Источники текста 1 страница. Черновой автограф, включающий: «Содержание» — изложение основного замысла статьи, «Отдельные замечания»

Черновой автограф, включающий: «Содержание» — изложение основного замысла статьи, «Отдельные замечания», а также первоначальный набросок, охватывающий примерно четверть статьи. Хранится в отделе рукописей Bibl Nat, Slave 88; описание см.: Mazon, p. 58; фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, № 192; публикация: Т сб, вып. 2, с. 75–82.

Совр, 1860, № 1, отд. I, с. 239–258.

Т, Соч, 1868–1871, ч. 4, с. 237–260.

Т, Соч, 1874, ч. 4, с. 233–256.

Т, Соч, 1880, т. I, с. 333–354.

Впервые опубликовало: Совр, 1860, № 1, отд. I, с 239–258, с подписью: Ив. Тургенев (ценз. разр. 31 дек. 1859 и 21 янв. 1860).

Перепечатывалось в изданиях Т, Соч, 1868–1871, Т, Соч. 1874, Т, Соч, 1880 с незначительными стилистическими изменениями. Например, вместо: «в силу своего принципа — или, говоря точнее, — в силу своего идеала» (Совр) — «в силу своего принципа, своего идеала» (Т, Соч, 1868–1871, Т, Соч, 1874, Т, Соч, 1880; см. наст. том, с. 331) или вместо: «всем возможным лишениям» (Т, Соч, 1868–1871, Т, Соч, 1874) — «всевозможным лишениям» (Т, Соч, 1880; см. наст. том, с. 332) и т. п. (Всего обнаружено девять подобных вариантов.)

Автограф полной редакции статьи неизвестен. Сохранились лишь черновые наброски.

В настоящем издании печатается по последнему авторизованному тексту Т, Соч, 1880 с учетом списка опечаток, приложенного к Т, Соч, 1880, с устранением явных опечаток, не замеченных Тургеневым, а также со следующими исправлениями по другим источникам:

Стр. 331, строка 30: «находится» вместо «находятся» (по всем другим печатным источникам).

Стр. 336, строки 21–22: «при отъезде того за границу» вместо «при отъезде за границу» (по Совр).

Стр. 339, строки 22–23: «двусмысленные намеки» вместо «двумысленныс намеки» (по Совр).

Стр. 344, строка 27: «почти так же сильно» вместо «почти так сильно» (по Совр и Т, Соч, 1868–1871).

Стр. 345, строка 11: «не однажды» вместо «однажды» (по Совр).

Стр. 346, строки 9 — 10: «без этих смешных Дон-Кихотов, без этих чудаков-изобретателей» вместо «без этих смешных чудаков-изобретателеи» (по всем другим печатным источникам).

Стр. 348, строка 19: «о которых» вместо «о котором» (по Совр).

Статья «Гамлет и Дон-Кихот» была задумана Тургеневым задолго до ее написания. Суждения о Гамлете содержались уже в его письме к Полине Виардо от 13 (25) декабря 1847 г. Решающим моментом в возникновении замысла статьи были, по-видимому, размышления Тургенева над революционными событиями 1848 года, за которыми он внимательно следил в Париже. Намек на это можно видеть в словах статьи, связанных с характеристикой Дон-Кихота: «Мы сами на своем веку, в наших странствованиях, видали людей, умирающих за столь же мало существующую Дульцинею…» и т. д. (наст. том, с. 338)[107].

По свидетельству E. M. Феоктистова, осенью 1850 г., когда он познакомился с Тургеневым, последний много рассказывал своим собеседникам как очевидец о Февральской революции и последовавших за нею событиях (Феоктистов E. M. Воспоминания. За кулисами политики и литературы. Л., 1929, с. 1). Тогда же писатель делился со слушателями замыслом своей статьи, что видно из письма Феоктистова к нему от 5 (17) сентября 1851 г.: «…особенно желал бы я видеть статью по поводу Гамлета и Дон-Кихота, о которой мы так давно рассуждали в Москве» (цит. по кн.: Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. М.; Л.: АН СССР, 1958, с. 164).

Но к работе над статьей Тургенев приступил лишь спустя несколько лет. 3 (15) октября 1856 г., сообщая И. И. Панаеву из Куртавнеля о своих литературных работах, предпринятых для «Современника», Тургенев писал: «Кроме того, у меня до Нового года будет готова статья под заглавием: „Гамлет и Дон-Кихот“. Если ты найдешь нужным, можешь поместить это в объявлении». Статья в это время еще не была начата, но Тургенев был уверен, что, начав, он сумеет быстро ее закончить. Он писал Панаеву из Парижа 29 октября (10 ноября) 1856 г., что возьмется за статью сразу же по окончании новой редакции «Нахлебника», и 16 (28) декабря, что, отложив «Дворянское гнездо», он «принялся за „Гамлета и Д< он> -Кихота“» и закончит и вышлет статью «непременно на днях».

Панаев, заинтересовавшись «Гамлетом и Дон-Кихотом», ждал статью, как он писал Тургеневу 6 (18) декабря 1856 г., «с бо& #769; льшим нетерпением», чем другие произведения писателя, и письмом от 3 (15) января 1857 г. торопил его с окончанием (Т и круг Совр, с. 58, 69–70). Торопил Тургенева и В. П. Боткин, также ожидавший статью «с великим нетерпением» (см.: Боткин и Т, с. 113). Ответ Панаеву от 12 (24) января 1857 г., в котором Тургенев сообщал, что из-за болезни он ничего не пришлет ко 2-му номеру «Современника», заставил его друзей усомниться в том, что он действительно начал статью, о чем Панаев и написал ему 24 января (5 февраля) (Т и круг Совр, с. 78).

К работе над статьей Тургенев приступил только 27 февраля (11 марта) 1857 г., на другой день после окончания «Поездки в Полесье», находясь в Дижоне, куда он приехал на неделю 25 февраля (9 марта) вместе с Л. Н. Толстым (см. письмо Тургенева к П. В. Анненкову от 26 февраля (10 марта) 1857 г.). Первоначально был составлен сохранившийся черновой набросок, в котором под заглавиями «Содержание» и «Отдельные замечания» были конспективно изложены основные мысли статьи, записывавшиеся по мере их возникновения, независимо от последующей композиции[108]. В тот же день Тургенев прочел свои записи Толстому, который отметил в дневнике: «Т< ургенев> прочел конспект Г. и Ф. — хороший материал, не бесполезно и умно очень» (Толстой, т. 47, с. 117. «Г. и Ф.» — несомненно «Гамлет и Фауст»; ошибка Толстого, видимо, вызвана тем, что в беседе писатели касались и «Фауста» Гёте. Характерно, что и Панаев в цитировавшемся выше письме от 6 (18) декабря 1856 г. также называл статью «Гамлет и Фауст»). Отзвуком этой беседы и споров Тургенева с Толстым явилось следующее замечание (10) в черновых набросках: «Можно сказать, что есть примеры более сильного эгоизма, чем Гамлет (замечание Толстого). — Купец, алчущий богатства и т. д. — Но в купце нет этого постоянного обращения к самому себе, постоянной возни с самим собою, в чем заключается отлич< ительный> призн< ак> Гам< лето> в» (Т сб, вып. 2, с. 78)[109].

Приступив к работе над статьей, Тургенев заверяет Панаева в письме от 6 (18) марта, что статья «почти совсем готова», а 26 марта (7 апреля) пишет ему, что кончит «Гамлета «Дон-Кихота» «через три недели». Несмотря на эти заверения, а также новые напоминания и просьбы Панаева в письмах от 16 (28) марта и 6 (18) апреля (Т и круг Совр, с. 84, 89), статья в 1857 г. так и не была написана, и осенью 1857 г. редакция «Современника» потеряла всякую надежду на ее получение. «Мы убеждены, — писал Панаев Боткину 16 (28) октября, — что Ася, Дон-Кихот и Гамлет — всё это пуфы» (Т и круг Совр, с. 429).

В январе 1858 г. Тургенев вновь вернулся к статье. Он пишет Панаеву 1 (13) января из Рима, что надеется приехать в мае в Россию «вместе с нескончаемым „Гамлетом и Д< он-> К< ихотом> “», а Некрасову 18 (30) января обещает, что еще до возвращения вышлет «„Гамлета“, который уже давным-давно родился и просится на свет божий».

21 мая (2 июня) 1858 г. Тургенев писал из Парижа в Лондон Боткину, прося его «нимало не медля» переслать забытую там черновую тетрадь с планом «Гамлета и Дон-Кихота», необходимым ему для работы. О том, что он принялся за «статью о Гамлете и Д< он-> Кихоте», он сообщил 10 (22) декабря М. Н. Каткову, обещая отдать ее в «Русский вестник», если на то согласятся редакторы «Современника». Однако этого согласия Тургенев, видимо, не получил.

Окончена статья была только через год, 28 декабря 1859 г. (9 января 1860 г.), и напечатана в январском номере «Современника» за 1860 г. 10 (22) января Тургенев прочел ее на публичном чтении, организованном Обществом для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым (Литературным фондом) в Петербурге в зале Пассажа. На следующий день он сообщал дочери, что чтение «прошло с необычайным успехом. Твоему отцу неистово аплодировали, что заставило его с глупейшим видом бормотать, не помню уж какие, слова благодарности». Е. А. Штакеншнейдер записала в дневнике вечером 10 (22) января под свежим впечатлением речи: «…что было, когда < … > вступил на эстраду Тургенев, и описать нельзя. Уста, руки, ноги гремели во славу его < … > Такой же взрыв рукоплесканий, как при встрече, и проводил его» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). М.; Л., 1934, с. 246). А. Д. Галахов вспоминал впоследствии о выступлении Тургенева: «Надобно было присутствовать, чтобы понять впечатление, произведенное его выходом. Он долго не мог начать чтение, встреченный шумными, громкими рукоплесканиями, и даже несколько смутился от такого приема, доказавшего, что он был в то время наш излюбленный беллетрист» (Галахов А. Д. Сороковые годы. — ИВ, 1892, т. XLVII, № 1, с. 141). 25 января (6 февраля) 1860 г. Тургенев прочел свою речь вторично на чтениях, организованных Литературным фондом в Москве.

Впоследствии статья была переведена на французский язык. Рукопись перевода сохранилась в парижском архиве писателя, находящемся в настоящее время в Национальной библиотеке в Париже.

Впечатления от революции 1848 года были лишь исходным моментом в возникновении замысла статьи. Писалась статья в период подготовки в России общественных реформ, а завершена была в годы революционной ситуации. Одним из наиболее актуальных вопросов в это время был вопрос о типе общественных деятелей, способных осуществить необходимые преобразования в стране, на что прямо указывали революционные демократы[110]. Тургенев также считал, что нужны «сознательно -героические натуры», и эта мысль была им положена в основу романа «Накануне» (см. письмо И. С. Аксакову от 13 (25) ноября 1859 г.). В статье «Гамлет и Дон-Кихот» он также противопоставлял людей дела и людей рефлексии, утверждая насущную необходимость первых — энергичных, бесстрашных, беззаветно преданных идее и связанных с народом — и осуждая вторых с их эгоизмом, скепсисом, бездеятельностью. Эти идеи были осложнены литературными реминисценциями, облечены в образы Дон-Кихота и Гамлета. Но хотя в своей статье Тургенев опирался на содержание, а иногда и на текст соответствующих произведений Шекспира и Сервантеса, он допускал и значительные отступления от них, когда этого требовало логическое развитие его интерпретации этих литературных типов[111]. Гамлет и Дон-Кихот рассматривались вне эпохи их создания, как извечно существующие типы, «две коренные, противоположные особенности человеческой природы»[112]. Для правильного понимания смысла, вкладываемого Тургеневым в образы Гамлета и Дон-Кихота, важнее уяснить отношение статьи не к произведениям Шекспира и Сервантеса, но к традиции истолкования этих образов, с которой писатель был хорошо знаком.

Большое значение для Тургенева, по-видимому, имела европейская традиция гамлетизма, когда образ датского принца, его страдания, соответственно осмысленные, проецировались на духовную жизнь некоего поколения, общественной группировки, а иногда даже целой нации, переживавшей кризисное состояние своей истории. Концепция гамлетизма закономерно возникла в политически раздробленной, феодально отсталой Германии, мыслители которой ощущали жалкое существование своей страны и невозможность каких-либо преобразований, ибо не было реальной силы, способной совершить переворот. Немецкие интерпретаторы Гамлета в первой половине XIX в. придавали образу злободневное политическое истолкование, рассматривая его как своего рода пророческий символ немецкого народа, неспособного к решительной борьбе за свое освобождение. Еще Людвиг Берне считал Гамлета копией немцев («Hamlet von Shakespeare», 1829). В дальнейшем эту мысль подхватил Ф. Фрейлиграт, пустивший в оборот выражение: «Гамлет — это Германия» («Hamlet», 1844).

У Берне уже наметилось истолкование Гамлета как эгоиста. «Как фихтеанец, — писал критик о датском принце, — он только и думает о том, что я есть я, и только и делает, что сует везде свое Я. Он живет словами, и, как историограф своей собственной жизни, он постоянно ходит с записною книжкою в кармане» (B& #246; rne Ludwig. Gesammelte Schriften 3. Ausg. Stuttgart, 1840. Tl. I, S. 385).

Еще более определенно об эгоизме Гамлета и подобных ему современных общественных деятелей писал Гервинус: «…непомерный эгоизм, обычный плод исключительно духовной жизни, заставляет их всё относить к самим себе, как будто каждый из них в отдельности был представителем целого мира, и со всем тем этот эгоизм не дает им удовлетворить никакому требованию. А когда они начинают сами сознавать такую свою слабость, они обращают свое презрение против самих себя, и Гамлет осмеивает самого себя за то, что такие людишки, как он, осуждены ползти себе между небом и землею» (Gervinus G.G. Shakespeare. Leipzig, 1849. Bd. III, S. 289).

В России гамлетизм как форма общественного сознания возник в мрачную эпоху николаевского царствования, отражая трагическое противоречие между духовными запросами и стремлениями передовой части общества и ее политическим бесправием[113]. Одним из первых здесь отметил актуальное значение «Гамлета» Н. А. Полевой, который перевел трагедию в 1836 г. В своей речи, предварявшей читку перевода актерам Московского театра, он связывал ее с современностью, говорил, что «Гамлет по своему миросозерцанию < … > человек нашего времени»; «мы плачем вместе с Гамлетом и плачем о самих себе» (Театральная газета, 1877, № 81, 5 сент., с. 255; № 84, 8 сент., с. 266). Опираясь на суждение Гёте о слабости Гамлета (ср. Wilhelm Meisters Lehrjahre, Buch IV, Kap. 13), считая «краеугольным камнем» трагедии «мысль — слабость воли против долга», Полевой уподоблял датского принца героям своего времени, пережившим разгром декабризма, политически пассивным, бессильным перед лицом наступившей реакции и терзающимся своим бессилием; такое толкование отразилось на переводе, обусловило его злободневность и необычайный успех на русской сцене. При всей своей слабости Гамлет у Полевого оставался положительным героем, ибо в России 1830-х годов не было другой общественной силы, способной противостоять деспотизму самодержавия.

В. Г. Белинский в статье «„Гамлет“. Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838), написанной в связи с постановкой Московского театра, утверждал: «Гамлет!.. это вы, это я, это каждый из нас, более или менее, в высоком или смешном, но всегда в жалком и грустном смысле…» (Белинский, т. 2, с. 254). Белинский отошел от концепции Гёте и считал, что «идея Гамлета: слабость воли, но только вследствие распадения, а не по его природе. От природы Гамлет человек сильный…» (там же, с. 293). Но этот взгляд был связан с усвоенной Белинским гегелевской философией и «примирением с действительностью» 1838–1840 гг.[114]После перелома в его мировоззрении критик определил Гамлета как «поэтический апотеоз рефлексии» (1840; Белинский, т. 4, с. 253; при этом Белинский цитировал то же место трагедии, что и Тургенев, когда последний писал о разъединении мысли и воли; см. наст. том, с. 340), а его трагическую коллизию — как результат столкновения «двух враждебных сил — долга, повелевающего мстить за смерть отца, и личной неспособности к мщению…» (1841; там же, т. 5, с. 20). Белинский объявил «позорной» нерешительность Гамлета, который «робеет предстоящего подвига, бледнеет страшного вызова, колеблется и только говорит вместо того, чтоб делать…» (1844; там же, т. 7, с. 313). В Гамлете для Белинского олицетворялась трагедия его поколения — людей сороковых годов. Осуждение датского принца было самокритичным. В нем звучала скорбь революционного мыслителя и борца, не видевшего реальной возможности вступить в «открытый и отчаянный бой» с «неправедной властью». Поэтому, признавая величие и чистоту души Гамлета, Белинский не видел оправдания слабости его воли и считал справедливым его презрение к самому себе. И в то же время он не мог противопоставить Гамлету иного героя — одновременно и деятельного и возвышающегося над ним нравственно, — ибо такого героя не было в действительности.

Внутреннее родство с Гамлетом ощущал и Тургенев. Он подчеркивал в статье: «…почти каждый находит в нем < Гамлете> собственные черты»; «темные стороны гамлетовского типа» «именно потому нас более раздражают, что они нам ближе и понятнее» (с. 335 и 339). Тургенев сознательно проецировал образ шекспировского принца на современность. По свидетельству И. Я. Павловского, он говорил: «Шекспир изобразил Гамлета, но разве мы теряем что-нибудь от того, что находим и изображаем современных Гамлетов?» (Русский курьер, 1884, № 137, 20 мая). При этом Тургенев, сам сформировавшийся духовно в 1830 — 1840-е гг., понимал, что активность и общественная значимость того социального слоя, который в России связывался с именем Гамлета, неизбежно падает, что Гамлеты вырождаются в «лишних людей».

В годы, когда Тургенев писал свою статью, в общественной борьбе выдвинулись новые силы, представители которых не походили на Гамлетов сороковых годов. Пытаясь понять и объяснить их, Тургенев уподобил их Дон-Кихоту. Идеализация Дон-Кихота началась еще в первые годы XIX века (в XVII–XVIII веках он обычно считался отрицательным персонажем). Последователь Канта немецкий философ Ф. Бутервек и А.-В. Шлегель начали толковать образ Дон-Дихота как воплощение героического и поэтического энтузиазма, преданности идее, величия духа. Эта мысль была развита Сисмонди в его сочинении «О литературе южной Европы» (1813) и нашла отклик у многих европейских поэтов первой половины XIX века[115]. Ее же сформулировал и А. Шопенгауэр, философией которого Тургенев увлекался с конца 1850-х годов. Шопенгауэр писал, что Дон-Кихот «аллегоризирует жизнь каждого человека, который не так, как другие, занят только устройством своего личного блага, а стремится за объективной идеальной целью, овладевшей его помыслами и волей, причем, конечно, в этом мире он оказывается странным» (Schopenhauer Arthur. Die Welt als Wille und Vorstellung. Leipzig, 1859. 3. Aufl., Bd. I, Buch 3, § 50, S. 284–285).

Важный для интерпретации Тургенева аспект донкихотства содержался во введении Гейне к немецкому изданию романа Сервантеса (1837), в котором поэт подчеркивал, что «смешное в донкихотстве» заключается не только в том, что «благородный рыцарь пытается оживить давно отжившее прошлое», но «неблагодарным безрассудством является также и попытка слишком рано ввести будущее в настоящее, если к тому же в этой схватке с тяжеловесными интересами сегодняшнего дня обладаешь только очень тощей клячей, очень ветхими доспехами и столь же немощным телом!» (Гейне Генрих. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. VIII, с. 140). Гейне видел в Дон-Кихоте энтузиаста лучшего общественного будущего, человека, пренебрегшего во имя этого будущего интересами настоящего. При таком осмыслении образа стало возможным сравнение Дон-Кихота с социалистом-утопистом Фурье, которое делает Тургенев (см. наст. том, с. 345). Тургенев вообще хорошо знал творчество Гейне, но к «Введению к „Дон-Кихоту“» его внимание могло быть привлечено особо, так как в том же издании «Дон-Кихота» печатался немецкий перевод биографии Сервантеса, написанной Луи Виардо[116].

В русской литературно-публицистической традиции до Тургенева, в частности у Белинского, Дон-Кихот обычно осмыслялся как художественное обобщение разрыва с действительностью и отставания от хода истории[117]. С судьбами революционного движения связал образ Дон-Кихота Герцен, видя в нем воплощение кризиса утопических методов борьбы за переустройство общества; Дон-Кихотами он назвал обанкротившихся деятелей революции 1848 года. «Какой практически смешной и щемящий сердце образ складывается для будущего поэта, образ Дон-Кихота революции!» — писал Герцен в тринадцатом из «Писем из Франции и Италии» (1 июня 1851 г.). Он характеризовал этих Дон-Кихотов как людей, отставших от жизни, которые «повторяют слова, потрясавшие некогда сердца, не замечая, что они уже давно задвинуты другими словами» (Герцен, т. V, с. 206). Это тринадцатое письмо вошло во второе (первое русское) издание «Писем», вышедшее в Лондоне в 1855 г. Тургенев, видимо, познакомился с ним в августе 1856 г., когда он посетил Герцена. Герценовская интерпретация образа Дон-Кихота не могла не привлечь внимания Тургенева, тем более что и для него исходным моментом служили события 1848 года, и, вероятно, он спорил с Герценом о Дон-Кихоте и продолжил спор в статье[118].

В основу противопоставления Гамлета и Дон-Кихота Тургенев положил этический принцип — их отношение к идеалу. Для Гамлета основа и цель существования находится в нем самом, для Дон-Кихота — вне его. Этим обусловливается нравственный облик каждого из них: эгоизм, безверие и скептицизм, развитый ум и слабая воля, трусость, сосредоточенная на себе рефлексия и самобичевание Гамлета; вера в истину, альтруизм, самоотверженность и бесстрашие в борьбе с враждебными человечеству силами, непреклонная воля, односторонность и духовная ограниченность Дон-Кихота.

Своей интерпретацией Гамлета Тургенев стремился показать социальную бесплодность и даже вредность сосредоточенной на себе рефлексии, скепсиса. Проблема эгоизма волновала писателя давно: еще в 1845 г. он рассматривал ее в статье о «Фаусте» Гёте в переводе М. П. Вронченко (см. наст. изд., т. 1). Характерно, что в новой статье он сравнивал Гамлета, воплощающего «начало отрицания», с Мефистофелем. Однако в процессе работы над статьей Тургенев частично пересмотрел свое первоначальное отношение к Гамлету, что выясняется из сопоставления чернового автографа с окончательной редакцией статьи. Так, исчезло прежнее утверждение, что Гамлет «в сущности < … > мелок и антипатичен» (Т сб, вып. 2, с. 76). В черновых набросках Тургенев писал, что в мечтании Гамлета о самоубийстве «высказывается любовь к жизни и трусость» (там же, с. 78); в дальнейшем «трусость» отпала. Решительно отказался Тургенев от мысли, что «для Гамлета не существует (в сущности) различия между добром и злом» (там же, с. 79), и, напротив, стал утверждать, что «отрицание Гамлета сомневается в добре, но во зле оно не сомневается и вступает с ним в ожесточенный бой»; «зло и ложь» его «исконные враги». Положительное истолкование получил и его скептицизм, который, «не веря в современное, так сказать, осуществление истины, непримиримо враждует с ложью и тем самым становится одним из главных поборников той истины, в которую не может вполне поверить» (наст. том, с. 340). Характерны добавления, внесенные в первоначальную характеристику Гамлета: «Сомневаясь во всем, Гамлет, разумеется, не щадит и самого себя; ум его слишком развит, чтобы удовлетвориться тем, что он в себе находит: он сознает свою слабость, но всякое самосознание есть сила…» (с. 333; слова, выделенные курсивом, отсутствуют в черновом автографе). Таким образом, характеристика Гамлета у Тургенева стала диалектически сложной и противоречивой, что объяснялось как объективной сложностью этого социально-психологического типа, так и противоречивым отношением к нему писателя, ощущавшего духовное родство с ним.

Тургенев не абсолютизировал превосходство Дон-Кихота над Гамлетом. Первый имеет нравственное преимущество, но интеллектуально второй возвышается над его ограниченностью и духовной слепотой. Писатель говорит о необходимости слияния воедино их достоинств — мысли и воли, и понимает невозможность этого, коренящуюся в итоге в ненормальном состоянии общества. Недаром свое рассуждение об этом он прерывает замечанием: «Далеко бы повело нас даже поверхностное обсуждение этих вопросов» (наст. том, с. 341).

Применительно к России Гамлет для Тургенева, как указывалось выше, отождествлялся с «лишними людьми» — дворянскими интеллигентами, которые некогда были передовой силой в русском обществе, а затем должны были отойти на задний план в освободительном движении. Дон-Кихот олицетворял новые общественные силы. Слово «революционер» не было названо Тургеневым (возможно, по цензурным причинам), но оно подразумевалось; в черновике Дон-Кихот назван «демократом» (Т сб, вып. 2, с. 75). В известной мере писатель сближал Дон-Кихота со своими современниками — русскими революционными демократами (несмотря на идейные расхождения с ними). Так, уже отмечалось сходство слов Тургенева о Дон-Кихоте: «…он знает мало, да ему и не нужно много знать: он знает, в чем его дело, зачем он живет на земле, а это — главное знание» (с. 333) — и о Чернышевском: «Он плохо понимает поэзию; знаете ли, это еще не великая беда < … > но он понимает < … > потребности действительной современной жизни — и в нем это < … > самый корень его существования» (письмо к А. В. Дружинину от 30 октября (11 ноября) 1856 г.)[119].

Тургенев героизировал и идеализировал образ сервантесовского героя (характерно, что из окончательной редакции исчезло дважды высказанное в черновике утверждение о тупости Дон-Кихота; см.: Т сб, вып. 2, с. 75, 80). Он боролся с пониманием «донкихотства» как «нелепости» и видел в нем «высокое начало самопожертвования, только схваченное с комической стороны» (наст. том, с. 330). Если логическое развитие гамлетовского отрицания превращает Гамлета в Мефистофеля (см. с. 339–340), то Дон-Кихота Тургенев уподобляет Христу (слова о «пощечине фарисея» — с. 345; в черновых записях прямо сказано: «Пощечина фарисея Христу» — Т сб, вып. 2, с. 78)[120]. Представляя Дон-Кихота беззаветным подвижником идеи водворения справедливости на земле, борцом за счастье людей, Тургенев в то же время наделил его несколько консервативным уважением ко «всем существующим установлениям» (с. 344), и в этом сказался либерализм писателя.

Одно из основных положений статьи, принадлежащее исключительно Тургеневу, это мысль об отношении толпы, массы к Гамлету и Дон-Кихоту. Гамлеты, утверждает Тургенев, не могут вести за собой массу, они ей ничего не дают, «они одиноки, а потому бесплодны» (с. 338). Это заключение, справедливое по отношению к «лишним людям» эпохи Тургенева, не вытекает, однако, из трагедии Шекспира. И Тургенев допускает натяжку, объявляя высокопоставленного придворного, приближенного короля и королевы Полония «представителем массы перед Гамлетом». С другой стороны, в конце статьи в связи с образом Горацио указывается: «Одна из важнейших заслуг Гамлетов состоит в том, что они образуют и развивают людей, подобных Горацию…» и т. д. (с. 346), что подрывает утверждение о «коренной бесполезности» Гамлетов. В этом заключается одно из противоречий статьи, связанных с тем внутренним родством с «Гамлетами» своего времени, которое ощущал Тургенев, искренне стремившийся обличить и осудить их[121].

В противоположность Гамлетам Дон-Кихоты, утверждает Тургенев, способны повести за собой массу, хотя сначала она и глумится над ними и преследует их. «Великое, всемирно-историческое свойство» массы, залог прогресса в том-то и состоит, что она способна на «бескорыстный энтузиазм», способна, «беззаветно веруя», следовать за Дон-Кихотами (с. 337). Без Дон-Кихотов, утверждает писатель, «не подвигалось бы вперед человечество…» (с. 346). В то же время Тургенев считает Дон-Кихотов безумцами, которые при всем своем благородстве и самоотверженности бессильны найти истину, сражаются с ветряными мельницами вместо великанов, умирают за несуществующую Дульцинею. Но истина, полагает Тургенев, вообще скрыта от людей, и судьбы истории не имеют ничего общего с целями, которые ставят перед собой Дон-Кихоты; оценивать людей можно лишь по их намерениям и поведению, а не по результатам: «…главное дело в искренности и силе самого убеждения…, а результат — в руке судеб». Поэтому и революционная деятельность определяется Тургеневым как «донкихотство», пусть даже облагороженное и идеализированное. В этом проявилось неверие писателя в возможность близкого осуществления революционных целей. Но он не отрицал из-за этого необходимости борьбы, а, наоборот, призывал: «Наше дело вооружиться и бороться» (с. 336). И это возвышало его над современниками-либералами.

Социально-психологические типы, обозначенные Тургеневым именами Гамлета и Дон-Кихота, получили художественное воплощение во многих произведениях писателя от «Гамлета Щигровского уезда» до «Нови»[122]. Наиболее полное воплощение тургеневской концепции Дон-Кихота представляет собою образ Инсарова в «Накануне» (1860).

Статья-речь Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», остро публицистическая по своему духу, вызвала немало самых разнородных откликов. Как отмечалось выше, выступление Тургенева 10 (22) января 1860 г. было встречено овацией, которая, однако, объяснялась больше популярностью самого писателя, чем успехом его речи (об этом см. в воспоминаниях А. Д. Галахова — ИВ, 1892, т. XLVII, № 1, с. 141). Е. А. Штакеншнейдер записала в дневнике, что речь ей «не понравилась», и указывала на странность некоторых суждений Тургенева (например, сближение Санчо Пансы и Полония), а П. Л. Лавров, по ее свидетельству, говорил о речи: «Умно, очень умно построена, но парадокс на парадоксе» (Штакеншнейдер Е. А. Дневник и записки (1854–1886). М.; Л., 1934, с. 246). Сам Лавров писал впоследствии: «Его < Тургенева> возвышение Дон-Кихота — я это очень хорошо помню — показалось натянутым для публики и было большею частью отнесено к чему-то вроде литературного каприза» (Вестник Народной воли, 1884, № 2, с. 89). Недоумение и даже некоторая растерянность чувствуется в анонимном отзыве «Санкт-Петербургских ведомостей» о статье Тургенева. Рецензент недоумевал, чем вызваны необычайные суждения Тургенева, особенно о Дон-Кихоте; он пытался доказать, что Тургенев пристрастен, что Гамлет не эгоист и больше заслуживает сочувствия: «…мы гораздо более сочувствуем Гамлету и не смеем сравнивать с ним Дон-Кихота» (СПб Вед, 1860, № 60, 17 марта, с. 290). Еще большее непонимание обнаружил упомянутый выше А. Львов, посвятивший целую книжку доказательству того, что Тургенев неверно истолковал создания Шекспира и Сервантеса. Стремясь опровергнуть Тургенева, он утверждал, что Дон-Кихот сумасшедший и образ этот лишен нравственного смысла, а Гамлет — идеалист, недовольный окружающей жизнью и собою «вследствие вечного стремления к совершенству» (Львов А. Гамлет и Дон-Кихот и мнение о них И. С. Тургенева. СПб., 1862, с. 153).