Владивосток 4 страница

Слова её он запомнил, а собственный порыв прошёл. Да и что он мог сделать? Он уже чувствовал, как каждый новый день уносит каплю сил и здоровья. Пусть ещё крохотную, но уносит. День — и капля утекает из сосуда жизни. Сегодня уже не так, как вчера, а завтра будет хуже, чем сегодня.
А их редкие страстные ночи — не начало ли это прощания? Не последние ли это, пусть и сильные ещё порывы ветра перед долгим или вечным затишьем?!

А их странная жизнь? Они следят, наблюдают за собой и друг за другом, наблюдают начавшийся переход в старость. Но вместо того, чтобы поддерживать друг друга, успокаивать, не замечать морщин и болезней, они с неудовольствием и раздражением замечают и наблюдают. Регистрируют. Словно ещё каждый из них надеется на что-то иное, на чудо, на возможность всё здесь оставить и бросить, yйти в другую жизнь, в чужую молодость...
Но она ему еще не изменяла. Телом...

Изменять стал ей он. «Кто прав, кто виноват?»
Как-то недавно он прочел юмористическую фразу: «Интеллектуал — это человек, который думает, что он много думает, и чем больше он об этом думает, тем больше он о себе думает». Прочитал и поразился: ему показалось, что это о нём, что нужно быть проще и им с Натальей не хватает смешного, чувства юмора?

Обо всем этом Сергей подумал, разговаривая с Ольгой. Подумал не мыслями, а той неотвязной памятью о своей семейной жизни, которая последнее время, как предчувствие аварии, всегда и везде присутствовала в нём, не давая полностью забыться и отвлечься.
Подошел Стас. Ольга встала.
— Не пей, Сережа, больше сегодня, хорошо?
— Не буду, Оленька!
— Вот это техника! — Стас уселся и ошеломлённо глядел на Сергея.
— Да... Познакомился. Жаль, завтра улетает в отпуск. На Сахалин. Ну, ничего, через месяц вернется, встретимся...
— Через месяц? А сегодня-то чё будем делать?
— А ничё. Закусим — и по домам.
— Ну-у, Серега! Да ты что?! Давай по маленькой?
И Сергей не сдержал слово, выпил. Потом они ещё плясали, курили с какими-то девицами. Сергей несколько раз подходил к Ольге, но понял, что такой, опошлившийся, он ей уже не нравится. Он решил идти домой, хотя и не хотелось ему туда идти.
— Пошли, Стас, хватит на сегодня.
— Иди, бери плащ, я сейчас.
Сергей не успел надеть плащ, а Стас уже спускался по лестнице с бутылкой вина.
— Марочное! — объявил он.
— Сдурел? Кто его пить будет?
— Ничё-ничё, это маячок...

Они вышли на улицу. Сергей вспомнил, что забыл купить сигареты. Остановил проходившего мимо парня, попросил закурить. И пока тот доставал пачку, пока Сергей прикуривал, Стас оказался уже в нескольких метрах от него. И не один. Он держал под руки двух девиц.
— Cёгa, Cёга! — Орал Стас. —Мы здесь! Вот девушки желают скрасить, так сказать, наш холостяцкий вечер. А завтра мы все катаемся на моей машине. Правда, девушки?
Девушки натянуто захихикали. Обе они были в слишком коротких юбках, высоких сапогах и одинаковых черных, из кожзаменителя, куртках. Сергей попытался разглядеть их густо накрашенные лица, но оттого, что девицы почему-то отводили глаза, глядя в сторону, и лица их как будто разъезжались. Сергей, конечно, сразу понял, какого сорта девицы, но ему было всё равно. Он решил ещё немного прогуляться, и всё. И больше ничего. Хотя... Он взял одну из них, что показалась ему посимпатичнее, с ногами попухлее, и они двинулись.
— И куда мы идём, парниша? — Спросила его дама, картавя, не выговаривая «р».
— У Стаса надо спросить. Стас, далеко идти?
— Щас, щас, д-девочки. Вот, переходим дорогу. Так. Видите, ТЮЗ, вон, красные буквочки горят? Так вот, окошечко на втором этаже над буквой «з». Нам как раз туда.
— Никитин что, до сих пор там ещё живет? — поинтересовался Сергей.
— Да он получил новую хату на Баляйке. С женой разошёлся, и хата ей осталась. А он здесь... Дом на ремонт идёт, и квартиры бесхозные, — растолковывал Стас.

Девки вели между собой странный, закодированный разговор, называя друг друга почему-то «машками». «Блатные или придуриваются?» — подумал Сергей. Девки ему не нравились.
Стас всё молол о своей шикарной машине.
— Что мужчина ищет в женщине? В незнакомой? — потянуло Сергея на философию. — Разнообразия в теле или в душе? Нет, девочки. Мужчина ищет контакта и понимания. Этот вечный вопрос и поиск...
— К-контакт будет! — жизнерадостно объявил Стас. — Правда, девочки? Ну вот и пришли.
— Мальчики, сейчас. Мы позвоним братику. У нас братик. Чтоб не волновался... — девки влезли в телефонную будку.
— Стас, слушай, это же... С ними...
— Да чё ты волнуешься? На винт боишься намотать? Да ерунда. На морвокзал сразу сбегаем, промоют. Профилакторий круглосуточно пашет. Я там уже два раза...
— Эх, чушь! А с женой?..
— Я после этого с женой ни-ни. До полного выяснения. Говорю: заболел, ну там, голова болит, то-сё...
Девицы вышли из будки, Стас всех завёл в тёмную подворотню. «Центр города — и такой глухой двор», — подумалось Сергею.
Все кое-как втиснулись в маленькую облезшую прихожую. Девицы, очевидно, ожидали чего-то большего, покрасивее, потому что поскучнели, завздыхали. Сергей наконец разглядел их лица. Их можно было бы считать симпатичными, если бы не печать многоопытности, так контрастирующая с молодостью, да не глаза: у обеих они сидели словно не на месте, бегали, прыгали — какое-то напряжение заметил в них Сергей.

Из прихожей шли две двери: одна в туалет, другая — в узкую унылую комнату с малюсеньким окошком. Около окна стоял старый диван, на подоконнике — дешёвенький замызганный проигрыватель. Возле двери, в углу — раскладушка с тряпьём. К стене, около дивана, прислонен журнальный столик на трёх ножках. На нём — большая картонная коробка, стаканы, пустые бутылки. Стены украшали несколько японских календарей-плакатов с обнажёнными красотками.
— Проходите, проходите, девочки, — торопится Стас скрасить впечатление. — Вот, угощайтесь. — Он открыл коробку, она оказалось полной дорогих шоколадных конфет.
— Шару последнюю с Никиткой на кондитерской фабрике делали, — сказал, ухмыляясь, Стас, обращаясь к Сергею.
Стас попытался открыть бутылку, но дамы, как ни странно, пить наотрез отказались. Сергей и Стас сидели на диване, девицы стояли перед ними, желтея капроном, и наворачивали трюфеля — только фантики летели в разные стороны. Стас ухватил за ногу свою даму, та не убрала, а наоборот, задрала её ещё выше, положив колено Стасу на плечо.
— Подержись, подержись...
— А ты тоже хочешь подержаться? — спросила Сергея партнёрша.
— Слушай, Стасик, есть такой известный афоризм: «Молодость — это комедия, над которой в старости хочется плакать», — произнёс в ответ Сергей, чувствуя, как волны тошноты разыгрываются где-то в затылке, а в желудке разгорается резь. «Проклятый гастрит!» — Не про нас афоризм, что ли? Пора начинать плакать, а мы всё смеемся... Ты садись, посиди, я сейчас, — чувствуя, что не сможет сдержать тошноту, сказал, не глядя на свою «подругу», Сергей и заспешил в туалет.

Его долго выворачивало над грязным чёрным унитазом. Кто-то открывал дверь и смотрел ему в спину. Сергей думал, что это Стас, и махнул рукой: мол, уйди, не до тебя. Вышел из туалета совершенно трезвый, ощущая лишь сильную слабость и дрожь в коленях. Дверь в комнату была прикрыта, сливной бачок в туалете свистел в верещал на разные голоса, и Сергей под этот шумок решил уйти по-английски, не прощаясь. Толкнул входную дверь, но она оказалась закрытой. «О, чёртов Стас!»
Бачок замолчал, и в наступившей тишине Сергей услышал за дверью в комнате какие-то звуки, которых здесь вроде быть не должно, какие-то равномерные стуки, бормотанье. И тут же он ощутил как будто новый чужой запах. Он тихо открыл дверь, шагнул в комнату.
Стас!.. Нет, не Стас... Тело... Оно распласталось на полу. Ноги дергались. Руки, тонкие и слабые, лежали бессильно раскинутые, словно валялись отдельно. Голова... Она тоже дергалась, на губах, на том местe, где они должны быть, из бурого месива выползали и лопались красные пузыри и вырывались стоны.
А рядом, на корточках, пригнулись двое — с перекошенными, страшными-страшными, какие могут только присниться в самом кошмарном сне, лицами.
«Роботы!» — почему-то обожгло мозг Сергею этим словом. Чёрными — он не понял, что они были в перчатках, — руками двое сжимали пустые бутылки, и каждый по очереди с коротким размахом опускал свою — раздавался неправдоподобный жуткий хряск еще живой головы, и вслед ударяла фраза: «Мони давай!» «Мони давай!» «Мони давай!»

Сергей, как сделал шаг в комнату, так и застыл. Ноги у него отнялись, сердце забилось внизу, в конце позвоночника. За эти две-три секунды, которые он простоял, сознание его успело расслоиться, разделиться на две части. Он уже не понимал: на Простого и Сложного ли разделился, либо ещё как? Но всё, что было в нём высшего, успело попрощаться и с Землей, и с воздухом, и с людьми, которых знал и не знал, и со всем-всем, что было в нём самом и чего не было, со всей Вселенной, осознавая жуткую нелепость того, что Вселенная в силу каких-то случайностей или закономерностей вдруг сжалась для него в эту узкую гробовидную комнату — конечный пункт его жизни. Другая же часть сознания, попроще, уже представила, как ЭТО произойдет, где будет лежать тело. «Вот здесь на грязном полу, среди окурков и бутылок, здесь. Сейчас».
И всё-таки страшным усилием воли он попытался соединить сознание в одно целое. С трудом переставляя онемевшие ноги, сделал шаг вперед.
— Вы... Что делаете? — почти прошептал он и дрожащими, налитыми бесконечной слабостью руками попытался взять стул. И всё это у него выходило медленно-медленно.
Те же двое, наоборот, быстро вскочили и кинулись к нему. Сергей увидел, что они малы ростом и довольно хилы. «Рано сдался, ранo...» — промелькнула мысль. Но поздно. Один ловко подпрыгнул и ударил ногой в живот, в печень. Другой — бутылкой в лицо. И Сергей уже на полу, как Стас. И уже воняющая резиной и окурками кроссовка давит на горло и летит, приближается окровавленная бутылка...

«Наташенька! Аленка! Спасите, спасите!» — кричит он безмолвно последнюю молитву и нечеловеческим, звериным чутьем отклоняет голову, убирая из-под удара висок...

Свет давит и давит на глаза, и Сергей открывает их. Тяжело, с трудом встаёт с пола. Светлый пиджак его весь в бурых пятнах засохшей крови. У окна неподвижно лежит Стас. Тело. Вместо лица — страшное синее пятно. Сергей лишь мельком взглянул на него.
Он ничего не помнит, но почему-то и не удивляется. Он лишь знает, что так должно быть. Себе он кажется как будто посторонним здесь, словно зрителем в кино. Единственно реальным предметом он ощущает лишь свою голову. Он не видит себя — зеркала нет, не подозревает об ужасном, избитом лице и громадном вздутии на лбу, он лишь чувствует свою голову лампочкой, на которую подали слишком большое напряжение, и вот-вот её тоненькое хрупкое стекло разорвётся на кусочки.
И Сергей очень бережно несёт её в прихожую. Он ни о чём не думает. Не может думать. Но какая-то всё-таки мысль движет им, и он пытается напрячься, чтобы понять её, но нельзя: лампочка может лопнуть.
Выходит из квартиры, спускается по лестнице, проходит пустынный двор, арку. На улице никого. Раннее утро. Но он ничего этого не сознаёт. Он замечает телефонную будку, и та единственная мысль оформляется наконец в одно слово: «Милиция».
В будке он долго соображает: как набрать номер и какой? Глаза разбегаются, не могут сосредоточиться на цифрах. Всё-таки ему удалось набрать 02.
— Над буквой «з»... Окно. Человека... Здесь... В ТЮЗе. Убили. — И вешает трубку.
Выходит из будки, прислоняется к ней и стоит, стараясь не потревожить голову-лампочку.
С главной дороги врывается милицейский «газик», с визгом тормозит перед аркой. К Сергею подбегают люди в форме. Он ведет их наверх.
— Ты убил?! Признавайся! Вы подрались?! Рассказывай, рассказывай! Как твоя фамилия? Где живёшь? Как его фамилия?! — На Сергея с разных сторон сыплются вопросы, но он ничего не помнит, не понимает. Он только знает, что что-то произошло. Но что?
— Как его фамилия? Как его зовут?!
Но Сергей лишь с трудом вспоминает свою фамилию, а Стасову вспомнить никак не может. Он напрягается, напрягается, и вдруг память прорывает!
— Э... Это... Пипс! Пипс! Ха-ха-ха!!! Ах-ха-ха! Пипс... — заливается неестественным смехом Сергей.
Ему сейчас четырнадцать лет, он в классе строительного техникума. Молодая симпатичная преподавательница, ясноглазая, с точёной фигурой и длинными ногами, в короткой юбке... Ох, эти ножки! Она вызвала отвечать Стаса: «Назовите строительные материалы?» Стас, конечно, как всегда ни черта не знает. Но на его счастье на кафедре лежит учебник, повернутый к Стасу «кверху ногами». Учебник раскрыт как раз на параграфе «Строительные материалы». «Пе-сок», —читает Стас. Учительница не замечает. «Цемент, известняк», — продолжает Стас. Но дальше страница загнулась и ему плохо видно. «П-пипс», — читает Стас.
Вместо «гипса». Класс и учительница замирают. Никто не решается поверить услышанному, никто не успевает завизжать и покатиться под парту от хохота. «Как-как?!» — спрашивает учительница. «Пипс» — бодро и громко выпаливает Стас. Ему терять нечего. И класс взрывается хрюканьем, поросячьим визгом, восторженным хохотом до икоты. А Стас до конца ученья остается Пипсом...
Сергей обрывает свой жуткий смех.
— Пипса убили, — говорит он. — Это Стас Гулевский.
— Кто убил?!
— Роботы. Они кричали: «Мони давай! Мони давай!» Нет... Их было двое. Мы куда-то заходили... Не знаю. В какой-то ресторан. Две девки... Машки...
— Как звали наводчиц? Приметы?!
— Машки... Моя «р» не выговаривала. Не помню, ничего не помню. Голова сильно болит... — Сергея начало тошнить.

Тонко-тонко-тонко, совсем тонко, уже тоньше нельзя! А сейчас толсто, всё толще, не умещается в голове! А, противно, всегда так, с детства у него, когда он болеет...
Потолок незнакомый. Нет, это совсем не домашний потолок. Да где же он находится?! Сергей поводит глазами. По всей видимости, он в больничной палате. Четыре кровати, на одной из них — он сам. Напротив — сильно забинтованный парень.
— Выспался, Сережа? — спрашивает парень.
— Откуда... ты меня знаешь? — удивляется Сергей.
— Ну ты даёшь! Весь день вчера разговаривали! — в свою очередь удивляется парень.
Потом приходит следователь — молодой, преувеличенно жизнерадостный и непосредственный, он пытается придать допросу форму неофициальной беседы. Но все вопросы, какие задаёт следователь, кажутся Сергею сплошной тарабарщиной.
Сотрясение мозга сыграло с ним ещё одну шутку — сейчас он не помнит не только самого происшествия, но и того, как вызывал милицию, как его доставили сюда, и весь вчерашний день. Память его о случившемся — словно очень-очень далекая звезда в черноте ночного неба, почти не видимая невооруженным глазом. И лишь если долго смотреть в то место, а потом отвести глаза в сторону, то покажется, что как будто что-то мелькнуло.

Сергей сам был вынужден расспрашивать следователя о происшедшем. Единственное, что он помнил, вернее, что звучало у него непрерывно в голове, но тоже где-то далеко-далеко, словно из давно забытого кошмарного, вдруг частично всплывшего сна, так это фраза: «Мони давай! Мони давай!»
Сразу за следователем пришла жена. В глазах Натальи он увидел ужас, жалость, но и злорадство. «Доходился по «кино»! Так тебе и надо!..»

Через две недели Сергей вышел из больницы. Еще на двадцать дней дали бюллетень.
Жизнь после больницы, где он насмотрелся всякого, представилась ему прекрасной. Оказалось, что можно быть счастливым просто так, просто оттого, что видишь солнце, дышишь воздухом, пьешь чай на кухне, проверяешь уроки своего ребенка, беседуешь о пустяках с женой. Наташа понимала его, и было хорошо, почти как в первые годы женитьбы.
И еще Сергей написал картину. Маслом. Писал не кистью, а пальцами — как Леонардо да Винчи. Дочку за выполнением ypoков. За письменным столом. Она сидит в профиль, чуть-чуть высунув от старания кончик языка, склонив голову, нарядная, в белом фартуке, с белыми бантами.
Он сделал из тонкой листовой латуни рамку-чеканку с цветочным орнаментом — и повесил картину в зале. Тёще картина понравилась, она выпрашивала её — внучку она любила, этого у неё не отнимешь, — и Сергей пообещал ей нарисовать ещё лучше.
Двигалось полным ходом следствие. Через месяц нашли каким-то образом «машек». Следователь обошёл вместе с Сергеем ближайшие от квартиры Никитина рестораны.
Зашли и в «Арагви». Одна из официанток, молодая, красивая, с нежным белым лицом и мягкими детскими руками, узнала Сергея и даже назвала его по имени. «Да, был он и ещё один, высокий. Да, заказывали водку и бифштексы...» — рассказывала она следователю и как-то пристально и странно смотрела на Сергея. Ему даже стало неловко, и он дважды поправлял прическу. А она всё смотрела... Но он ничего не помнил и так и ушёл, чтобы никогда не вспомнить ни тот вечер, ни то знакомство с этой милой женщиной и их откровенный, обещавший совместное будущее, разговор. А она ему ничего не сказала...

Девки в конце концов выдали преступников, и их задержали. Приезжие из одной южной республики. Но выдали как-то хитро, ничего не утверждая. Впрочем, Сергею ход следствия никто не докладывал, и ему оставалось лишь самому предполагать. И тут следователь допустил, наверное, ошибку. Сначала он устроил Сергею опознание девиц. Но зрительную память, как и всякую прочую о том вечере, ему отшибли напрочь. Потом состоялось опознание преступников, и их он, разумеется, опознать тоже не смог.
И преступники сообразили. До этого напуганные, один даже уже почти был готов «расколоться», они отказались и от тех малых признаний, что успели сделать, повели себя нагло и уверенно. Улик пока не было никаких. Через три месяца предварительного заключения дело пошло к тому, чтобы выпустить их на свободу.
Состоялась у Сергея и встреча с женой Стаса, Люськой. Хорошо, что дома он был один... Он не сразу узнал её: растолстела, обрюзгла. Она требовала от него подробного рассказа, хотела жаловаться в высшие инстанции. Она не верила, что он ничего не помнит. В конце концов, довела себя до истерики. «Вы подонки!! Подонки!! Вы с бабами были!» — кричала она, как будто что-то можно было изменить.
На работе у Сергея тоже произошли перемены. Копёр поставили на ремонт в завод, а команду расформировали — кого куда. Сергей пошёл на морской буксир, с которого когда-то начинал здесь, правда, уже не матросом, а мотористом. Работа сутки через трое, но тут было тяжелее. Буксир трудился как пчёлка. Ночью можно было поспать часа три, но не спалось Сергею в последнее время даже дома, а на работе вообще не мог глаз сомкнуть. И голова стала болеть. Последствия сотрясения мозга. Врачи его предупреждали и на ночной работе трудиться не советовали. Он приходил домой, весь день спал, самочувствие кое-как восстанавливалось на вторые-третьи сутки после работы.
Зимой Сергей купил всей семье лыжи и прочую соответствующую экипировку. Они совершили несколько походов за город: учили дочь кататься на лыжах.

А к весне что-то опять стало с ними происходить. Потихоньку испарялась, испарялась и растаяла совсем радость от встреч, от пребывания вдвоем в одном времени и пространстве. Исчезли даже формальные поцелуи в щёку, когда он уходил на работу или возвращался.
Опять он начал делать постоянные замечания по различным мелким поводам жене и дочери, и они снова обособились в свою отдельную группку. К нему вернулась прежняя раздражительность, а к ней — тяга бродить по магазинам и разглядывать дорогие вещи: шикарные хрустальные люстры, толстые тяжёлые ковры...
— Слушай, если бы ты могла обладать всем-всем, что пожелаешь? Думаешь, была бы счастлива? Наоборот, тогда вообще уж никакой цели...
— Хватит! Замолчи! Оправдываешь свою лень! Мог бы и устроиться, подработать! — заорала она в ответ.
И он, чтобы доказать себе и ей, что не такой уж тунеядец, устроился в аптеку рядом с домом. Рабочим на полставки. На пятьдесят рублей. Исчезло его свободное время. После основной работы приходил домой, спал часа три и шёл в аптеку. Но недолго он там проработал. Однажды, неся перед собой стопку коробок с лекарствами — разгружал машину, — он столкнулся с бывшей одноклассницей. Когдa-то, когда она училась в университете и работала ночным сторожем, дороги их случайно, но часто перекрещивались, и при встречах они тепло и подробно вели дружеские беседы. Потом он слышал от знакомых, что после университета она высоко взошла по служебной лестнице, ездила в заграничные командировки.
Сейчас она удивлённо взглянула на него, на линялый халат и прошла мимо, не поздоровавшись. И Сергей на второй день после этого уволился из аптеки. Не потому, что ему стыдно стало. Да чихал он на таких одноклассниц! Уволился принципиально. Лучше сидеть без денег, чем вкалывать на унизительных работах за гроши.

Не раз он подумывал вернуться на стройку, работать по специальности. Город рос, расстраивался, появлялись всё новые и новые типы красавцев домов — и без его участия. Жена и дочь наперечет знали здания, которые он строил. Он им сто раз показывал. А про один гастроном так и говорили всегда: «Тот гастроном, что папа строил».
Когда-то он пытался словчить, выкрутиться из одной маленькой зарплаты, придумал две работы — основную и по совместительству. Алименты платил только с основной. Тогда его не мучили угрызения совести. Он просто вил гнездо, обеспечивал новую семью, выживал ни о чём не задумываясь.
И избыток свободного времени — не такая уж безопасная штука. Мышление материально и должно давать всё-таки материальные результаты. Нельзя гонять мозг вхолостую. Нужно работать, работать, работать каждый день! Но как трудно распрощаться со свободным временем, если к нему привык!
А пока...

В свободное время Сергей ставил пластинки или магнитные записи квартета «Битлз» — музыку своей молодости. Иногда он подходил к зеркалу и долго разглядывал лицо. Или лежал на кровати, всматриваясь задумчиво в потолок.
Наташа приходила из библиотеки, приносила с собой пачки журналов. — «Смену» и «Огонёк». Уложив дочь спать, ложилась сама и читала детективы «с продолжением».
— Ну как же можно всю жизнь потреблять такое чтиво? — возмущался Сергей.
— Это моё личное дело, — парировала Наташа.
— Нет, это не твоё личное дело. У тебя растёт ребёнок, которого нужно воспитывать, — пускался Сергей в длинные рассуждения. Своими продолжительными монологами он пытался переделать жену по подобию своему. Но она не слышала его. Ему было бы проще разговаривать со стеной, потому что стена не кричала в ответ: «Хватит! Надоело! Нудно!»
— Ты ничтожество! Ничтожество! — проорал он ей однажды. Не в первый раз он уже пользовался этим словом в ссорах с ней, но в этот раз как-то по-особенному жестко выделил его.
— А ты кто? — Сказала она в ответ совсем по-детски беззащитно упавшим, поломанным голосом и вдруг бросилась на кровать и заплакала, зарыдала громко, со всхлипами. Такое с ней случилось впервые.

— Ну почему, скажи, почему я ничтожество?! — Спрашивала она сквозь всхлипы.
А он сидел на стуле, ему было страшно неловко и стыдно тоже впервые вот так сильно за всю их совместную жизнь. Она плакала, а когда плачешь — легче. Он заплакать не мог. Сидел, как будто сам себе в душу наплевал. Да так оно и было. Хотелось подойти, пожалеть, извиниться, но не подошел.
— Прекрати истерику, — сказал чужим противным фальшивым голосом.
И вот однажды в мае, в тёплый, почти летний вечер, Сергей, подтянутый, стройный, с юношеской фигурой, замазав косметикой прибавившиеся морщины, пригладив и припрятав седину на висках, в ещё хорошо сохранившемся, почти модном, серого цвета плаще, в таких же, под плащ, брюках, нагнулся в прихожей и зашнуровывал свои ещё не очень старые кожаные коричневые туфли. Он собирался в «кино»...

Запах обуви, стоящей под вешалкой, и кусок серой, пыльноватой стены возле двери показались ему чем-то недавним, знакомым. Да-да, вот так же казенно-неуютно пахли дерматиновые кресла в суде и была нудная пыльная стена и серые лица убийц Стаса... И продажная судья, выпустившая их на свободу...

Наташа стояла на кухне. «Уйдёт — разведусь! Завтра же соберу вещи и уйду к маме, — подумала она как-то чётко и суеверно, хорошо осознавая, что да, так оно и будет, она выполнит эту свою безмолвную, давно выношенную и приготовленную на подобный случай клятву. — Иди, иди!» — мысленно подгоняла она, перекладывая ответственность своего решения на мужа.

Сергей завязал один туфель и принялся за второй. К нему подошла дочь, остановилась рядом и молча смотрела, что-то предчувствуя. Наташа из кухни выглянула на согнутого мужа, на дочь, и вдруг горячая, захлестывающая волна обдала её всю, до какой-то болезненной вибрации каждой клетки. Стыд, жалость к одиннадцати прожитым годам, к своей молодости и ещё к чему-то необъяснимому, хрупкому, но слишком дорогому, бесценному, что может вот сейчас, сейчас разбиться, исчезнуть навсегда! И она будет тому виной.
«Что же это я!? Что же... Ладно, пусть мы роботы, как он говорит. Пусть он умный, а я дура. Пусть всё относительно...»
Ей почему-то вспомнились сейчас Арсентьевы, в тот день, когда они парили над землёй, взявшись за руки...
Она подошла к мужу. Он уже выпрямился, справившись со шнурками.
— Помнишь, я тебе говорила про Арсентьевых... У которых много детей? Я их сегодня встретила. — Она сместила этот день во времени, перенесла его на полгода. Да какая разница, главное, что это было!

Наташа сбивчиво рассказывала, как она их увидела, как они шли, какие у них были лица. Она пыталась этим рассказом, так же как он своими недавними монологами, что-то сдвинуть в нём, подействовать на него так, чтобы он понял и её и ещё что-то, чего она не могла объяснить обыкновенными словами.
И Сергей её понял. Но рассказ не произвёл на него впечатления. Мало того, ему по-мальчишечьи захотелось даже зло подшутить, подковырнуть её, обидеть.
— Программа на размножение у человечества уже закончилась. Сейчас программа на умных, — сказал он. Он хотел добавить что-то ещё, покрепче, добавить и эффектно уйти, хлопнув дверью.
— Может быть, — тихо ответила Наташа и опустила глаза. - Н о о н и о ч е н ь с ч а с т л и в ы...

Он взглянул на лицо жены, фиолетовое от лампы дневного света, на чернеющие уже от возраста веки с синими прожилками, на погрубевшие, с извилинами вен, руки.
«А я несчастна! Я несчастна! Несчастна!» — Неслось совсем другое эхо от её слов из углов прихожей.

Пространство квартиры за спиной Наташи вдруг напряглось и замерло, зазвенело кромешной тишиной. А потом что-то там зашевелилось, задвигалось, словно из небытия поднимались бестелесные призраки и вставали рядом с женой. И Сергей узнавал в них себя, Наташу, дочь, знакомых, друзей, родственников. Они молча стоглазо глядели на него.

«А как же мы?! Что же — всё было зря?! Мы жили по законам общества и традиций. Но мы и импровизировали, творили. Пусть мы повторяли то, что до нас совершили миллиарды других, но ведь что-то, пусть малое, мы создали своё, только своё. Свой мир. В этих стенах мы плакали и смеялись, отмечали праздники и мечтали. Мы жили. И что же? Зря? Все зря?!»

Сергей встретился со взглядом дочери. Она покалывала его своими чёрными умными девятилетними глазёнками. «Куда ты, папа, зачем?»
Он положил руку на её мягкие светлые, пепельные волосы.
— Ну что стоишь, жительница третьего тысячелетия? Одевайтесь. Пойдем, подышим...