Богатство – в отречении

Как последователю Сиддхартхи, вам нет необходимости подражать каждому его действию: например, бежать из дома, пока жена спит. Многие думают, что буддизм – синоним отречения, что необходимо, оставив дом, семью и работу, вступить на путь аскета. Такое представление отчасти объясняется тем, что в буддийских текстах и учениях огромное число буддистов выражают почтение нищенствующим монахам, подобно тому, как христиане восхищаются Франциском Ассизским. Нас не может не впечатлять образ Будды, идущего босиком по Магадхе со своей чашей для подаяния, или Миларепы, уединившегося в пещере и питающегося одной крапивной похлёбкой. Безмятежность простого бирманского монаха, живущего на одни подаяния, захватывает наше воображение.

Но есть совсем другие последователи Будды, например царь Ашока, который сошёл со своей царской колесницы, украшенной жемчугом и золотом, и заявил о своём желании распространять Дхарму Будды по всему миру. Он опустился на колени, зажал в кулаке горсть песка и поклялся, что построит столько ступ, сколько песчинок в его руке. И он сдержал своё обещание. Так что можно быть царём, купцом, проституткой, наркоманом, важным чиновником и при этом принимать четыре печати. По сути, буддисты стремятся не оставить материальный мир, а обрести способность понимать, что такое привязанность к этому миру и к себе самим, и отказаться от этого пагубного цепляния.

Начиная понимать четыре печати, мы не обязательно отказываемся от всего, что имеем, но начинаем изменять своё отношение к вещам, тем самым изменяя их значение. Одно лишь то, что у вас меньше имущества, чем у кого-то другого, вовсе не означает, что вы более высоконравственны или добродетельны. На самом деле даже скромность может быть разновидностью притворства и лицемерия. Если мы понимаем отсутствие независимой сущности и непостоянство материального мира, отречение не будет иметь ничего общего с самобичеванием. Оно не подразумевает жестокости к самому себе. Слово «жертва» приобретает совсем другое значение. Если мы вооружены этим пониманием, все блага этого мира становятся для нас не более значимыми, чем плевок в придорожной пыли. Мы расстаёмся с ними без всяких сожалений. Расставание с подобной сентиментальностью и сожалениями – это путь блаженства, сугата. Если отречение понимать как блаженство, то истории многих других индийских царевен, царевичей и военачальников, которые некогда оставили свой дворец, становятся менее диковинными и куда более понятными.

Эта любовь к истине и почитание искателей истины – древняя традиция, характерная для таких стран, как Индия. Даже в наши дни в индийском обществе вовсе не смотрят свысока на тех, кто отрёкся от мирских благ, а относятся к ним почти так же уважительно, как мы относимся к профессорам Гарвардского и Йельского университетов. Хотя в наш век торжества материальной культуры эта традиция постепенно умирает, всё ещё можно встретить нагих и покрытых пеплом аскетов-садху, ко торые бросили успешную адвокатскую практику, чтобы стать странниками, живущими подаянием. У меня мурашки бегут по коже, когда я вижу, как индийский народ почитает этих людей, вместо того чтобы гнать их прочь, словно презренных и докучливых нищих. Я не могу удержаться от того, чтобы не вообразить их в отеле «Марриотт» в Гонконге. Что подумали бы об этих вымазанных пеплом скитальцах китайские нувориши, отчаянно пытающиеся копировать всё западное? Открыл бы швейцар перед ними двери? А как реагировал бы на их появление консьерж в престижном жилом комплексе «Белэр» в Лос-Анджелесе? В наш век люди поклоняются не истине, а «мудрости» рекламных щитов и почитают не садху, а липосакцию.