Александр Самойленко 15 страница

Придут другие времена,
В которых нет нас ни хрена,
В которых прошлое смешно,
Как устаревшее кино.
И на конвейере племён,
Где миллиарды есть имён –
Уже нет наших.
Проехали. Другие тут поют и пляшут.
Девчоночки и мужички!
Не заблуждайтесь, дурачки –
На мимолётной сцене
Никто вас не оценит.
Придут другие времена –
И вас не будет ни хрена!

Поэтому, не будем терять чувство юмора даже тогда, когда мы испытываем чувство острой сатиры!
* Так проходит слава мира.(Латынь)
Но пожалуй, пора добавить в текст немного юмора-сатиры в химически чистом виде. Я только что упоминал о " квартире с подселением". Что это? Такое возможно было ТОЛЬКО в СССР и остаётся в нынешней России. Итак, правда дикой жизни в дичайшей стране, закодированаая в юмореску...

АВ-ТО-РА!

Много запатентованных изобретений на счету у социалистическо-коммунистического абсурда. Любимый дедушка Ленин ЛИЧНО придумал великолепное словосочетание – новояз: концентрационный лагерь! И тут же материализовал его: огородили колюченькой проволочкой участочек и поместили туда несколько тысяч всяких там дворян, попов, военных, инженеров и прочих интеллигентишек.Под открытым небом на сибирском морозе.
Удачненько получилось и совсем дёшево – большая экономия патронов! Два-три дня – и загончик пуст, готов для следующей партии.
Это уж немного погодя великий ученик дедушкин, отец всех времён и народов – великий товарищ Сталин, перевёл изобретение великого товарища Ленина в другое качество, стого соблюдая, разумеется, законы материализма-марксизма-энгельсизма-ленининзма-иудаизма! Это когда то самое «количество» переходит в иное «качество» - за колюченькой проволочкой, в хорошо торганизованном аду на Земле, оказались уже десятки миллионов граждан – самых лучших. Там и остались навсегда в братских могилах.
Так что какому-то там вшивому товарищу Гитлеру переплюнуть своих учителей – великих товарищей Ленина и Сталина, не удалось! Куда ему со своими всякими Освенцимами! Конечно, много там всяческого народу пожёг товарищ Гитлер, но всё-таки, как ни крути, народа чужого, не германского, не своего, то есть.
Что ещё из патентованного? Вот, ДВОЕМЫСЛИЕ, например. Знаменитое оруэлловское. Ну, это уж позже, позже. Ведь нужно было сначала пройти стадия хотя бы ОДНОМЫСЛИЯ. Да, это уж потом «каждая кухарка» - или, пусть каждая тысячная, дошла до «двоемыслия» у себя на кухне, на пустой, посылая проклятья в адрес «великих» товарищей Ленина, Сталина и очередного самоизбранного великого…
А что ещё из величайших мировых комдостижений? Колхозы? Совхозы?
Колхозы-совхозы – это организации, которые должны были выращивать всяческие сельхозпродукты. Так великие товарищи задумывали.
Но поскольку великие руководящие товарищи физически уничтожили несколько миллионов НАСТОЯЩИХ крестьян вместе с их детьми, то выращивать сельхозпродукты было в общем-то некому. И поэтому каждый год со всех многочисленных военных заводов и со всех многочисленных НИИ, военных научно-исследовательских институтов, то есть, каждое лето-осень на поля сгоняли сотни тысяч рабочих и учёных.
Но что взять с рабочих и с НИИ!? Поэтому и пожрать в СССРе и не было НИИХРЕНА!
Зато были очень ВУМНЫЕ лозунги – по всем обшарпанным стенам и заборам: «Народ и партия – едины!», «Партия – наш рулевой!»
И нарулили эти долбанные рулевые так, что самые ничтожнейшие продукты и товары стали распределять по карточкам! А многочисленные советские заводы продолжали гнать утильтовары в миллиардных утильколичествах, нге соблюдая собственные же законы марксизма-энгельсизма-ленинизма: так никогда и не перешло совколичество у т и л я в мировое к а ч е с т в о т о в а р а.
А ещё: больницы для народа, где лечились самовнушением и выживали сильнейшие…
А ещё: армия, где многочисленные солдаты насиловали и убивали друг друга в мирное время.
А ещё: нищенская зарплата, на которую нельзя было купить ни квартиру, ни машину, ничего!
А ещё: КГБ везде, и во всех редакциях липовых журналов и книжных издательств…
А ещё: дурдома, где совершенно психически здоровых людей закалывали насмерть – чтоб не смели думать по-своему, не так, как приказывают великие руководящие товарищи…
А ещё… Да всего не перечислишь и всё это было известно всем, кому «повезло» присутствовать в данном времени-пространстве.
Но эти фантастическонечеловеческие задумки-придумки хотя и изобретали вполне определённые т о в а р и щ и, однако их было слишком много – коллектив авторов.
Можно списать как бы на массовый гипноз и самогипноз. Как бы всё само-собой катилось. Система! Дела идут, контора пишет! (Популярное народное выражение тех лет).
Но есть у этой системы «светлого коммунистического будущего» такое изобретение, такое!...
Все эти колхозы-совхозы – они, как ни крути, всё-таки как-то абстрактно выглядят. И не только потому, что существовали тоже абстрактно, сами по себе и для себя: зарплату получали, а жратву не производили. Но и потому, что авторство размыто и далеко тянется: какие-то там социалисты-утописты с коммунами, потом какие-то там дворцы из алюминия с вопросами «Что делать?» в них…
Но есть такое комизобретение, которое должно принадлежать только одному! Ав-то-ра, ав-то-ра!!!???
К В А Р Т И Р А С П О Д С Е Л Е Н И Е М!!!???!!!???
Слов нет.
Ведь не может быть такого, чтобы сразу в сто голов пришла «гениальная» идея: всё –для советского человека! Квартиру ему. С ПОДСЕЛЕНИЕМ!
И если какая-нибудь шибко гра-амотная такая, шибко в очках «каждая кухарка» вякнет вам, что нечто подобное про «квартиру с подселением» она читала у Оруэла или, там, Кафки – не верьте ей, уважаемые, нагло врёт! Да плюньте ей прямо в очкастую морду! Преклоняется, зараза-космополитка, перед загнивающим западом!
А у нас свои «невтоны» есть! Эх, фамилию б его узнать…
Так что впереди планеты всей мы не только по балету (И ещё говорят, что у наших балерунов самые большие в мире половые члены. А другие говорят, что балеруны что-то к ним, членам, привязывают, но, наверное, враки и происки империалистов.), шахматам и ракетам. Мы ещё на первом и ЕДИНСТВЕННОМ в мире месте по «квартирам с подселением»!!!
Сэры и сэрихи! Джентльмены и джентльменихи! Бывшие эсэсэсэрцы! Настоящие эсэнговцы или какие-нибудь другие говцы! Или гэвцы? Все, кто живёт в " гениальном" советско-говском изобретении, уря!
А сам-то изобретун давно почил, да и как всякий сапожник, он, конечно, не имел сапог, в смысле - некоей уютной квартирки с подселением, а существовал, несчастный, в каких-то обрыдлых городских и загородных дворцах в стиле рококо или того хуже - барокко! И несчастные его дети, внуки, правнуки - тоже влачат свой жалкий жребий в тех же и новых дворцах, забитых мебелью в стиле ампир, супер-пупер аппаратурой и со слугами в стиле вышколенный холуй!
Но где же справедливость?! Память и благодарность народная!? Где памятник, мемориал действующий!?
А видится он, ох, выплывает в голубой мечте… Вот так: дом. Не то, чтобы совсем уж барак аварийный, нет. (Тем более, для заграничных граждан опять же необходимо объяснять, что это такое – барак аварийный и как в таких бараках граждане СССР и нынешней России жили и живут всю свою жуткую жизнь!).
Пусть будет просто дом. В целый один этаж. И даже с крышей. И даже в некоторых местах некоторые двери есть.
Но чтобы всё-таки, как в соцреализме: не беленный, не крашенный. Лет сто. Ну, а чтоб штукатурка на голову, трубы насквозь проржавевшие текут, полы проваливаются, никакой горячей воды, отопление чисто символическое – при зиме в минус тридцать, зато требуют за него заплатить всю вашу месячную зарплату – всё это обязательно. Для соцреализму!
И так идёшь, анфилада: комнаты-комнаты – все проходные. Раз, распахиваешь двери в одну – в ней благородное семейство. Все в доску пьяные и блюют. Проходишь по свежевыблеванной блевотине через эту комнату, открываешь двери – а в следующей комнате другое семейство. Все в сосиску дурные, визжат и показывают половые органы.
А через неё – в следующую. Там – все со СПИДом, сифилисом и другими достопримечательностями…
Открываешь в очередную - а там мёртвые с косами стоят!...
И так – чтоб комнат двадцать. А лучше – пятьдесят. Как в соцнатуре. И один на всех – маленький-маленький туалетик с одним вонюченьким-вонюченьким унитазом! Строго по соцреализму! Можно и ванну. Одну. Даже отдельно от туалета взятую. Но, конечно уж, без горячей воды. Чтоб и труб таких и в природе этой ванны никогда не существовало! По соцреализму!
Так вот. И поселить в этом действующем соцкоммемореале родственников того самого изобретуна «квартиры с подселением»! А чё? Не чужие всё же. Пусть себе объединятся до тыща первого колена. А если кто и даст кому на кухне (обязательно, чтоб кухня 2х2 квадратных метра!) чугунной сковородкой по черепу, или кто по пьяному делу накакает в туалете на пол - ничего! Не чужие ведь!
Вот когда чужи-ие, совсем даже не родственники живут и делают что-нибудь эдакое в одной хате, тогда оно, конечно, невдобно как бы. Некомфортно вроде.
Хотя известно, что русский человек не то, что ко всему привыкает, но и ко всему остальному. А уж если проживёшь в таких условиях лет сорок-пятьдесят, то и отвыкать уже не нужно, на пол какать будешь не только в доску пьяным, но и в доску трезвым, и не только в своём общественном гальюне, но и в любом другом …

Но вообще-то, говорят, что автор величайшего советского изобретения известен.
Кто же этот… хороший человек? И-и-и!!! Неуже… Дедушка! Опять он! Вот же гений, едрёна в подселенье мать!!!
Да, гений и в бездарности гений, но все остальные негении ни хрена не хотят этого понимать!
Вот поэтому даже труп гения живёт в гранитномраморном отдельном доме, в персональном пуленепробиваемом гранатоневзрываемом колпаке, с охраной, обслугой и сотнями миллионов рубликов на содержание. По соцрелизму!!!
Да скучно ему там, сэры и сэрихи! Эй, кто-нибудь, из проживающих в «гениальных» изобретиньях! Возьмите его к себе на хату! Можно в прихожей, в угол. Смотреться будет – конгениально!
И когда ваши недоразвитые в комуналке дети в конце концов вопросят: мапа, а почему(сколько, до каких же пор, да пошло оно всё к …) мы живём вот в такой охерпизьдерьмовой хате!?!?
Тогда-то вы подведёте его-её-оно к углу красному, где мумиё торчит, сотрёте паутину и скажете: - А вот дедушка Ле-е-е-енин! Ну-ка, скажи, детка: Ле-е-е-енин!
- Ме-е-е-е-е-е… - Ответит ваш рахитик.
А какой-нибудь средней борзоты сосед в вашей хате-мемориале выскочит в одних рванных затруханных трусах и молвит величественно-похмелюжаво: - Детка, история –это презерватив, который можно и нужно использовать один раз!»

ALTER EGO.

Парадокс прошлого: понимаешь, как грандиозно глупо прожитое, и грустишь, что невозможно эти глупости вернуть...

Когда-то я имел большие телепатические способности. Это было в той фазе моей жизни, когда я еще почти не осознавал, что всё в человеческой вселенной имеет свое начало, свое развитие и свой конец. В той фазе, как и большинство из нас, я наивно верил в так называемую «вечную любовь», дружбу, в бескорыстие, в родственные чувства и что там еще... Забывая и не веря, как все мы не верим в молодости в эту оскорбительную для разума правду, что для человека не существует вечности, что всё кончается смертью и что вообще – всё кончается – предварительно многократно видоизменившись...

М ы у м и р а е м г о р а з д о р а н ь ш е н а ш е г о т е л а, н о н е з а м е ч а е м э т о г о у ж е у м е р ш и м у м о м.

Когда-то я имел о ч е н ь сильные телепатические способности, это было тогда, когда я еще умел и хотел кого-то любить и во что-то верить, это было тогда, когда еще умели и хотели любить, жалеть и желать меня. Как будто это было на другой планете, в другой галактике, в иной Вселенной...
Но потом пришли другие фазы моей жизни. Обратные. Противоположные, когда количество любви, ласки, нежности и доброты, дружбы, верности и порядочности, проявленные ко мне молодому, красивому и сильному, заменилось вдруг или постепенно на такое же, если не большее, количество нелюбви, равнодушия, предательства, зависти, продажности, подлости и жестокости.
Какой-то закон равновесия, что ли? Как должное я принимал когда-то чужую любовь, ласку, доброту, дружбу.
Как должное я принимаю сейчас чужую подлость и мерзость – порой, от тех
же самых людей.

Ч е л о в е к н а с т о л ь к о к о в с е м у п р и в ы к а е т, ч то к
э т о м у н е в о з м о ж н о п р и в ы к н у т ь!

Раньше мой мозг был открыт для многих. Я не ставил специальных экспериментов, но порой за десятки километров я принимал телепатосигналы от тех, кто хотел меня видеть. Иногда я мог улавливать отдельные конкретные слова их мыслей и даже видел, в чем одеты в данный момент те, чьи телепатические волны я принимал. А потом это мое видение подтверждалось в реалии. Я всегда слышал и знал – к а к и к т о обо мне думает.

Ч е л о в е к н а ч и н а е т с я т а м, г д е к о н ч а ю т с я с л о в а.

Но когда сменились добрые фазы моей жизни на противоположные, когда я вместо волн доброжелательности стал принимать телепатосигналы зла, я постепенно научился ставить в своём мозгу блоки защиты от всех тех, кто посылал мне эти волны ненависти.

О с о б е н н о м н о г о в ж и з н и н у ж н о у ч и т ь с я т о м у, ч е м у н и г д е н е у ч а т.

Человек может средь бела дня вдруг заявиться в мой мозг со своей мерзопакостью, но защитный блок тут же вышвыривает его из сознания. И я либо больше не думаю о незваном госте, либо, если он у меня вызвал особенно большое раздражение, могу послать его далеко-далеко...
Такие блоки – штука, возможно, очень опасная. Я, кажется, убил нечаянно двух человек, а может быть, и гораздо больше...
Но действительно ли проявились мои загадочные экстрасенсорные способности или произошли – не менее загадочные совпадения?

М ы с е б е к а ж е м с я т а к и м и, к а к и м и с еб е к а ж е м с я...

Эти двое хотели причинить мне большое зло – отобрать у меня единственную квартиру, которая для меня являлась одновременно и рабочим местом, где я написал несколько книг. И вот, взглянув на одного из них, у меня почему-то промелькнула мысль, что он уже не жилец на этом свете. Он был очень здоровый мужик, но на мгновение я как будто увидел необъяснимый, невыразимый словами к о к о н категорической обречённости, в который он был у ж е закутан...
Через два месяца его буквально размазал по асфальту грузовик.
А взглянув на вторую, мне почему-то представились холм могилы и свежий, пахнущий деревом и едва уловимым трупным тлением крест...
Через месяц она неожиданно умерла – не болея.
Я не хотел их смерти, я просто в и д е л их смерть. Или всё-таки хотел?! И убил... Я этого не знаю, это знает мое подсознание, которое управляет мной, которое и есть моё и с т и н н о е «Я».
Мы – т а и н с т в е н н ы е создания, может быть, каждый мозг с ч и т ы в а е т с я и у п р а в л я е т с я. И человечество – компьютер чувств или энергетический огород – для Кого-то или Чего-то...
Фантастическое наше подсознание, это Alter ego, проделывает с нами то, чего сами мы часто не хотим, стыдимся, что мы отрицаем, скрываем и всеми силами стараемся забыть, изгнать из с о з н а н и я.

Е с ли б ы л ю д и н е д е л а л и т о г о, з а ч т о п о т о м б ы в а е т с т ы д н о, т о л ю д е й б ы н е б ы л о.

Во сне подсознание снимает блоки моей дневной защиты... Я сплю, мне снится мой вечный сон. Уж сколько лет. Прекрасный сон. От которого хочется умереть, квинтэссенция вселенского одиночества. Как переход в энергетический мир.
В моем сознании распускаются необыкновенные, неразгаданные, невиданные цветы, сказочные а л е н ь к и е цветочки.
Под каждый аккорд плачущей музыки, страдающей от материального бессилия своей нелогической красоты, от невозможности переделать собой несовершенный человеческий мир, неземной музыки, нет, слишком земной, созданной словно и не грешным человеком, а неизвестной Природой, под каждый аккорд плачущей по человеку музыки распускается в мозгу гениальный цветок...

Но отчего же так смертельно-грустно?! Призрачно-невнятно, почти узнаваемо, как это всегда бывает во сне, мелькают женские лица – символы ушедшей молодости и жизни.
Они обращены ко мне, всматриваются одним знакомым тоскливым взглядом, полным надежд на невозможное счастье, и исчезают, тают, пропадают навсегда-навсегда-навсегда, растворяясь в иллюзии быта и бытия: в серых плащах, в паутине черных чулок, в стуке каблучков – цок-цок-цок – всё дальше и дальше – эхом ночного подземного перехода, уходящего в пустую бездну...
Как когда-то, давным-давно, в другой вселенной, отзвучавшая в призрачной молодой душе величайшая космическая музыка, так и не записанная прозаическими земными нотными знаками.

Ни имени, ни лица, ни знакомого жеста, лишь малый намек на бесконечно родное, лишь какая-то общая женская субстанция. И я кричу, молю плачу – не уходи, не уходи, не уходи!!!
Но тебя давно нет, потому что никогда не было. В самых страстных и близких объятиях ты была не ты, не принадлежала мне, а я был не твой, ничей, потому что в с е м ы з д е с ь н и ч ь и, а лишь одинокие кратковременные гости...
Сжимая милое, горячее, молодое упругое, но такое мимолетное, непрочное, истаивающее в секундах эфемерное тело, заслоняясь актом любви от страха смерти, от завывания бесконечной пустоты, от ухода в ничто, пытаясь разъять собственную трагическую оболочку одиночества и проникнуть навсегда в д р у г о е, дружеское и любимое н е ч т о, предчувствуя высшей интуицией то ли амёбы, то ли Бога, что те, от нас и после нас, будут лучше и величественнее, мы словно творили н о в о е человечество и изменяли Будущее...

«Мне снится – без лица – который год! Придуманная женщина. И плачет, и целует, и зовет – куда-то. Ни смысла нет и ни конца у сна: придуманная женщина без лица, как пуля без свинца, как смерть от одиночества – ни имени, ни отчества... Как будто жил когда-то я в каком-то сне, в каком-то мире, в какой-то старенькой квартире, но этот дом давно снесён, остался только вечный сон, где нет ни ночи и ни дня, в котором я ищу кого-то, и плачу горько отчего-то, и кто-то ищет там меня...»

Калейдоскоп меняет рисунок. Я сплю и вижу женщину во сне как наяву. Когда-то я прожил с ней много лет. Когда-то я ее любил и, возможно, она меня тоже, за долгие годы совместной жизни мы, наверное, создали общее биополе. Что это такое – никто не знает.
С тех пор, как мы расстались, прошло тоже много лет, больше, чем мы прожили совместно, у нее давно другой муж, другие дети, другая жизнь. И у меня тоже совсем иная жизнь, чем та, которая была при ней, и сам я давно совсем-совсем другой.
Я к ней абсолютно равнодушен. Днём. Если она иногда и является в мое сознание, я тут же ее вышвыриваю с раздражением, граничащим с ненавистью. И это совсем не та ненависть, от которой один шаг до любви.
Она давно подурнела, постарела, стала совершенно чужим, посторонним человеком. Не-нуж-на. И если бы она, как в фантастическом сне, вдруг заявилась ко мне наяву, то я бы не знал – о чем и зачем с ней говорить. И уж тем более, не возникло бы у меня никакого желания начать заниматься с ней сексом. Это отталкивающее равнодушие к ее телу зародилось под конец нашей совместной жизни, поэтому, вероятно, и разошлись.
Впрочем, сейчас, когда мне уже известны некоторые тайны этих о б м а н н ы х видимых и невидимых миров, когда я понимаю, что в с ё предопределено и Будущее у ж е существует, я знаю, что мне было предопределено писать мои книги, вытаскивая их из вселенной собственного одиночества, а ей – о п р е д е л и л и прожить обыкновенную животную жизнь...

Но вот я смотрю сон – с ее участием в главной роли. В который paз! Во сне она, конечно, молодая, красивая и вся моя. Мы с ней всю ночь о чем-то разговариваем, занимаемся любовью, а потом, вместе, под утро, рыдаем – над тем, что разрушили и что вернуть уже нельзя – нигде, никак и никогда.
Утром просыпаюсь, чувствую мокрую от слёз подушку, и моему дневному сознанию стыдно за глупое сентиментальное ночное подсознание, с которым я, дневной, поделать ничего не могу...
«Какого чёрта!» – говорю я себе. «Когда это проклятие кончится!?» – говорю я себе, «сто лет она нужна моей памяти!» – говорю я себе и забываю свое ночное подсознание - до очередного вещего сна...

Но в реальной, в и д и м о й жизни случается так, что этим же утром, после размалывающей психику ночной ретроспективы, мы, наяву, встречаемся с главной героиней сна. На трамвайной остановке. Света. Бывшая жена. Но как же мало от нее прежней осталось! Женщины –быстроувядающие цветы.
Когда-то она первая оказалась свидетельницей моего нарождающегося таланта. И первым подопытным мышонком, на котором я испытал свои литературные силы. Я провел опыт: с собой, своими творческими способностями, с её психикой. Я написал рассказ о ней и назвал его «эксперимент», впоследствии этот рассказ, в различных вариантах, многократно публиковался, и она, работник библиотеки, его, конечно, читала...
Странная жизнь. В рассказе я предсказал её и свою судьбу – как будто текстом сотворил будущее. Как всё совпало! Через год после этого моего первого рассказа, когда я стал отдавать бумаге всё свободное время, Светлана, ушла и впоследствии, следуя моим предсказаниям, вышла замуж за полнейшее ничтожество, погрязая с ним в нищете, в крохотной комнатушке, с детьми...
Пожалуй, если бы город был поменьше, то эта парочка среди небольшого населения выделялась бы как с т р а н н а я парочка. Она – рослая, сто восемьдесят, а муж – по пояс, страшненький и старше лет на двадцать.
Впрочем, многое угадала и она в моей будущей жизни: я тоже не разбогател на литературной ниве, мои произведения не пригодились в каннибальской стране...
Сейчас, на трамвайной остановке, она одна, без мужа и выглядит вполне полноценно.
В случайной нелепой близости приходится заговорить. Нехотя, сквозь зубы, приличия ради. Ведь не о чем, не за чем, всё-то нам давным-давно ясно. Кроме одного: ЗАЧЕМ Э Т О ВСЁ БЫЛО В ПРОШЛОМ?!
Но на такие вопросы может ответить только Бог...
И случается так, что каким-то образом мы всё-таки потихоньку-полегоньку разговариваемся. Трамвая всё нет, и оба нечаянно проговариваемся: сегодня ночью мы видели один и тот же сон – такой яркий и такой явный...
Нет, мы, конечно, давно не наивные простачки, чтобы наяву быть искренними, но по отдельным словам, фразам, взглядам мы понимаем, что сюжет у сна один, и слёзы – одни, и что сон много лет повторяется... И факту сему не мешает ни ее спящий рядом муж, ни те разномастные дамы, бывающие иногда рядом со мной, ничего.
Мы смотрим друг на друга, и, может быть, начинаем понимать, что когда-то, за много лет совместной жизни, создали двух ф а н т о м о в, две какие-то электронные оболочки, две призрачные души, которые давно отделились от наших временных несовершенных грешных тел, остались всё теми же – молодыми, красивыми и любящими, и где-то они мечутся по неведомым для наших грубых тел т о н к и м пространствам, временам, измерениям! И периодически находят друг друга! Ночью. Встречаясь в наших гениально глупых мозгах. Используя их как машину для времени. Как машину для слёз…

Мы смотрим в глаза друг другу и начинаем осознавать, что сейчас, прямо сейчас мы узнаем... Поймём... как фантастически сложно устроен этот мир и мы сами! Мы поймем! Сейчас мы поймем. Но... если... мы это поймём... М ы н е с м о ж е м ж и т ь д а л ь ш е.

М Ы Б О Л Ь Ш Е Н Е С М О Ж Е М Ж И Т Ь.

Нет-нет, зачем нам э т о?!
Всё п р о с т о. Надо сказать себе: в с ё п р о с т о!
– О, извини, я забыл, мне здесь надо в одно место... – говорю я, глядя, с каким колоссальным трудом она сдерживает судорогу, захватывающую ее лицо, и думаю: что творится с моим собственным?!
– Да-да, мне тоже надо... в магазин, – хрипло говорит она.
Мы, не прощаясь, разворачиваемся и буквально разбегаемся друг от друга.
Зачем нам з н а т ь?! В С Ё П Р О С Т О!..

В тот же день, ближе к вечеру на этой же остановке я вхожу в автобус, полный устремившихся как будто в неизведанность людей, и мне чудится некая особенная предзакатная атмосфера ожидания ЧЕГО-ТО.
Тонкий запах косметики и духов, пестрота и яркость летних светлых нарядов молодых женщин, полуслучайные прикосновения, полувзгляды со скрытыми в них полувопросами, полунамеками и полуразрешениями…
Словно целые человеческие миры, галактики скользят мимо, опахивая возможными контактами – в настоящем ли, прошлом или будущем? Одурманивают иллюзией несчетных встреч и вариантов, способностью объять необъятное.
Как будто рядом вспыхивают радостные искорки надежд, предчувствуемой и красивой к и н о ш н о й жизнью: с другими жёнами, тёщами, детьми, квартирами, городами, странами, интересами, осуществленными и неосуществлёнными мечтами…
Как будто где-то, когда-то, в каком то странном, вне времени и пространства, почти знакомом концертном волшебном зале, за той самой потайной дверцей, где находится сказочный театр папы Карло, оказываешься на миг в уютной ложе, обитой ярким красным бархатом, и слушаешь фантастическую гениальную симфонию, написанную тысячу лет назад или еще не придуманную.
И барельефы амуров на потолке и стенах, и мерцающие в напряженном полумраке тяжелые хрустальные люстры, и застывшие глаза, всматривающиеся в себя, напыляющие на растущей кристалл души тончайшие новые слои ассоциаций, в которых прорастают инопланетные а л е н ь к и е ц в е т о ч к и…
И все это уже было когда-то много-много раз в другом обличье и бытии и будет повторяться всегда, вечно, в пересекающихся в бесконечности параллелях…
Ах, эта тайная транспортная явь, висящая в воздухе как бы сама по себе, без слов, телепатически, вблизи тел и биотоков, в полудогадках и полуощущениях!
Но каждый сходит на своей остановке, тут же навсегда забывая чужие лица, только что проигранные в каких-то запредельных антимирах и недоосознанных полугрёзах…

Потом, на досуге, я размышляю о том, что если люди встречаются во сне, даже если один из них умер, то они д е й с т в и т е л ь н о в с т р е ч а ю т с я в в е ч н о с т и, там, куда все мы идём, где все мы найдем и поймем друг друга. И простим...

С о н – э т о м а л е н ь к а я с м е р т ь.
Ж и з н ь – э т о м а л е н ь к а я л о ж ь.
С м е р т ь – э т о м а л е н ь к а я п р а в д а.

П Р О Щ А Й, Л И Т Е Р А Т У Р А!

Писателями можно объявить кого угодно, но создать фальшивых читателей невозможно

Fac et spera… - Твори и надейся. Древние римляне, как всегда, правы: творчество возможно лишь тогда, когда творец явно или тайно, сознательно или подсознательно надеется на ВОСТРЕБОВАННОСТЬ своих творений.
«Пусть не сейчас! Пусть… Но… потом… когда-нибудь… Ведь я же знаю – мои творения НЕОБХОДИМЫ ЭТОМУ ВРЕМЕНИ-ПРОСТРАНСТВУ! Рукописи не горят…» - Твердит себе в который раз в голодные-холодные минуты /месяцы, годы! / творец и продолжает свое альтруистическое в дикой стране дело.
Segui il tuo corso, e lascia dir le genti. /Сэгви иль туо корсо, э ляшья дир ле дженти/ - Красив итальянский! – Следуй своей дорогой и пусть люди говорят /что угодно/.