Монтень об отцовстве. Интерлюдия

Мишель де Монтень много размышлял об отцовстве и воспитании детей как на личном опыте, так и по просьбе

друзей. В частности, глава «О воспитании детей» написана по просьбе жены его близкого приятеля графини Дианы де Фуа, ожидавшей рождения первого ребенка, который, по убеждению философа, непременно должен был быть маль­чиком: «...вы слишком доблестны, чтобы начинать иначе как с мальчика» (Монтень, 1958. Т. 1. С. 191). Обратите внимание: адресатом педагогического трактата является женщина, но родить она должна непременно сына!

Монтень разделяет общее «мнение, что неразумно вос­питывать ребенка под крылышком у родителей» (Там же. С. 198). К новорожденным детям он откровенно равноду­шен, признавая, что «не особенно любил, чтобы их выха­живали около меня» (Там же. Т. 2. С. 69). О смерти своих маленьких детей он тоже говорит спокойно: «Я сам потерял двоих или троих детей, правда, в младенческом возрасте, если и не без некоторого сожаления, но, во всяком случае, без ропота» (Там же. Т. 1. С. 77). На этом основании Фи­липп Арьес, а за ним и многие другие, включая меня, обви­няли философа в равнодушии к детям. Это несправедливо.

Как большинство мужчин любой исторической эпохи, Монтеня больше интересуют подросшие дети, которым отец может передать свое духовное богатство. «Мы любим наших детей по той простой причине, что они рождены на­ми». Но эту заслугу приходится делить с матерью ребенка, между тем существует «другое наше порождение»: «ведь то, что порождено нашей душой, то, что является плодом наше­го ума и душевных качеств, увидело свет благодаря более благородным органам, чем наши органы размножения; эти создания еще более наши, чем дети; при этом творении мы являемся одновременно и матерью и отцом, они достаются нам гораздо труднее и приносят нам больше чести, если в них есть что-нибудь хорошее» (Там же. Т. 2. С. 86).

Философ осуждает институт кормилиц и обычай от­давать детей в чужие семьи. По его мнению, мужчине сле­дует жениться в 35 лет, чтобы возраст родителей не был близок к возрасту детей. Слишком молодой, как и слиш­ком старый, отец не может быть ни хорошим наставни­ком, ни примером. Не следует также держаться за свое

имущество и власть. Идеал отцовства — дружеские отно­шения с детьми, готовность открываться им.

Интересно, что некоторые современники Монтеня остро осознают потребность в общении с детьми, но не могут ее реализовать:

Покойный маршал де Монлюк, потеряв сына, жаловал­ся мне на то, что среди многих других сожалений его осо­бенно мучит и угнетает то, что он никогда не общался со своим сыном. В угоду личине важного и недоступного от­ца, которую он носил, он лишил себя радости узнать как следует своего сына, поведать ему о своей глубокой к нему привязанности и сказать ему, как высоко он ценил его доб­лесть. Таким образом, рассказывал Монлюк, бедный маль­чик встречал с моей стороны только хмурый, насупленный и пренебрежительный взгляд, сохранив до конца убежде­ние, что я не смог ни полюбить, ни оценить его по досто­инству. «Кому же еще мог я открыть эту нежную любовь, которую я питал к нему в глубине души? Не он ли должен был испытать всю радость этого чувства и проявить при­знательность за него? А я сковывал себя и заставлял себя носить эту бессмысленную маску; из-за этого я лишен был удовольствия беседовать с ним, пользоваться его располо­жением, которое он мог выказывать мне лишь очень холод­но, всегда встречая с моей стороны только суровость и деспотическое обращение» (Там же. С. 80).

Индивидуальные отцовские практики могли быть и были совершенно разными. Некоторые коронованные отцы не стеснялись возиться со своими маленькими детьми, пережи­вая их болезни и смерти как личную драму. Сохранились 34 нежных письма Филиппа II Испанского инфантам Изабелле и Екатерине, которым было в то время 15 и 14 лет (Histoire des peres. P. 128—129). Кто бы подумал, зная мрачный харак­тер этого человека и печальную судьбу его наследника дона Карлоса!

Удивительно заботливым и ласковым отцом был Генрих IV Французский, который нежно любил не только детей сво-

их многочисленных любовниц, но и своего дофина, будущего Людовика XIII (Ibid. P. 210—214). Король берет его с собой на охоту и на прогулки, часто разговаривает и играет с маль­чиком. Подробные записки придворного врача Эруара поз­воляют нам сегодня услышать ту влюбленную интонацию, с которой мальчик обращается — всегда на Вы! — к своему обожаемому папе.

Некоторые современные историки даже называют период с середины XV до начала XVIII в. «золотым веком отцов», потому что в это время отцовская власть уже перестала быть тиранической, но еще оставалась бесспорной. Возможно, это преувеличение. Однако то, что в Новое время отцовство ста­новится все более многомерным и многоликим, сомнению не подлежит. Вопрос, были ли эти перемены преимущественно дискурсивными — мужчины научились выражать чувства, которые они раньше испытывали молча, или же сами эти чувства впервые появились, изменив мужское социальное поведение, — однозначного ответа не имеет.

В любом случае, развитие эмоциональной культуры было связано с социально-структурными изменениями. В середи­не XVIII в. у дворянских, а отчасти и у буржуазных мальчи­ков заметно расширяются возможности относительно само­стоятельного выбора своего жизненного пути. Это, равно как и расширение сферы внесемейного воспитания, в какой бы форме оно ни осуществлялось, заметно ослабляет отцов­скую власть и влияние.

Натерпевшиеся в юности от отцовского деспотизма про­свещенные отцы предпочитают воспитывать своих детей ина­че. Джон Локк в трактате «Некоторые мысли о воспитании» (1693), выдержавшем до 1800 г. 25 изданий, не отрицая телес­ных наказаний в принципе, требовал применять их более уме­ренно, потому что рабская дисциплина формирует рабский характер. В 1711 г. к этому мнению присоединился Джонатан Свифт, который писал, что порка ломает дух благородных юношей, а в 1769 г. — Уильям Шеридан. Сэр Филип Фрэнсис, вручая воспитателю в 1774 г. своего единственного сына, пи­сал: «Поскольку моя цель — сделать его джентльменом, что предполагает свободный характер и чувства, я считаю несов-

местимым с этой целью воспитание его в рабской дисциплине розги... Я абсолютно запрещаю битье». Сходные инструкции давал лорд Генри Холланд: «Не надо делать ничего, что могло бы сломить его дух. Мир сам сделает это достаточно быстро» (Цит. по: Stone, 1979. Р. 278-280).

Переориентация с власти на авторитет — процесс долгий и мучительный. Женщины-матери, которые сами только-только начали освобождаться от мужского деспотизма, уло­вили и реализовали эту потребность эпохи раньше, чем су­ровые и властные мужчины. Вся вторая половина XVIII в., особенно после трактата Жан Жака Руссо «Эмиль» (1762), проходит под флагом критики семейного, особенно отцов­ского, воспитания. «Поглядишь на теперешних отцов, и ка­жется, что не так уж плохо быть сиротой, а поглядишь на сы­новей, так кажется, что не так уж плохо остаться бездетным» (Честерфилд, 1971. С. 194).

И отцы, и дети, вслед за Руссо, все чаще констатируют, что «нет интимности между родными» (Руссо, 1981. С. 40). Князь де Талейран (1754—1838) писал, что «родительские заботы еще не вошли тогда в моду... В знатных семьях люби­ли гораздо больше род, чем отдельных лиц, особенно моло­дых, которые еще были неизвестны» (Талейран, 1959. С. 89). Талейрану вторит принц Шарль Жозеф де Линь (1735— 1814): «Мой отец не любил меня. Я не знаю почему, так как мы не знали друг друга. Тогда немодно было быть ни хоро­шим отцом, ни хорошим мужем» (Ago, 1994. Р. 255).

Эти жалобы продолжаются и в XIX в. «Нас воспитывали в старом стиле, без всякой фамильярности и излияния чувств со стороны наших родителей, и особенно нашей матери, мы подчинялись из страха. Мы бунтовали, когда чувствовали си­лу, потому что связей, основанных на доверии и нежности, не существовало» (барон Буриньо де Варенн) (Houbre, 1997. Р. 40). Бальзак в повести «Лилия долины» (во многом авто­биографической) говорит устами своего героя Феликса де Ванденеса: «Не успел я родиться, как меня отправили в дерев­ню и отдали на воспитание кормилице; семья не вспоминала о моем существовании в течение трех лет; вернувшись же в отчий дом, я был таким несчастным и заброшенным, что вы-

зывал невольное сострадание окружающих. Я не встретил ни искреннего участия, ни помощи, которые помогли бы мне оп­равиться после этих первых невзгод; в детстве счастье было мне неведомо, в юности — недоступно» (Т. 8. С. 6—7).

Говорят ли эти жалобы о том, что отношения отцов и де­тей стали холоднее, или о том, что у людей появились новые психологические потребности, которые раньше не осознава­лись? Мне кажется — второе.

Изменение содержания отцовской роли в Новое время обусловлено двумя взаимосвязанными макросоциальными процессами: а) ускорением темпа социально-экономическо­го обновления и вытекающим отсюда усилением значения внесемейных факторов социализации и 2) изменением хара­ктера властных отношений в обществе (Gillis, 2000).

Первую тенденцию подметил еще Монтескье, который писал, что у древних народов воспитание было гармоничнее и прочнее, чем теперь, потому что «последующая жизнь не отрицала его. Эпаминонд и в последние годы своей жизни говорил, видел, слышал и делал то же самое, чему его учили в детстве. Ныне же мы получаем воспитание из трех различ­ных и даже противоположных друг другу источников: от на­ших отцов, от наших учителей и от того, что называют све­том. И уроки последнего разрушают идеи первых двух» (Монтескье, 1955. С. 191).

Рассматриваемое на фоне сегодняшней неустойчивости и мобильности, традиционное воспитание кажется исклю­чительно успешным и стабильным. Но, во-первых, современ­ники любой эпохи были недовольны качеством воспитания детей, уверяя, что в прошлом оно было лучше. Во-вторых, из­вестная рассогласованность целей и результатов социализа­ции — необходимое условие и предпосылка исторического развития: если бы какому-то поколению взрослых удалось сформировать детей целиком по своему образу и подобию — а ничего другого, по крайней мере относительно конечных, главных ценностей бытия, люди, как правило, вообразить не могут, — история стала бы всего лишь простым повторением пройденного. В-третьих, традиционные институты социа­лизации были эффективны главным образом в передаче

унаследованных от прошлого ценностей и норм. Малейшее изменение социальной среды и образа жизни ставило тради­ционную систему социализации в тупик, вызывало напря­жение и неустойчивость. Она никак не может быть образцом для динамичного, быстро меняющегося общества, озабочен­ного в первую очередь проблемой инновации.

Эту сторону дело хорошо схватила Маргарет Мид, разли­чающая в истории человечества три типа культур: постфигу­ративные, в которых дети учатся главным образом у своих предков; кофигуративные, в которых и дети, и взрослые учатся прежде всего у равных, сверстников, и префигура-тивные, в которых взрослые учатся также у своих детей (Мид, 1988. С. 222-261).

Постфигуративная культура преобладает в традицион­ном, патриархальном обществе, которое ориентируется глав­ным образом на опыт прежних поколений, то есть на тради­цию и ее живых носителей — стариков. Традиционное обще­ство живет как бы вне времени, всякое новшество вызывает в нем подозрение — «наши предки так не поступали». Взаимо­отношения возрастных слоев здесь жестко регламентированы, каждый знает свое место, и никаких споров на этот счет не возникает. Ускорение технического и социального развития делает опору на опыт прежних поколений недостаточной.

Кофигуративная культура переносит центр тяжести с прошлого на современность. Для нее типична ориентация не столько на старших, сколько на современников, равных по возрасту и опыту. В науке это значит, что мнение современ­ных ученых считается важнее, чем, скажем, мнение Аристо­теля. В воспитании влияние родителей уравновешивается, а то и перевешивается влиянием сверстников и т. д. Это сов­падает с изменением структуры семьи, превращающейся из «большой семьи» в нуклеарную. Отсюда — растущее значе­ние юношеских групп, появление особой молодежной культу­ры и всякого рода межпоколенческих конфликтов.

Наконец, в наши дни, считает Мид, темп развития стал на­столько быстрым, что прошлый опыт уже не только недостато­чен, но часто оказывается даже вредным, мешая смелым и про­грессивным подходам к новым, небывалым обстоятельствам.

Префигуративная культура ориентируется главным образом на будущее. Теперь не только молодежь учится у старших, но и старшие все больше прислушиваются к молодежи. Раньше старший мог сказать юноше: «Ты должен слушаться меня, по­тому что я был молодым, а ты не был старым, поэтому я лучше тебя все знаю». Сегодня он может услышать в ответ: «Но вы никогда не были молоды в тех условиях, в которых нам пред­стоит жить, поэтому ваш опыт для нас бесполезен».

На непослушание и мятежный дух подростков отцы жа­ловались и до XVIII в. Но раньше они могли подавить непо­виновение детей, теперь это стало труднее, что побуждает отцов прислушиваться к ним и пытаться понять происходя­щее. Это тесно связано с изменением характера властных от­ношений в обществе, а важнейшим рубежом стала Француз­ская революция. Критика отцовского авторитаризма была своеобразной формой критики королевской власти. Недаром ею занимались такие политики, как Мирабо и Дантон, кото­рый заявил, что «прежде, чем принадлежать своим родите­лям, дети принадлежат республике» (цит. по: Mulliez, 2000. Р. 301). Замена патриархально-монархического государст­венного устройства «братски-республиканским» повлекла за собой и изменение канона отцовства: абсолютный монарх, который волен карать и миловать, уступает место «кормиль­цу», у которого значительно меньше власти и гораздо больше обязанностей (Gillis, 2000).

Новая политическая философия в корне меняет понима­ние не только отцовства, но и самой семьи. По определению Гегеля, «семья по существу составляет только одну субстан­цию, только одно лицо. Члены семьи не являются лицами по отношению друг к другу <...>. Лишь семья составляет лич­ность. Долг родителей перед детьми — заботиться об их про­кормлении и воспитании; долг детей — повиноваться, пока не станут самостоятельными и чтить родителей всю свою жизнь» (Гегель, 1971. С. 68).

В XIX в. на первый план все больше выходит индивиду­альность каждого из членов семьи.

«Конец патриархов» означает, что вместо авторитарного отцовства базовой политической категорией становится де-

мократическое братство, отношения равных. Переход от преимущественно семейного воспитания к общественному и ограничение прав отца полновластно распоряжаться своим имуществом по завещанию были не менее радикальными со­циальными сдвигами, чем когда-то — запрет детоубийства и продажи детей в рабство.

Соответственно меняется и общественная психология. Обязанности индивида по отношению к собственной семье расширяются до долга по отношению к отечеству, а чувство любви к конкретному отцу — до идеи патриотизма.

Усложняются и реальные отношения ребенка с его воспи­тателями. Индивидуальный отец все больше дополняется, а то и заменяется «коллективными отцами», наемными учи­телями, а в дальнейшем — о, ужас! — и учительницами, кото­рые могут быть совершенно разными.

Во взаимоотношения отцов и детей все чаще и энергичнее вмешивается государство, становясь посредником в решении спорных вопросов между родителями и детьми.

Законодательное ограничение отцовских прав дополняет­ся расширением отцовских обязанностей в отношении детей. Но одновременно растет число брошенных детей. Ежегодное число подкидышей в Париже выросло с 1700 в 1700 г. до 6 000 в 1789-м и 31 000 в 1831 г. (Cabantous, 2000. Р. 351). Между прочим, Руссо, который считается едва ли не «родо­начальником» идеи родительской любви, собственных детей от своей постоянной сожительницы Терезы отдавал в приют, не испытывая при этом особых угрызений совести. Конечно, это не было общим правилом.

Реальные отцовские практики в XIX в., как и раньше, бы­ли разными. Известный английский историк Джон Тош (Tosh, 1999) на примере семи тщательно отобранных муж­ских историй жизни (адвоката, акцизного чиновника, врача, мельника, банкира и директора школы) убедительно показал, что в жизни викторианских мужчин семейные дела занимали центральное место, причем викторианский отец испытывал давление с разных сторон. Он обязан был не только кормить, но и защищать членов своей семьи от суровых реалий развра­щенного мира. Он все еще остается властной фигурой, хотя

жена уже похитила часть его могущества, а романтизация дет­ства сделала проблематичными его дисциплинарные практи­ки. Тош различает четыре типа викторианских отцов: отсут­ствующий отец, тиранический отец, далекий отец и теплый, интимный отец. При этом наиболее типичным оказывается ответственный, но далекий отец, которому трудно совместить противоречивые требования своей роли, что и делает его вза­имоотношения с детьми психологически напряженными.

По мере увеличения разнообразия отцовских функций на­чинает дробиться, утрачивая свою былую монолитность, и художественный образ отца. В художественной литературе XIX в. наряду с традиционным патриархальным отцом семей­ства появляется мигрирующий отец, разведенный отец, от­сутствующий отец, отец-пьяница, отец-каторжник, отец-на­сильник. Так же разнятся и психологические типы отцов. На­ряду с холодным и деспотичным мистером Домби появляется самоотверженный отец Горио. Рядом с образами брошенных на произвол судьбы детей появляются образы оставленных без помощи престарелых отцов. Говоря словами французского историка, некогда цельный образ отца стал в XIX—XX вв. больше напоминать разбитое зеркало, каждый фрагмент кото­рого отражает что-то свое (Menard, 2000. Р. 359).

Образ родительства в художественной литературе еще ждет своего исследователя-социолога.