сами были евреями; но нельзя же доводить расовую лояльность до абсурда, позволяя ей идти вразрез с интересами бумажника.) Преданность всех тех негров, у которых хватало ума удовлетворяться безопасностью и хорошей платой и у которых не было каких-то там дурацких идеалов, Сарасон обеспечил себе тем, что сфотографировался, пожимая руку знаменитому негритянскому священнику, доктору Александру Ниббсу, а также широко рекламируемыми сарасоновскими премиями неграм, имеющим самые большие семьи, или с рекордной быстротой натирающим полы, или же дольше всех проработавшим без отпуска.