Александр Самойленко 12 страница

В конце концов, чтоб упорядочить ситуацию, главари перевели своего генерала ФСБ в другую область, у губернатора осталась его доля: часть флота и акции уникальных рудников – никель, олово, серебро, золото, платина, самоцветы, уран…
Правда, хозяйство края развалилось настолько, что все, кто имел хотя бы малейшую возможность выехать за его пределы, выехали, а министерству по Чрезвычайным Ситуациям пришлось за десять тысяч километров, из Москвы, на самолетах доставлять батареи отопления, трубы и бригады слесарей – чтоб оставшееся население не вымерзло.
Губернатора кремлевские друзья пересадили в Москву – заведовать всей рыбой страны, а его дальневосточная собственность, на сотни миллиардов долларов, украденных у народа, продолжает работать на него, вплоть до многочисленных публичных домов, устроенных неофициально в его личных казино, ресторанах и кинотеатрах…

А п о л к о в н и к ФСБ Красных… Поскольку он работал в противоположном губернатору лагере, поскольку он без разрешения губернатора отхватил маленький, но жирненький кусочек – рыболовецкий траулер, то однажды полковник Красных, возле входа в свой новый трехэтажный коттедж, входа, выполненного эдаким римским классическим портиком – с колоннами, с аркатурной массивной бронзовой расписной дверью… Полковник Красных в свое лицо, еще весьма молодое, с обманчивым выражением благородства и честности, еще довольно симпатичное лицо, хотя уже и начавшее расплываться – от деликатесов, прямо в это лицо полковник получил целых семь пуль.
Возможно, он слишком много знал, и по заданию начальства его убил коллега-фээсбэшник. Или кто-то из малинника посчитал, что рыболовецкий траулер ему нужнее и полковник Красных замочило какое-нибудь узколобое наёмное ублюдочное ничтожество за сто долларов. Кто знает? Ведь в каннибальской стране заказные убийства не расследуются. Кто ж их будет расследовать?! «И убийц убийцы ищут – потому и не найдут…»

Фу! Как тошнотворно писать о неполноценных, о ходячих желудках! Однако я, автор, не мог не почтить память о подполковнике Красных или как его там, вставанием. Ибо эти подполковники украли у меня лучшие бесценные годы творчества, подселив в квартиру ко мне своих дебильных сотрудников…
Пожалуй, уважаемый гипотетический читатель, пора размягчить текст и рассказать анекдот – настоящий, актуальный в России конца двадцатого и начала двадцать первого века, из тех, что не публикуют продажные трусливые СМИ, а исподтишка размещают фиги власти на безымянных сайтах в ИНТЕРНЕТЕ…

А Н Е К Д О Т.

Чем дольше у власти фокусники, тем больше вокруг клоунов.

НОВОРУССКАЯ БЫЛИНА: В общем, стрельнул Иван, как полагается из лука, чтоб, жену себе найти. Ну и пошел её искать.
А стрела, как полагается, в болоте торчит и рядом, значит, лягушонка-царевна сидит – счастли-вая такая, рот до ушей. Дура. И молвит Ваньке: - Я бы, па-нимаешь, Ванюша, всей душой, с тобой бы пошла, но боло-то, типа, приватизировано. Короче.
И точно. Прибежали секьюрити – с ножами, кастетами и пистолетами. Стрелу Ванюшкину выдернули, поломали, Ваньке толчунов надавали…
Болото-то и всё, что в нем шевелится, приватизировал то ли экс-мэр, то ли вице-губернатор. В общем, еще тот братан…
Короче, попользовался лягушонкой этот то ли мэр, то ли губернатор, и продал ее то ли в Турцию, то ли в Грецию – для интимных услуг…
А Ванька спился, ссучился и пошел пахать на этого самого братана. Охранять это самое болото.
Там и утонул.

Какой-то невесёлый анекдот получился.
Ч е м с м е ш н е е с т р а н а – т е м г р у с т н е е н а с е л е н и е. И анекдоты…

Э К С П Е Р И М Е Н Т.

СП0Р.

Только научившись видеть вещи такими, каковы они есть,
мы осознаём, что они совсем не такие.

Среди окололитературных обожательниц встречаются иногда умные, иногда – красивые, хотя, те и другие – жестокие графоманки, ничего не понимающие в мужской литературе! К тому же, они слишком молоды, а у меня уже нет впереди предстоящих наивных лет, цементирующих любовью, дружбой, ссорами и лишениями, самой жизнью две души в одно неразъятное целое.
Впрочем, полное отсутствие белковой пищи в детстве и юности селекционировало из меня эдакое марсианское мужское существо без возраста. В свои под сорок выгляжу на пятнадцать лет младше и, говорят, неплохо.
Эдакий юный наивный мальчик, перенасыщенный пубертатностью! Наэлектризованные младые неизрасходованные девичьи тела буквально липнут ко мне во всех транспортах и пешеходных променадах.
Обманываются, дурочки, летя на мой псевдоогонь, на угасшую мужскую силу, на псевдоюное лицо, под которым – мозг старика-гения.
Мозг, сочинивший пять книг – со сложнейшими текстами. Только афоризмов около трёх тысяч! Самый сложный жанр, доступный единицам. Жанр гениев-стариков...

Да, внутри я уже давно старик. Сердце, мечтавшее объять всё и всех, такое же псевдоюнное как лицо, также не выросшее, истощенное и больное – от неполноценного питания в неполноценней стране – уже не может и не хочет впустить в себя какую-то одну женщину.
Моё же собственное творчество превратилось в моего Пигмалиона, который размял старую глину – меня прежнего, и слепил нечто совершенно новое, незнакомое.
Воистину: Self made man! (человек сделавший себя).
Я мог бы использовать свою обманчивую внешность и броситься
в этот бездонный омут странных примитивных наслаждений, которые так ценятся нами тогда, когда ничем другим мы не владеем. Я так и делал в молодости. Сейчас, когда это лицо, притягивающее к себе юных дам, вот-вот начнет катастрофически стареть, когда сказочный предстоящий слой лет почти исчерпан, казалось бы – лови момент!
Но я подавлен какой-то необъяснимой ответственностью за свой, пусть и невидимый, возраст, за прошлый опыт, за свою нынешнюю, оторвавшуюся от живого, мудрость.
Действительно: Есть время раскрывать объятия, и есть время уклоняться от объятий.
Есть время верить во что-то, и есть время понять, что всё и все – кратковременная иллюзия, дорога в никуда. И даже процесс творчества – наслаждение, выше которого ничего для нас в этом мире нет – тоже одна из иллюзий. Вдохновение – обман, наркоманящий мозг: непознаваемая фантастическая машина, впрыскивающая сама в себя морфин...

Редкие мгновенные связи приносят лишь некоторое физиологическое облегчение, но одиночества не разрушают, наоборот, после того, как мираж веселого ночного бала растворяется, я остаюсь в еще более безмолвной ледяной пустыне.
Я умудрился пережить самого себя, став много старше своей внешности. Иногда мне удается обмануть этот гениально-глупый набор костей и мышц: на бумагу, на бумагу, на бумагу – чувства, мысли, желания, тестостерон!!!
Эта моя вторая жизнь, жизнь волка в овечьей шкуре, жизнь мудреца в личине юноши – началась давно. Неоднократно я возвращался мысленно к началу, когда мой генетически запрограммированный Пигмалион стал лепить из меня нечто новое: неведомо-загадочное и пугающее.
Я пытался анализировать себя до самых скрытых и скрываемых нюансов психики, уже вполне осознавая, что то, что мы называем «психикой» – н и ч т о, непознаваемый туман, растянутый по бесконечности...
Мне п р е д о п р е д е л е н о было написать то, что я впоследствии написал, и подсознание, которое знает всё об этой Вселенной, сознательно толкнуло меня на тот эксперимент – ради моего будущего творчества...

М ы в о о б р а ж а е м, ч т о и г р а е м в в е щ и, а э т о в е щ и Б о г а и г р а ю т в н а с.

Светка не верила в мой литературный дар. Она считала меня слишком наивным, нехитрым, не способным к жизненному успеху. Ох уж эта моя обманчивая внешность!
«Он по-детски верит в справедливость, чересчур идеализируя людей. Даже если он и научится писать, то никому не сможет доказать этого, не сумеет завести нужных знакомств. Люди таковы, что верят не столько таланту, сколько высоким рекомендациям, связям, внешнему виду в конце концов: солидности, металлу в голосе, твердости взгляда. Сколько бездарных дураков процветают, выдавая свой жирный живот за талант! А у Сашки всего этого нет!» – Так думала она.
Ей трудно было бы высказать всё это словами, но так она ощущала, потому что очень хорошо знала своего мужа.
Так ей казалась...

Кроме того, я давал читать ей биографии писателей. Достигали материальных вершин лишь единицы! И как, какими лишениями, в каком возрасте!
«Писатели, что монеты – чем старее, тем дороже». Конечно, полно и посредственностей, но я-то хотел добиться слишком многого. А когда это будет? Ей надо жить сейчас, реально, пока молода, а не какими-то неясными расплывчатыми надеждами на будущее...

Да, я знал ход ее мыслей в отношении моих литературных планов. Но не пытался ее разубеждать, пошучивал, посмеивался и ни разу не показал ей свой н а с т о я щ и й уровень интеллекта, с тоскливым сожалением осознавая, что моя избранница н и к о г д а не сможет подняться ко мне – даже на одну ступеньку из тех тысяч, что н а в е ч н о разделяют нас и заставляют меня тщательно скрывать свое одиночество в ее присутствии...

Она считала меня неспособным управлять людьми в своих целях, дергать их за уязвимые ниточки. А я полагал подобное занятие слишком примитивным для себя. К тому же, мое воображение моментально, наперед, проигрывало предстоящую ситуацию. Я становился на секунду тем, чью волю мне предстояло подавить, и ощущал вдруг чужую неловкость, некомфортность. И сам превращался в подавляемого. Я краснел, мямлил, перевоплощаясь в просителя там, где нужно твердо требовать, и видел себя со стороны чужими глазами: робкого, стеснительного, с которым можно всё. И чем отчетливее я себя представлял таким, тем более соответствовал в действительности своему воображаемому образу.

В с ё, ч т о п р о и с х о д и т в о к р у г н а с – п р о и с х о д и т в н у т р и н а с.

Но однажды я услышал внутри собственного черепа тяжелые удары долота – это мой включившийся в час икс робот-Пигмалион рушил мое старое ego (Я –Лат.) и вырубал новое. Как-то он, как бы случайно, отодвинул мешковину, прикрывавшую мое нынешнее сотворяемое тело, я взглянул и ужаснулся, увидев себя, будущего монстра с бесконечной силой воли! Увидел и своих первых жертв: десятки, сотни редакторов, цензоров, партийных кураторов по идеологии...
Какими же слабаками они оказались! Впрочем, как и всякая бездарность. Сначала они были сильнее меня, потому что их было слишком много. Годами они запрещали мои книги к изданию. Но моя воля быстро крепла, превращаясь в гипнотическую. В конце концов я научился подавлять психику, практически, любого человека.
Если же мне встречался в той или иной ситуации равный, например, прожженный уголовник или убийца-мент, извращенная сила воли которых закалилась в диких преступлениях, то наши психики отталкивались, мы видели обоюдные равные силы и возможности воздействия на других, и мирно расходились.

А я через бумагу стал входить в массовое сознание сотен миллионов граждан. Я стал раскачивать их спящее сознание, раскачивать, раскачивать:

Ч е г о н е л ь з я с д е л а т ь з а д е н ь г и – м о ж н о с д е л а т ь з а б о л ь ш и е д е н ь г и.

Это о советских взятках: в райкомах, гостиницах, такси, где угодно.
Мне не нравилась та страна. То СССР. Очень не нравилась. Некоторым редакторам с их грошовой зарплатой – тоже. Но они, бездарные, не могли воздействовать на чужую волю. Они могли выполнять только мою. Печатать. Озвучивать.

А ч е г о н е л ь з я с д е л а т ь з а б о л ь ш и е д е н ь г и –м о ж н о с д е л а т ь з а о ч е н ь б о л ь ш и е.

Это о крупных ворах из Центрального комитета КПСС и Политбюро. Я, как и большинство, ничего не знал об истиной сущности кремлевских старперов.

В с ё з н а т ь н е л ь з я, н о о м н о г о м м о ж н о д о г а д ы в а т ь с я...

Я раскачивал сознание-лодку. И дерьмо в конце концов вывалилось. Но не утонуло. Как и всякое дерьмо...
Пошли мои листовки, безымянные, многомиллионными тиражами, всё с тем же воздействием на массовое биополе: «Да здравствует это! Долой то!»
Вот тут-то и произошел фокус, который такие как я, не учли: мы столкнулись с сильной преступной волей дерьма. Оно всплыло и залезло на свое старое засиженное место, став еще более мерзким и вонючим. На этот раз оно в открытую прихватило гигантские природные ресурсы в личное пользование.
Одно дерьмо, постарев, ставило вместо себя другое, молодое. А взамен н а ш е й постаревшей ослабшей воли не пришел никто...

Бедная-бедная Светка, моя первая невинная жертва! Много лет она прожила рядом со мной, не подозревая, с каким чудищем (или чудовищем?!) её свела судьба!
В самом начале я пытался подтягивать ее к себе, но быстро определил границы ее возможностей, и старался не показывать своих. Да и глупо было бы требовать от нее большего: женщины, за редким исключением, живут лишь настоящим, верят только конкретному, так уж они устроены, таков, наверное, инстинкт материнства.

Всегда найдётся женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие.

Впрочем, этим самым «инстинктом материнства» многие женщины пытаются оправдать свою жадность, потрясающие мужчин подлость и неверность, мелочность-ничтожнсть-глупость-продажность и... даже – о, парадокс! – отсутствие, как такового, самого инстинкта материнства!

Зачем же я пошел на тот эксперимент? Конечно, мне были обидны ее сомнения относительно моего литературного дара. И я решил доказать ей –наглядно! – на что я способен. Но в большей степени, разумеется, доказать себе!
До сих пор я писал простенькие, вполне графоманские вещицы, ожидая своего полного созревания, мужского христового возраста, концентрации таланта, пока же я еще только предугадывал свои будущие способности, собирая незаметно для самого себя в невидимую копилку какие-то миги, регистрируя едва уловимые сквознячки полумыслей-полуощущений – своих и чужих.

Пока я еще входил в телепатическую связь со своим Пигмалионом, готовым вот-вот включиться и начать создавать из меня робота-писателя, превращая мою жизнь в ту фазу, ради которой я был послан Создателем в этот призрачный видимый мир...
Я поспорил со Светланой: смогу так описать ее один день, что она поверит в мои способности. Да, всего лишь один день ее жизни, но если я напишу неправду, то есть, плохо – она сразу же увидит, потому что себя-то она знает лучше, чем я её.
Э-эх, наивный, молодой глупый! Можно быть гением всей солнечной системы или даже Вселенной: в музыке, живописи, литературе – пусть и не признанным, но вот же результаты! Ты только взгляни, оцени, ведь не настолько ты глупа?!
Но если: У тебя маленькая зарплата и ты работяга, если ты не всегда удовлетворяешь ее в постели, если... Да мало ли! Она и не взглянет на твой роман, картину, не станет слушать твою симфонию. Потому что считает: раз это твое творчество нигде не печатают, не показывают, не слушают (а если даже иногда что-то по мелочам и печатают, показывают, слушают, но слишком мало платят!), значит, ты валяешь дурака, уходишь от действительности и компенсируешь этим дурацким домашним творчеством все свои «если»...

Настоящие творцы всегда фатально одиноки, даже те, кто как будто более-менее счастлив в семье. Они стремятся объясниться в любви всему человечеству, но не умеют или не хотят снизойти до одного-единственного, самого близкого существа. Они, лаская бумагу своими мыслями и чувствами, пытаются осуществить на ней то, что им плохо удается в реальности.
Устами своих героев они страстно и проникновенно объясняются в любви своим возлюбленным, но те, настоящие, из плоти и крови, презрительно отворачиваются от исписанных листков, не читая их.
«Что может написать этот обыкновенный, до мелочей знакомый человек, не побрившийся сегодня, с растрепанными волосами, в мятой пижаме, раздражающе-нудно прихлебывающий чай? Лишь свое ничтожество возвеличивает на бумаге...» – так, очевидно, думают все жёны, которым п о в е з л о быть женами творцов... Им ли не знать собственных мужей!

И чем выше взбирается муж по невидимым изотерическим ступенькам вверх, к Создателю, чем крупнее вызревает его интеллект, чем успешнее и полнее его познания людей и собственной души, в душе жены его накапливается нечто противоположное. Необъяснимая вредная злость и зависть к тому, чего нет у нее и никогда не будет.
Ревность к этой пустой белой бумаге, которая непреодолимо пролегла между ними! Бумага, бумага, бумага! Он постоянно ускользает от нее на бумагу, он всегда где-то в выдуманной жизни, а не с ней, ему там интересней. А она бьётся, стучится сквозь непрошибаемый тонкий белый лист к нему, в его систему фантазий, но не достучаться! Лист всё толще и непрозрачней...

Творчество – странное явление, неразгаданная дорога из Страны Чудес. Приближаясь – удаляешься.

Или всё проще? В молодости мы замечаем необыкновенные глазки и ножки, мы женимся, но проходят годы, симпатичные, но в общем-то, оказывается, совершенно случайные ножки топают по широкой проторенной дороге бессмысленного потребительства, а нам, творцам, нужно решать: следовать ли за ними или, все-таки, окончательно свернуть на мало изученную тропку творчества?
Действительно:
Всегда найдется женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие...

Итак, мы поспорили! Назад отступать мне было уже невозможно. Да я и не собирался. Я был уверен в своих силах. Я знал, что могу, но что я д е й с т в и т е л ь н о могу – это мне еще предстояло узнать. Открыть тот черный ящик, наполненный неизвестностью...

Г о л о в а – ч ё р н ы й я щ и к, к о т о р ы й н е в с е г д а с в е т л ы й.

В это описание одного дня собственной жены я втиснул всё её реальное и виртуальное существование и, конечно, всё собственное литературное Естество, на которое тогда был способен! Именно это мое произведение в жанре прозы и сделало меня писателем, потому что...
Эй, начинающие литераторы! Вы прочтете эти строки когда-нибудь.
Habent sua fata libelli (Лат.) – Книги имеют свою судьбу.
Сейчас я открою вам большой секрет: к а к с т а т ь г е н и е м! Или, хотя бы, как написать пусть одно, но гениальное произведение, чтоб гордиться, доказать прежде всего самому себе, выражаясь этой американо-интернациональной сакраментальной фразочкой: Я СДЕЛАЛ ЭТО!

В двадцать я написал первый фантастический рассказ. Графомания! В двадцать три – второй. Чушь! В тридцать – изобрел несколько десятков афоризмов и юморесок. П о ш л о! Всесоюзное радио СССР – триста миллионов слушателей! Журнал «Крокодил» – шесть миллионов тираж четыре раза в месяц! Журнал «Юность» – пять миллионов! «Литературная газета» – пять миллионов!
Вдохновленный, по ночам, после работы засел писать прозу. Первая повесть – графомания! Вторая – еще хуже!

Чёрт! Чего не хватает?! С пяти лет прочитал тонны-километры литературы. К четырнадцати годам – вся доступная мировая классика, наизусть – афоризмы Оскара Уайльда! Что еще надо?! Вот слова, вот знаки, вот ум – собственные афоризмы подтверждают... Но как стать талантливым?!
Вот же, я чувствую, этот шар, блистающий, притягивающий, но невидимый, висит на волшебном крюке – шар гениальности: нужно лишь что-то чуть-чуть понять, что-то чуть-чуть уловить; что-то чуть-чуть повернуть в своем мозгу – фантастической машине времени-пространства, и тогда – только протяни руку – он твой!

А теперь, дорогие собратья по литературному несчастью, обещанный секрет: чтобы в этой иллюзорной бессмысленной жизни на мгновенье прикоснуться к Высшему Разуму – нужно попытаться мыслить с высоты Этого Разума, а не дождевого червя, копошащегося в грязи. И еще – поскольку речь идет о литературе – нужно найти такой объект, вдохновивший на творчество, который бы о ч е н ь хотелось б е с к о н е ч н о раскладывать на атомы, электроны, кварки... Вот и весь секрет.

В ж и з н и в с ё п р о с т о – с л о ж н о т о л ь к о в о в р е м я э т о п о н я т ь.

Итак, в этот «один» её день я втиснул всю её жизнь. Такую композицию я задумал сразу же. Я много знал о ней документального: фотографии её детства, её родителей и деревенский дом, школу, в которой она училась. Кое-что она рассказывала о себе сама.
Я, постоянно забывавший дату ее рождения, автоматически улавливал и запоминал такие крохотные детальки из ее психики, на которые она не обращала внимания, но которые сообщали о ней гораздо более, чем сами ее рассказы.
Я раскопал весь фундамент ее детства, все её шалости и фрейдовские грешки... О юности её тоже многое знал. Мы познакомились, когда ей исполнилось только девятнадцать. Я писал и писал, логически и воображением продолжая её детские черты, экстраполируя их в юность и добрался до тех её младых лет, неприятно поразивших, потому что там не было меня, но были другие...
Но дальше, дальше! Я дописал до настоящего. Самый известный период. И самый таинственный...
Кто она?! Из чего сделана?! Почему именно она, а не другая?! Зачем мы вместе?! И что такое – это странное существование р я д о м, эта жизнь, я сам?! На каких неведомых небесах планируются события, браки, рождения, смерти?...

П О Ч Е М У В С Ё П Р О И С Х О Д И Т Т А К, К А К П Р О И С X О Д И Т?!?!

Я хотел написать так, чтоб разъять эту женщину на атомы, а вместе с ней и себя, и весь этот дурацкий театр – земной и вселенский непостижимый мир!!!
Я хотел создать гениальный гипнотический текст, ввести её сознание в своё, смешать два биополя, сделать их единым!
Я сам не знал, чего я хотел...

М ы п о з н а ё м В с е л е н н у ю, к о г д а п о з н а ё м с е б я?..

Я понял, что мне не хватает многих специальных знаний. Я приостановился. Черновики забирал с собой, когда уходил на работу –чтоб она не прочитала раньше времени.
Для начала я нашел справочник практикующего врача, из него узнал, например, что если человек выглядит моложе своих лет, значит, он не здоров. Если старше – тоже. Выяснил, как по суставам и половым органам можно определить, что мужчина развивается по женскому типу, у него неправильный набор хромосом, или, наоборот, женщина по мужскому.
Изучил все половые извращения и психические болезни.
Прочитал и удивился: как еще наивна медицина! И вместе с ней – человечество. Как четко разграничили: шизофреники, параноики, то, сё... Но природа неисчерпаема и бесконечна – редко выдает подопытных кроликов в таком чистом, разграфленном в справочнике виде. В каждом нормальном – бездонная мешанина! Уродливого и великого, низменного и высочайшего. Разве человек не бесконечная загадка – хотя бы для себя, которую, наверное, не отгадать никогда?
Ибо Те, Кто нас придумал и воплотил, гениальны настолько, что о б о в с ё м позаботились, и о том, конечно, что бы мы, их создания, знали с в о ё м е с т о и не выползали из пределов сконструированного для нас мирка...

Я побегал по библиотекам, покопался в новейшей литературе по психологии. Увидел: уровень значительно выше справочника. Здесь, как и в искусстве, есть графоманы-коньюнктурщики и истые работяги-ученые, фанатики Вселенной: ведь знают, что ничего, в сущности, не знают и не узнают н и к о г д а не то что ВСЕЙ ПРАВДЫ, а даже её ничтожнейшей части! Но продолжают копать, бросают свою жизнь на этот бесконечный алтарь познания...
А тогда я добрался до гипноза. Но к подобным текстам меня не допустили. Не положено. И я пошел другим путем. За триста километров от города, в глухой деревне Прохоры, я по слухам нашел бабку-знахарку, последнюю из «могикан».

ЗНАХАРКА.

Всё, что существует – существует в существующем, всё, что не существует – существует в несуществующем.

Из очага цивилизации, краевого центра, города с населением миллион жителей, я добираюсь до деревни почти сутки. Бессонная ночь в вагоне заштатного поезда – с пьяными перекошенными рожами, матами, гитарами, блатными песнями, картами, угрозами и стычками, готовыми вот-вот перейти в поножовщину... Поезд в дикое прошлое цивилизации – в реальное настоящее советской провинции.

К а ж д о е в р е м я д и к о п о - с в о е м у, т о е с т ь, ц и в и л и з о в а н н о – п о - н а ш е м у...

С железнодорожного вокзала районного городка – заплеванного, залузганного, сажусь в «Икарус», автобус, как и в большом городе. Но оказываюсь в гуще инопланетян. Большинство щелкает семечки и сплевывает шелуху на пол. Лица постарше – пропитые, изборожденные порочными тюремными морщинами, равнодушно-тупые. Лица молодые –жестокие, злобные, дебильные, странно контрастирующие с более-менее современными, но грязными замызганными куртками. Им больше бы подошли шкуры.
На улицах здесь властвует закон джунглей: прав тот, у кого мощнее бицепсы и увесистей кулаки. И кулаки у некоторых молодых забинтованы и выставлены на показ: смотрите, вчера вечером я этой самой рукой крошил челюсти и ребра!

Пройдут годы, и это многомиллионное стадо горилл и свиней превратится в многомиллионную армию киллеров и холуёв. Именно их заскорузлыми руками заграничные дяди шутя приберут наши нефть, газ, золото, алмазы и всё остальное.
Я хорошо знаю этот инопланетный мир, эту начально-конечную стадию советской цивилизации, потому что каждый год меня, как и всех других городских жителей принудительно отправляли летом и осенью в колхозы и совхозы, и каждый год мы, городские, сталкивались с лютой завистью и ненавистью местной молодежи, как будто именно мы являлись причиной их нищеты, дебильности и дикарской глухой провинциальности. Каждый год нас, городских, неорганизованных, трусливых, собранных с различных предприятий, поселяемых в сараи, конюшни, палатки – обворовывали, избивали, иногда убивали.
А мы, городские, шли на необъятные поля и вкалывали по шестнадцать часов. Мы упивались натуральным ароматным воздухом, и розовели наши бледнозеленые лица. Мы с восторгом разглядывали коров и лошадей, кур и гусей. Мы до слёз умилялись какому-нибудь полевому цветку или вдруг впадали на несколько минут в экстатическую стадию «любования», приметив возле речки склоненную плакучую иву или звенящие на ветру обыкновенные заросли орешника.
А потом мы возвращались в свой очаг цивилизации и культуры – в газовый ад, в свою искусственную, зачем-то длящуюся в ограниченно-замкнутом пространстве одновариантную жизнь, в которой страшно есть магазинные продукты, пить водопроводную воду, дышать воздухом, ходить вечером по улицам, существовать на символическую зарплату,.. Но мы возвращались. Нам уже не было дороги назад, к «папуасам»...
А к весне, в каком-нибудь грохочущем, промасленном, зачем-то существующем цехе, штампующим бессмысленные железяки, или в тесной комнатушке со стрекотней пишущих машинок и вползающим в оконные щели смогом, или на больничной койке – мы восстанавливали в одрябшей памяти те несколько счастливых н а с т о я щ и х дней, тот самый безымянный полевой цветок и плакучую иву, и звенящий на ветру орешник, и пьянящий запах навоза – и нам легчало, и мы существовали дальше...

За окнами «Икаруса» – зеленые бетонные и красные кирпичные заборы. Военные части. Казармы, казармы, казармы...
«Лузгают семечки. Грязные руки в рот... Противно. Тошнит. Для
кого собираюсь творить? Для дикарей...»
На автовокзале пересаживаюсь в другой, маленький задрипанный
автобусик и вместе с бабками и дедками, с мешками, корзинами и сумками, трясусь по ухабам полтора часа до деревни Прохоры.
Человек, которому за тридцать, которому с семнадцати лет в различных отделах кадров «очага цивилизации» заполнили две трудовые книжки, человек, сменивший около сорока мест работ – в поисках нормальных условий, зарплат, справедливых начальников, но заработавший в двадцать с небольшим гастрит, а к тридцати не расстающийся с валидолом и нитроглицерином, человек, собирающийся писать для народа нетленные произведения и только что раздражавшийся от полнейшего его бескультурия и дикости, едва не обозвавший этот самый народ скотом и быдлом, куда же едет этот человек?
Пытаюсь ли я добраться до первичных, чудом сохранившихся, просмотренных и не перекрытых всезнающими и всесильными советскими начальниками истоков этого самого народа, у которого были когда-то, наверное, и культурные традиции, и обряды, и народная медицина?
У старой, слабой, скорее всего неграмотной женщины, я постараюсь поучиться магии разума, чародейству силы воли, приблизиться к первоначальной тайне человека, оглупленного бессмысленными плакатами, чтобы потом перенести эту гипнотическую народную силу на бумагу.
Хорошо бы. Но... на чудо надейся, а сам не плошай. Потому что самое большое чудо мира состоит в том, что чудес не бывает...

Ку-ка-ре-ку. Ко-ко-ко. Хрю-хрю-хрю. Еще одна цивилизация. Кажется, погибшая. Черные домики. Проваленные крыши. Вот такие «истоки». Вокруг лес, а в деревне ни дерева. Тоска. Но с воздухом. А-ах, подышать бы с месячишко!!
Озираюсь. Из автобуса в Прохорах вышли двое – я и бабка.
– Скажите, пожалуйста, где тут у вас живет... В общем, она лечит…
– А-а, баба Нюра, что ль? Знахарька наша? Во-он, милай, во-она та хата, бревном стена подпертая, сарай побелен, собака вон бегить, вишь? Дык она чичас и не всех принимат: стара, грит, стала, а...
– Спасибо. «Да-а, истоки...»
– Здрасте, баба Нюра! Можно к вам? «Какая убогость где очередь страждущих не туда заехал была бы популярной так бы не жила в загранке миллионерша бы...»
– Можно, а чего ж нельзя, можно.
«А взгляд есть, есть взгляд, ух, взгляд!» – Вот, болящий явился
к вам...
– Что ж, милок, проходь до хаты. Да не пользую я уж, стара стала, силов уж тех нетути. Издалека, милок, видать приехал?
– Да, сутки почти к вам добирался. «Какая нищета!»
– А у мене петушок да две курочки картошечки трохи накопала а курочки два яичка травка на огороде...
«Что она несет?!» – ошарашен я, но вдруг эта комнатушка с простейшей утварью, печью, табуретками, вдруг она преобразилась, предметы заизлучали что-то, поплыло сознание, поплыло, четвертое измерение... кайф... дрожь ума... и в желудке... пружина...
Я опустился на табуретку.
– А курочки яички теряют травку полю картохи немного... – большое лицо старухи приблизилось к моему лицу, глаза к глазам – вокруг и во мне самом вибрировали упругие сжимающие волны, воздух можно было трогать руками! Странный приятный пьянящий кайф усиливался, обволакивал, в желудке погорячело.
– Кушаешь плохо спишь плохо в сердце колотьё? – утвердительно скороговоркой спросила.
– Да, манную кашу... – откуда-то, как из сна, пробубнил, оттуда же, как из сна, издалека, понимая, что со мной происходит нечто потрясающее, волшебное, но, впрочем, наоборот, совсем обыкновенное, п о л о ж е н н о е, то, чего я давно ждал, когда ходил по больницам и видел тупые, равнодушные медицинские физиономии шарлатанов с дипломами.
– Это нам просто уберем сейчас хорошо кушать будешь спать крепко будешь, – бормочет она, удаляя лицо и вытягивая к моему две старческие крупные ладони.
От них идет жар, они слегка вибрируют, глаза старуха огромные
и страшные, но не пугающие, они увеличиваются-увеличиваются, и голова ее дрожит...
Я лишь на секунду, как мне ощущается, прикрываю веки, и в эту безразмерную секунду мой гастрит, мои многолетние бессонные ночи жутких работ, чефиров, подонков-начальников, подушек из промасленных телогреек, сердечных приступов – вытягиваются из меня, вытягиваются-вытягиваются-вытягиваются, и там, внутри, по клавишам, по кнопкам, по реле, по сенсорам водят нежно пальцы Бога, прикасаются к сущности программы, настраивается м о я и г р а.